Из хрустального неба в ладонях

СКАЗОЧНОСТЬ

 

                                     Евгении Миро

 

У лошадки на полозьях лунная пыльца,

бирюзовые колосья в дверцах у ларца.

Улыбается Жар-птица в палевую даль,

по растрёпанным страницам катится хрусталь.

Дом в ореховом наряде, зоркий петушок

окликает счастья ради запад и восток.

Ставни – пёстрые ладошки. Сердце сердцу пой!

В небе радужные ложки пляшут над рекой.

Расцветают сны кувшинок в кружках серебра,

облака – творог с малиной. Тропку со двора

водит поле в босоногом шелесте травы,

чудится заветный локон в дрожи тетивы.

Мишка в праздничном кафтане, щука на цепи,

карусель на барабане солнышко слепит.

Книга в ситце, буквы вьются, свет на волоске,

месяц крошится на блюдце в сахарном песке.

Время прячется за стрелки, прялка – за судьбу,

ходят девки на гляделки в бабкину избу.

В тёплом свете зоркой свечки шёпот и смешки,

словно щурятся из речи взбитые вершки,

словно нет другого клада, только весть,

что лучится из оклада: выход есть.

Смотрит небо из окошка голубой слезой –

всё на свете понарошку,

Бог с тобой.

 

 

ПЯТИСТИШИЯ

 

1. Ода ослу

 

По каменистой тропке змеится время до кельи, 

колет в бока, выгорает в цветастом хлопке,

срывается из-под копыт в трели

костлявых уступов, летящих за край от края,

до последнего отзвука само на себя насупясь.

 

Незатейливый быт перетянут в тяжёлых вьюках.

Удлиняется тень к перевалу, от деда к внуку.

Под чарующим омутом, морду задрав, бывало –

из сиреневых устриц жемчужинка выплывала.

Хомуты и хлопоты – радость грусти.

 

На студёном рассвете сходят обид луны.

Позади терпение – бич свободы.

Все наветы втуне, мудрят приметы.

Он же движет в гору тугие годы

в исступлении – к собственной бездне ближе.

 

Ни монах, ни погонщик, похлопывая по загривку,

утешают солёную боль и нежность,

а колючие травы под золотой оливкой,

окаймляют юдоль ручейком тощим.

И стоит он во славе, выпуская пар из ноздрей потешно.

 

2. Деревушка

 

В глубине деревушки, затёртой в мечтах и разлуках,

где злословия похоть смиряется ранним трудом,

где наивная зависть чудит, замирая от каждого звука,

и коровушки по лугу тянутся млечным путём,

горевать хорошо, да отчаянье сносится плохо.

 

По растерянной памяти мечется голая мысль –

то взлетает стремглав, то таращится, тащится волоком,

подойдёт к рубежу, воздевая признание ввысь,

и гудит, как оса, как ударенный палицей колокол:

прав – не прав, осажу-накажу.

 

Деревушка всегда просыпается затемно, копошится в сенях.

Тень, как ссадина – это овинник крадётся.

Бормотанье ночное прищурится – тут и взовьётся

острокрылое солнце на рыжих своих куполах:

расклюют изумрудные курицы страха червлёные зёрна.

 

А в предгорье краса – в березняк пробирается золото,

на ресницах травы чуть замешкались бусинки сна,

на подворье возня, раззадоренный лай, колкий хохот,

заплетается смысл в голосах, это время рассеяно, смолото –

страсть, как солнце жестоко, как ласков сухой ковыль.

 

Только б кряжистый живности пастбища застили дол…

Только б кров был обилен и тучными полон годами…

Деревушка гадает на гуще от собственных зол:

и не верится даже, что жили-были.

За косматой церквушкой трава в человеческий рост

стережёт от чужого глаза её могилы.

 

На чернильных полях проступает зелёная вязь,

за погостом дымит сухотравье, топорщатся клёны.

У бесправья нет времени ждать, только дышат иконы

над зелёной лампадкой, где слёзы горят на губах,

там в беспамятстве лаз, там, как в детстве, – обидно и сладко.

 

3.

 

Белокурые яблони пчёл увлекают собой,

кто их счёл – обознался дорогой.

За скалой в перламутровых мхах

Тень, как лань длиннонога,

И страх неуклюж, как хмельной великан.

 

Это тучи ворчат! Это солнце в сердцах скоморошит!

Оправданий рутинная чушь ожиданья пьяней.

Это время цветёт, провожая цветы из окошек

голубыми глазами волчат из рассохшихся дней.

Треск и всхлип причитаний – безумья торжественный свод.

 

 

ИСТОК

 

1. Ключ

 

Лошадиным зрачком,

чёрным плеском

метит звуки,

моргает смычком,

и лаская,

лаская клинком,

ворожит зорким блеском студёным

до колючего света,

до спазма глотка,

где скользит отражение

в глубь ободка

из хрустального неба в ладонях.

 

2. Ручеёк

 

То с листовою играет в кустах-закутках,

шебуршит чешуёй – пёстрой галькой,

то медянкой под склон, то зависнет в тисках

мхом окутанных пальцев

у бесстрастных небесных скитальцев.

И чем ниже, тем вязче земельная плоть,

гуще сумрак, течение тише.

На рассвете деревня поёт-предстаёт

в спелом запахе вишен,

и ещё далеко до широкой судьбы,

до песчаных гнездовий,

где пернатое небо теряет следы

у луны в изголовье.

 

3. Низовье

 

У подножья степи заплетает узлы на подворье осоки,

но проворные травы – его должники, так беспечно высоки,

что теряя сомненья уют,

на лету,

сгоряча

превращается в реку, во рту валунами вороча, ворча.

 

 

СТАРЕЦ

 

От заплечного поезда страсть – молодая рука.

В топке полымя лет, в горе – корысть любви.

Небо смотрит в глаза, словно просит глоток молока,

словно будущий взгляд лучезарною тьмою обвит.

 

Будет скрип половиц об упрятанном свете икон,

будет грузная даль в комьях глины на сапогах,

и отрезки судьбы между ропотом похорон –

лоскутки и надежды в растрёпанных узелках.

 

Будут люди идти, пробиваясь сквозь немоготу,

задушевную боль разделить и утешить,

чтобы крест был венчальным, чтоб духу на доброту

доставало, когда от отчаянья бесятся вещи,

 

и кончается мир в топях горечи искренних слов,

чтобы хворь отошла и свои не мостила ловушки,

чтобы выход найти из дурных лабиринтов долгов…

Что ты можешь один посреди суетливой избушки?

 

Так что пой, пой о том, что на сердце легло,

что свершается там, где глубокая кроется радость,

где распахнута старость, и время в душе запеклось

восковыми мазками под страстною тенью оклада.