Охотник за мифологемами

Стихи Киры Османовой как нельзя лучше подходят для первого осеннего номера нашего журнала. В них и яблочное послевкусие лета, и поздняя августовская стрекоза, размышления о времени, любви, жизни и смерти – серьёзные и с изрядной долей интеллектуального (петербургского) юмора. И, конечно, это поэзия о поэзии, попытках выразить невыразимое. «Да как вообще расскажешь о таком?» – спрашивает Кира и… тут же даёт ответ. А вот как.

Дмитрий Легеза

 

* * *

 

В августе после купания схватишь простуду гадкую,

сляжешь – и будут компотом из яблок тебя отпаивать,

сваренным на животворной воде из колодца дачного.

Только заснёшь – непременно приснится земля за озером,

где все окажутся взрослыми,

 

стойкими, неуязвимыми (их ни болезнь не трогает,

ни уж тем более – чьи-то слова, и весьма обидные,

вроде последних, мол, мы же тебе говорили, глупому).

Спишь себе, спишь, и, похоже, история подзатянется –

по крайней мере, до осени.

 

В будущем страшно захочешь вернуться на место старое,

необязательно полное воспоминаний радостных

(честно признаться, не в радости дело в конкретном случае),

место, где ты распознал ощущенье своей отдельности –

никто тебе не спасение.

 

Кажется, если чуть-чуть постараешься, то получится

выполнить правки посильные в собственной биографии,

штрих, стилистический ход – скорректировать интонацию

(часто вопросы уместней любых восклицаний в принципе).

Хотя кого ты запутаешь.

 

Речь лишь о том, что не всё удалось заменить подобием.

Не существует, допустим, синонима к слову «яблочный»

(как и к словам «заозёрье» и (что там ещё) «колодезный»),

так же, как нет никакого к себе самому синонима,

к себе – ребёнку из прошлого.

 

Этот ребёнок (не то чтоб его полагалось спрашивать,

как ему дышится, трудно ли, что он и вправду чувствует)

детство своё обречён проживать, никуда не денешься,

и?зо дня в день – в одиночку – встречаться с чужой реальностью:

терпеть, придумывать хитрости.

 

Нет ничего, что сейчас поменяет тебя – тогдашнего.

Даже и спросишь себя, повзрослевшего: «Ка?к ты, маленький?» –

выйдет формальный приём, подстановка, а суть останется.

Но до сих пор удивительно всё-таки – как ты справился,

справлялся – август за августом.

 

В самом-то деле вода в это время всегда холодная.

Только… а вдруг посчастливится – вынырнешь крепче прежнего?

Кто-то из доброжелателей благоразумных с берега

крикнет: «Не вздумай!» («Простудишься снова!», «Ну что за выходки!»)

А ты идёшь – и купаешься.

 

 

* * *

 

Чердак, на который забраться трудно

(и возраст, и пыл не тот):

тенёта, верёвки, коробок груды,

потрескавшийся комод,

 

в нём – с детскими песенками пластинки,

игрушки, колючий плед.

На что ни пойдёшь, чтоб тебя простили

те люди, которых нет

 

теперь и в живых, и как будто пусто

там, снизу, под чердаком, –

он в воздухе держится странным грузом,

с тобою внутри притом.

 

Ты веришь, что спустишься – станет лучше,

всё лучшее – впереди.

Хихикает в ящике злой Петрушка:

«Попался ещё один!»

 

 

* * *

 

Было как будто бы всё прекрасно – избавлен город от крыс,

Но настоящая драма здесь разыгралась только теперь:

Время, безжалостный Крысолов, ты уводишь наших детей.

Что за нужда тебе в том, признайся, тебе – какая корысть?

 

Дети уходят под звуки дудочки, друг за дружкой, к горе.

Дети не слышат уже родительских криков, пущенных вслед.

Каждое «Нет, не бросай меня!» означает «Нет, не взрослей!»

Глупо такое кричать, но это – от страха: страха стареть,

 

Страха остаться в утихшем Гамельне, где повсюду – тоска.

Более не существует наших детей, их выкрали в срок –

Новые люди живут отныне за тёмной грозной горой.

Стало быть, нужно набраться мужества, чтобы их отыскать.

 

 

* * *

 

Никто не ты. И никогда не станет

Никто – тобой.

Вот мимо старых и знакомых зданий

Бредёт герой.

 

Кто знает, на пути своём обратном

Что видит он.

Что вправду видишь – привыкаешь прятать.

Хороший тон.

 

Но был же рядом кто-то сопричастный,

В любой момент

С тобой деливший радость и несчастье!

А вот и нет.

 

А вот и врут, что кто-то инотелый

Тебя постиг.

Герой пытался много лет не теми

Себя спасти,

 

Сопротивляясь мысли, что спасенье –

Не в том, что – вне.

Не в иллюзорной общности со всеми,

Не в болтовне.

 

Герой предчувствует квартал – раздолье

Для бедноты.

Предполагаешь, обращаться стоит

К себе на «ты».

 

Как будто ты и есть тот образцовый

«Другой», кому

Возможно даже в самой страшной ссоре

Сказать: «А ну!

 

Смотри в меня, в окно чужого дома,

Там есть и свет!»

И то ли ты окажешься фантомом,

А то ли нет.

 

Герой вернулся. Мир его – расколот.

Бери сюжет.

Никто не ты, как это ни прискорбно.

Смирись уже.

 

 

* * *

 

Просто мысль о том, что не вышло взлететь высоко

(Тривиальность правды; кто же тебе помешал?),

Возникает так неожиданно; самоукор

До того тревожит – хохлится тотчас душа.

 

И ныряешь в эти сыпучие дни, как в песок,

И по-птичьи тщишься вычистить ими себе

Оболочку. Кажется, стал и клюваст, и весо?м,

Распушился, ишь ты, важный какой воробей.

 

А внутри свербит-свиристит: «Высота, да не та!»

Выноси?ть себя… чем дальше – тем точно больней.

Но упрямо ищешь одну ключевую деталь –

Вот она-то жизнь твою оправдает вполне.

 

Никогда в изящных искусствах детали не врут.

Драгоценный росчерк (он незаметен порой):

Так, прозрачным сам залюбуешься воздухом вдруг

И парящим в нём легко воробьиным пером.

 

 

* * *

 

Ты думал, это вечно будет нашим –

Словесный мир, словесная война.

Но ничего не вылетит однажды,

И что тогда ловить – и не поймать?

 

Не воробей, не воробей. А как же,

А что теперь, а где мои, ну нет,

Не может быть. Утешь себя, что каждый

С таким способен справиться вполне.

 

Сидишь часами, смотришь в пыльный угол

И чувствуешь, как жалок сам и стар.

И ничего не нужно, кроме звука,

Точней – возможности его издать.

 

 

* * *

 

Растерянный, уставший до предела,

Не попадаешь в повседневный ритм.

А этот город без предупрежденья

Через тебя свободно говорит.

 

Вдруг выросшие башни-великаны:

Глядишь на них – и чувствуешь родство,

Как будто сам – бессменно вертикальный,

Как будто сам – до странности – не свой,

 

Негабаритный, неуместный явно,

Из фантасмагорического сна.

С самим собой столкнёшься на стоянке –

И дальше пошагаешь, не признав.

 

Ты от себя давно куда-то делся.

А всё же думать станешь по пути,

Что столько было планов, самых дерзких,

Однако, не сработал ни один;

 

И что необретённые уменья

Обретены не будут никогда:

Играть на музыкальном инструменте,

Печь пряничные чудо-города,

 

Косить траву чудовищем железным,

Играючи. Но ты уже без сил,

И в мо?роке, что кажется болезнью,

Садишься в подмигнувшее такси.

 

Вот ты, кого без памяти любили,

Сейчас один, не свыкнешься никак,

И видишь сквозь стекло автомобиля

Фрагмент из сна, последний кинокадр:

 

Газон, как перестеленная скатерть,

Кафе-киоск, как пряник расписной,

И незнакомец – тот, на самокате –

С чехлом виолончельным за спиной.

 

 

* * *

 

Перед отъездом тянет ходить по местам любимым.

Ищешь себе напутствия, благословенья, дурню.

В книжный зайдёшь, а там – предсказание в томе пыльном.

Чек с лапидарным «Мифы…» на выходе бросишь в урну.

 

Старая книга. Без колебаний возьмёшь с собою.

Что ещё брать. Не землю же в ладанку вправду сыпать.

«Слаб человек», с трудом переносит прощанья, сборы.

Спит человек – не выспится – сном неспокойным, зыбким,

 

Видит, что будет: в новых краях удалось не сникнуть;

Город блестящий, отполированный, весь – экземпляр витринный.

Перед отъездом – что ты тогда приобрёл за книгу?

Как воплощён мотив возвращения в ней? Надрывно?

 

 

* * *

 

И кашлянуло радио в углу,

И выдало: «В эфире книжный клуб…»,

А дальше зашипело что есть силы.

Какая старомодная нужда –

Прочитанные книги обсуждать,

Почти всегда – с несообразным пылом.

 

«О горе мне!» – цитаты предстоят,

«О, злы мои страданья!». Это я

Предупреждаю сразу, что как только

Такое слышу, – подступает гнев:

Кому потребна, непонятно мне,

Чужая субъективная трактовка?

 

Наверно, кто-то, кто давно один,

Под радиоприёмником сидит,

Отсутствием масштабных смыслов сломлен.

Но всё, что приключается с людьми,

Вписать возможно в подходящий миф,

Своим не упиваясь многословьем.

 

Я выбрала спокойствие хранить.

Избави бог от этой болтовни,

От этих псевдоумствований гнусных.

И кто решит смолчать – тот будет прав.

Меня никто с собою не забрал.

Ко мне никто в итоге не вернулся.

 

О чём велась в той передаче речь:

О мести уязвлённых дочерей?

О женщине, оставленной в Коринфе?

Я никого на свете не люблю.

Вот разве только – радио в углу,

Которое с тех пор не говорило.

 

 

* * *

 

И столько раз ты от восторга взвизгивал,

Что помнишь – примитивен этот визг.

Вот стая чёрных птиц – похожа издали

На горстку перца, брошенную ввысь.

 

Последний штрих, приправа характерная,

Закат, уже запёкшийся почти...

Собраться бы, пока не всё потеряно,

И форму подходящую найти

 

Для содержанья незамысловатого

(Которое, поди ж ты, обожгло) –

Чтоб стали безошибочны слова твои,

И описанье вкуса превзошло

 

Сам вкус в итоге. Лакомое зарево,

Горячий воздух, солнца медальон...

Порою мимолётная, казалось бы,

Подробность – а покоя не даёт.

 

Всё думаешь, какой ты мудрый, опытный,

Поэзии владеешь языком.

Но этот перец на свекольном облаке...

Да как вообще расскажешь о таком?

 

 

* * *

 

Ничего, ничего.

Как запретное в скважине ключевой

Удаётся увидеть во всех подробностях, чётко

(Вот она, правда!), –

Так и смерть, так и смерть,

Как бы ни был ты юн, как бы ни был смел,

Появляется вдруг, вопреки разумным расчётам, –

Что тут исправишь.

 

И тогда-то как раз

Из разодранных туч выпадает грязь

И на город летит, и на веки, лбы налипает…

Ну и погода!

И смигнёшь: как же им,

Недолюбленным здесьмертвецам моим,

Быть приходится – там? Неужели впрямь – не любая

Буря проходит?

 

Посмотри же наверх.

Ничему, кроме собственных глаз, не верь:

Там у них на небесных полях – осеннее действо –

Сбор урожая.

И какие плоды

Из земли, сохраняющей все следы,

Вынимают работники, ход событий чудесный

Не нарушая?

 

Шепотки да смешки.

И случается, рвутся у них мешки,

И бывает, трофей отряхнув от комьев приставших,

Кинут – кто дальше.

Буколический спор.

Чуть поодаль рыжеет сосновый бор.

Кто ушёл молодым – тот с тех пор не сделался старше.

Боязно даже.

 

Удивительно то,

Что из всех трудолюбцев моих никто

Так не жил, как поля убирает: споро, с азартом,

Сам себе равный.

Переход-перепад:

Будешь рыть-разрывать да трясти-трепать,

То есть, собственно, станешь причиной странных осадков.

Вот она, правда.

 

И мои мертвецы

Выпрямляются, ловкие молодцы

(И сейчас же в игольчатой кроне ближней из сосен

Слышится шорох);

Так они и стоят –

Утомлённые, между взрыхлённых гряд,

Улыбаются, щурятся на подножное солнце.

И хорошо им.

 

 

* * *

 

Я вижу: будет дивный кадр,

Но не умею запечатлевать –

И упускаю лучшее;

Его не повторить никак.

Изображенье – больше, чем слова,

В определённых случаях.

 

Картина (чей оригинал?):

Европа, точно Средние века,

Большая площадь, ярмарка,

Вот здесь церковная стена,

Вот – ты стоишь у яркого лотка,

Вот – ты кусаешь яблоко.

 

Смотрю на всё со стороны,

Меня слепят нахальные лучи,

Я сильно щурюсь – ста?ло быть,

Не все детали мне видны.

Вдобавок фоном песенка звучит,

Привязчивая, старая:

 

Припев – бесхитростный мотив,

Да и слова простые, «будь со мно?й».

А я опять не справилась.

Мне солнце шпарит в объектив,

Поэтому не сделать ни одной

Приличной фотографии.

 

 

* * *

 

Думаешь неотступно – сколько всего упущено...

В сад монастырский выйдешь – вдруг обострится зрение:

Красная стрекоза сидит на листке серебряном,

Ветер её сдувает, но стрекоза – цепучая.

 

Северный тёплый август запаха полон травного.

Стойкость стрекозья, вот бы стойкость такую – каждому.

Тихо в саду, в котором ты, наконец, окажешься.

Стой и гляди на куст – теперь не просмотришь главного.

 

 

* * *

 

Посегодня неясно:

как это речью выразить можно,

как эти звуки трудными стали,

как, неужели ты, сокрушённый, –

а вышел, выходишь, выйдешь из тайного сада.

Даже неба боялся.

В сад проскользнул ребёнком тревожным

(день завершился, взрослые спали),

вверх не смотрел, смотрел на крыжовник,

ужасно хотелось ягод – тугих, полосатых.

 

И не верится даже:

ты не один, конечно, страдалец,

косноязычный, дышишь в потёмках, –

пу?гало одаль, платье в заплатках, –

а будто один, ничью не принявший опеку.

Что действительно важно –

мстительный куст, проколотый палец,

сизое небо в кровоподтёках,

хочешь заплакать – да не заплакать –

о том не расскажешь ни одному человеку.

 

 

* * *

 

Любуется нынче сосед не колоннами

сосновых стволов, не узорами перистых,

а смотрит – такого не видывал сроду –

как пугало тощее, тыквоголовое,

не без инфернальной, однако же, прелести,

слоняется здесь, по его огороду.

 

Сосед и не думал, что кто-то осмелится

зайти на участок, презреть предписание;

не слышал ни скрипов, ни птичьего свиста.

И кто это чучело? Ты, разумеется.

Неправдоподобное иносказание.

Герой исключительный в поисках смысла.

 

Но как обращаются к пугалу гордому?

Какая риторика тут и грамматика?

Оно ничего не содеяло злого.

Сосед вдруг предложит: «Давай свою голову,

носить-поди трудно такую громадину!»

Ты сразу отдашь её, беспрекословно.

 

Ты станешь мгновенно – легчайшая палочка

(на дело какое теперь применить её?);

не слышишь, не видишь, пруток бессловесный.

Когда ты такой – вдохновляешься мало чем.

Зато, наконец-то, необременительно,

и ни диспропорции, ни перевеса.

 

Неотягощённый, понравишься ты? кому?

А что если правда совсем не обрадует –

скитаться тебе одинокому вечно.

Хозяева новые вычистят тыковку,

её отнесут на окошко верандное

и в тыкву поставят зажжённую свечку.

 

Родится легенда о хитром охотнике

за мифологемами: будто действительно

он часть составную тебя и похитит.

Стои?т, отчуждённая, на подоконнике

твоя голова. И горит – изумительно!

Ты сам не увидишь. Охотник – увидит.

 

 

P. S.

 

Под старость накопится ветоши,

Да вот завещаешь – кому?

Я стану горбуньей-профессоршей,

Грызущей останки Камю.

 

Презрю образ жизни здоровый я,

Но блеск не утрачу ума.

И будут мне все – посторонние.

И прозвище будет – Чума.

 

И будет любой обучаемый

Знакомством с профессоршей горд.

А я захочу окончательно

Пристроить свой культовый горб.

 

В лесу, где хоронят писателей,

Пустующий выкуплю дом:

Чтоб отдыхом жить созерцательным –

Не только научным трудом.

 

Усядусь я в эркере, стало быть,

И буду смотреть на грозу.

А ты не пугай меня старостью –

Не то и тебя изгрызу.