Жизнь вне эпиграфа

Стихи Александра Вейцмана отличает сильный нарратив, соединяющий одновременно ироничность и глубокую эрудицию. В этой подборке можно услышать перекличку со множеством голосов ХХ века, в том числе, и Бродского, но интонация стихов Александра абсолютно самостоятельна и уникальна. Проницательный взгляд автора дотягивается до разных уголков мира, но самое главное – глядит прямо в человеческую душу.

Юлия Шокол

 

 

AERE PERENNIUS

 

Джон Гарвард бьёт баклуши по утрам

и щурится, завидев трёх японцев.

Гимн Греции звучит под скрежет рам

прямоугольных, и одно оконце

пылится в Thayer Hall, но не скрипит;

внутри юнцы, скользящие на койке,

там «Фауст», «Овод», «Доктор Айболит»

и страсти Нюрки после смерти Кольки.

 

Враг не сдаётся. Караул устал.

И некому блевать на пьедестал.

Светлана Б., не справившись с зонтом,

упёрлась бюстом в тень чужой ладони.

Из писем Лили получился скромный том,

а с ним – раствор в засаленном флаконе.

 

Виной всему, как прежде, Якобсон:

вот кто уж точно не дослужится до бронзы.

Твердит про правый глаз и новый сон

о Данте. Дескать, с правым больше пользы.

А левый, если малость приоткрыт,

то это путь в инферно Бикон стрит.

 

Джон Гарвард, поборов туберкулёз,

но сохранив высокомерный кашель,

ворчит, что он пустил бы под откос

профессоров, что ежедневно бредят Рашей.

 

За исключеньем Бротa. Ричард Брот –

чудесный пушкинист, хоть и зануда.

А остальные – чушь из года в год

несут. Про то, что не хватает чуда.

Про то, что кто-то больше, чем поэт.

Про то, что тьма есть тьма, а свет есть свет.

 

 

* * *

 

Четверг. Закончился недуг.

И нарисованный двумя руками круг

впустил в себя настойчивость не ветра,

а просто звук, что в ритме ретро.

Смотри в окно. У этого окна

вид на холмы, где не закончилась война.

Там Цельсий, комары, там мужики болтают спьяну.

Там вслух читают «Обезьяну».

 

 

* * *

 

Вот выход из комнаты, железная дверь,

где раньше был он, а теперь

квадрат из заброшенных книг и монет.

И больше здесь нет

примет от оставленного декабря,

нет вьюги, которую, благодаря

за явку в сочельник, опять

нельзя описать.

 

 

* * *

 

В этот день, распрощавшись с семьёй, он сказал, что теперь

он уходит в ту даль, где река не граничит с туманом,

а глаза не краснеют в предчувствии новых потерь,

сочинённых по ходу зимы повзрослевшим тираном.

 

«Облака», – он сказал и пошёл с рюкзаком на спине,

не оглядываясь на соседей, стоявших поодаль,

напевая лесную мелодию – ту, что во сне

он услышал намедни и тотчас связал со свободой.

 

«Облака», – повторили соседи, вернувшись домой,

где достали из шкафа одежду в небрежных заплатах,

что давно прекратила питать постаревшую моль,

но не вышла из моды для красок речного заката.

 

 

* * *

 

Его брат погиб на Шестидневной войне

не то за Сирию, не то за Египет.

Сам он танцует «El Choclo» во сне,

а наяву ничего не видит.

Он закончил Корнелл, и работал потом

там, откуда был уволен.

И сейчас живёт почти под мостом,

не зная, что чем-то болен.

Он боролся за мир, но был также готов

бороться за сад и за честь мундира,

вспоминая запах каких-то цветов

из Дамаска или Каира.

 

 

ЖИЗНЬ ВНЕ ЭПИГРАФА

 

Суббота в Оране наступила на три дня позже,

чем Марди Гра. По аллеям с криками «Боже!»,

то есть «Мон Дьё!», бежали Рамбер и крысы,

в поисках лилий или хотя бы кипарисов.

 

Оран – обычный город: немного занудный,

чересчур солнечный, вымощенный вдоль безлюдных

улиц, являющий с колокольни собора

дилемму не звонаря, а, скорее, Пифагора.

Был полдень, обыкновенный полдень, что в марте

напоминает рассвет, точнее, анти-

закат, когда под петушиные крики

раздаётся soprano castrato из «Орфея и Эвридики».

 

 

ОСЕНЬ В АПСТЕЙТЕ

 

Рахманинов в цикадах – виртуальный

парк сквозь фасады, арки, не Центральный,

скорей, периферийный для зрачка.

Броди – то бюст под чащей, то под бюстом

том, оказавшийся переведённым Прустом,

а с ним – кот, цепь и вкус парного молока.

 

 

* * *

 

Вот выход из комнаты, железная дверь,

где раньше был он, а теперь

квадрат из заброшенных книг и монет.

И больше здесь нет

примет от оставленного декабря,

нет вьюги, которую, благодаря

за явку в сочельник, опять

нельзя описать.