«Книжная полка» Александра Карпенко. Рецензии на книги Германа Гецевича, Лидии Григорьевой, Виктора Есипова, Константина Кедрова-Челищева, Вилли Р. Мельникова и альманах «В братстве зажжённой искры»

«НЕ ОТСТУПАЕТ МУЗЫКА»

(Герман Гецевич, Свой космос. Избранная лирика. –
М., Издательство «У Никитских ворот», 2021. – 196 с.)

 

Книги у Германа Гецевича выходили скудно и нечасто. В основном – тоненькие брошюрки вроде «Скальпеля», переводы и детские стихи. А к юбилею поэта вышло сразу две книги – помимо «Своего космоса», ещё и «Геометрия судьбы», в том же издательстве. Только сам автор до своего юбилея не дожил – оторвался тромб, и юбилейное в одночасье стало посмертным. Я выступал вместе с Германом незадолго до его ухода в Доме Поэтов, на вечере памяти Елены Кацюбы. И тогда, на слух, стихи Гецевича показались мне крепкими и мастеровитыми. Книга «Свой космос» подтверждает моё первое впечатление.

 

Не чернокнижник я и не безбожник,

Уже не молод, но ещё не стар.

Я – просто одинокий подорожник,

Ладонь земли, зелёный санитар.

 

Это строки из первого стихотворения, написанного Гецевичем в 15 лет. Юноша пишет о себе, что он «уже не молод, но ещё не стар». Есть люди, рождённые с «блоковским» мгновенным знанием жизни. Таким до Блока был Михаил Лермонтов. Раннее знание, видимо, было присуще и Герману Гецевичу. Составительница «Своего космоса» Ольга Чугина провела смелый эксперимент. Она поместила на сопредельных страницах первое и одно из последних стихотворений поэта, «Не заметил, как жизнь прошла…». Первое слово поэта не сильно отличается по качеству от последнего. Словно бы Гецевич явился в мир уже готовым мастером стихосложения, которому не нужно было развиваться от дилетантского – к совершенному. Название книги цепляет простой и безыскусной глубиной. Космос, но свой. Тот, который внутри. Внутренний космос поэта.

 

Приятно средь занятья косного

Вдруг осознать, припав к судьбе,

Что ты, являясь частью космоса,

Свой космос вырастил в себе.

 

Тему внешнего и внутреннего космоса, как пространства, продолжает в этом стихотворении тема космоса мужчины и женщины. Именно женщина ассоциируется у автора с внешним космосом. Стихотворение так и называется – «Ты и я». В большинстве произведений Германа присутствует стремление к многомерности, второму дну, разнообразным пластам понимания. В книге много стихов о неразделённой любви. Есть некая неустроенность судьбы, неприкаянность в произведениях Гецевича: незавершённость, непонимание, скитания, отсутствие конечного результата.

 

Снова сердце колотится,

Каждый шаг торопя,

Вижу церковь в Коломенском –

Вспоминаю тебя.

 

Ты, конечно же, грешница,

Да и я – не святой,

Но так хочется встретиться

В этом храме с тобой.

 

Многие стихотворения Гецевича песенны. И это не удивительно: музыкальных дисков у него вышло больше, чем поэтических книг – семь против четырёх. Гецевичу присуща ритмическая и музыкальная одаренность, и он использует эти таланты на полную мощность. Среди стихов просто хороших в книге есть стихотворения необыкновенной лирической силы. Поэт пишет вроде бы просто, но есть во многих его стихах что-то такое, что цепляет читателя до слёз. Характерное качество лирики Гецевича – «оркестровость» любви и смерти, встреч и расставаний.

 

Из партитуры тишины

Я вырвал тему длинную,

Где ноты смерти сведены

В одну прямую линию.

 

Где неподвижен дирижёр,

Но с тишиной той самою

Вступают звуки в дерзкий спор

Над оркестровой ямою.

 

Но есть другая тишина,

И в ней слились неистово

Всего два слова: Ты ушла»,

И в этом – доля истины.

 

Умчалась вслед за тишиной,

Хоть знала ты, наверное,

Какой оплачено ценой

Затишье сокровенное.

 

Молчат отчётливо басы

Про счастье бесполезное,

Ведь вместо слёзной железы

Есть железа железная.

 

Пусть напряженья тяжелы

Для мысли и для мускула,

Но с наступленьем тишины –

Не отступает музыка.

 

Нет ничего страшней в тиши,

Когда сверкает молния,

Чем тишина пустой души

И пустота безмолвия.

 

О Гецевиче, несомненно, можно говорить как о поэте Москвы. Количество стихов, где так или иначе присутствует столица, не поддаётся исчислению. «Ночной аккордеон», «Не говори», «Коломенское», «Московский дождь», «Красный вагон», «Москва на закате», «Измайлово» и многие другие. Неизменным фоном всей поэзии Германа Гецевича проходит его родной город. И есть ещё одно место, куда поэт постоянно возвращается мыслями – это Переделкино. Друзья рассказывают, что Герман постоянно брал туда писательские путёвки и проводил там много времени, общаясь с обитателями писательского городка. А ещё туда к нему приезжала любимая женщина. Может быть, именно потому в стихах Гецевича так много электричек. Для дачников электричка – самый важный вид транспорта. И сквозная тема всей книги – транзитность жизни человека – лучше всего проявляется у поэта в образе поезда.

 

Ночь вагонной дверцей дребезжит.

У тоски – зелёная изнанка.

Мимо жизни пролетает жизнь,

Будто ветер мимо полустанка.

 

Известен Гецевич и как детский писатель, и как переводчик. Он переводил таких значительных поэтов, как Рембо («Пьяный корабль»), Рильке, Фрост, Оден, Сильвия Плат. Перевёл все сонеты Шекспира. Один из них – 66-й – представлен и в «Своём космосе». Что любопытно, иностранных языков поэт не знал, переводя исключительно по подстрочникам. Переводы Германа включены Евгением Витковским в антологию «Строфы века-2».

Гецевичу хорошо удавались стихи, написанные короткой строкой:

 

Паденье – одна

Из

Минувших моих

Вех:

Летел я всегда

Вниз,

А падал всегда

Вверх.

 

Герман владел многими стилями письма, не чурался он и авангарда:

 

ТЫ расчёсываешь ЛОВОСЫ

красишь честные ЛГАЗА

за спиной расправив ЛОПОСТИ

словно РКЫЛЬЯ ТРЕСКОЗА

 

«Свой космос» демонстрирует нам всю палитру красок самобытного мастера. Есть в книге и верлибры:

 

появление в стихах

ПОЭЗИИ

удивляет

порой пугает

как

первая сперма

в ладонях

как

первая менструальная кровь

 

«Свой космос» поэта обширен и разнообразен:

 

гармония рождается из хаоса

между словами затесалась пауза

и в густоте иного вещества

тратили значение слова

 

плотней чем воздух и длинней чем Яуза

исчадье МХАТа – чеховская пауза

есть спазмы слов и смыслов закрома

но в паузе – Поэзия сама

 

и если юность – алый призрак паруса

то смерть и старость – безусловно – пауза

не затянулся б только их постой

чтоб пауза не стала пустотой

 

О Гецевиче оставили тёплые отзывы Андрей Вознесенский. Евгений Евтушенко, Юрий Ряшенцев, Евгений Рейн и многие другие поэты. Вот что рассказала о нём Нина Краснова: «Герман Гецевич – единичное, штучное, универсальное явление нашей поэзии. Он и авангардист, и традиционалист. В детстве на него оказал своё влияние мой великий земляк Есенин, потом и другие классики русской и зарубежной литературы, и поэты Лианозовской школы Генрих Сапгир, Игорь Холин, и наши шестидесятники, и Евгений Рейн, который назвал его «полистилистом». Все они стали его учителями. «Учителя – это не те, кто учат и поучают тебя чему-то, а те, у кого ты учишься», – говорил Герман. Но он никогда не хотел быть ни вторым Есениным, ни вторым Вознесенским, ни – тем более – Беллой Ахмадулиной, ни вторым кем-то ещё из своих учителей. «Если быть, – то быть первым», – любил говорить Валерий Чкалов, а за ним Юрий Гагарин. И когда Вознесенский написал, обращаясь к Господу: «Пошли мне, Господь, второго…», – Герман сказал: «Вторых в искусстве не бывает. / В искусстве правят только первые», то есть единственные в своём роде, кем и был, и есть, и будет и сам Герман Гецевич, посвятивший свою жизнь святому делу – поэзии».

Интересно, что из двух фамилий – матери и отца – поэт выбрал фамилию матери. По отцу он – Коган, а Павел Коган приходился ему дядей, и. видимо, вторым Коганом Герман быть не захотел. От единственной встречи с Гецевичем в Доме Поэтов у меня осталось ощущение недоговорённости: у нас было много общего, общие друзья и интересы. Увы! «Но с наступленьем тишины – / Не отступает музыка».

 

 

МУШКЕТЁР ПОЭЗИИ

(Константин Кедров-Челищев. Де Тревиль метаметафоры. – М., Издательство РСП, 2021. – 168 с.)

 

Поэт не сам придумывает для себя тернии. Об этом неустанно хлопочет его судьба. В противодействии терниям судьбы выковывается характер, необходимый для творчества. У поэта Константина Кедрова первая подборка стихов была опубликована в 1957 году. Но власти быстро сообразили, что его метаметафора не соответствует канонам социалистического реализма и в дальнейшем препятствовали публикациям его стихов, вплоть до горбачёвской перестройки.

 

Все мы подлинники в источнике

Даниилы читай Заточники

Заточили нас заточили

От поэзии отлучили

 

Я и сам Даниил Заточник

Бесконечной любви источник

Молвлю – Княже мой Господине

Помоги мне в лихой године

 

Константин Кедров всегда отличался нестандартностью мышления. Скажем, когда мы говорим о мушкетёрах, какое имя у всех на слуху? Правильно, д’Артаньян. Ну, может быть, ещё Сирано де Бержерак. Так думает большинство людей. Но для поэта очевидное – как минимум, не оригинально. Поэтому новая книга Кедрова-Челищева называется «Де Тревиль метаметафоры». Здесь заложен дополнительный смысл. Если мы вспомним «Трёх мушкетёров», именно де Тревиль был учителем д’Артаньяна по фехтованию на шпагах. Как и де Тревиль, Константин Кедров является учителем целой группы метаметафористов. Он крупный филолог, философ, учёный. Парадоксально, но поэзию он всё равно ставит выше: «Поэзия умнее, чем наука. / Она живёт, ютясь в извивах звука», – говорит он. Таковы пути истинной поэзии: «Птиц не видно, а крылья летят».

В творчестве Константина Кедрова читатель неизбежно сталкивается с полистилистикой. В его арсенале есть и лирика, и эпос, и палиндромы, и верлибры, и юмор, и сложные стихи, и простые – всё богатство современной русской поэзии. Павел Флоренский называл такую широту применений таланта «философией бесконечных зачатий». Многие почему-то до сих пор думают, что метаметафора – это непременно длинные верлибры. Но это не так. Метаметафора – образ мышления, а не поэтический стиль. Самое интересное в поэтике Кедрова – его образное мышление, парадоксальное, нетривиальное, изыскивающее новые углы измерений: «Бессмертие мираж. И смерть – мираж. / Жизнь книги, вышедшей в тираж».

У каждого поэта есть своя внутренняя логика творческой свободы. Практически весь «Де Тревиль» написан интонационными рифмованными стихами, с заглавными буквами в начале каждой строки, но без знаков препинания.

 

Приобщаясь к нездешнему миру,

Я забросил в созвездия лиру

Пусть нежнее любого клавира

Всем играет созвездие Лира

 

У современного, постоянно обновляющего свой язык поэта в руках не просто лира, а «смартфонолира». Константин Кедров щедро использует в поэтической речи изобретённые им неологизмы. Он никогда не отделывает до блеска строку и, кажется, вообще предпочитает содержание форме. Ему без разницы, верлибром писать или рифмованным стихом. Главное для него – свобода самовыражения, а она может быть где угодно. Часто это неожиданные словесные находки: «Неуда лось / Не уд а лось / Не удалось / Не удал лось / Не удалось». Одно слово, вибрируя, растягивается в бесконечность смыслов. Высекается даже юмористический смысл о размере мужского достоинства. Кедров – эрудит, он использует энциклопедическую начитанность и в стихах. Например, его «Зеркальный паровоз» – супрематичен. Супрематистское зеркало родственно «мнимостям в геометрии» упомянутого выше Павла Флоренского. Кедров исповедует в своём творчестве эстетику вечного обновления. Одна из глав новой книги – стихи, написанные в ковидном госпитале в Крылатском в июне 2021 года. К счастью, всё обошлось, и переход поэта в «волновое тело» не состоялся.

 

Вот говорят антитела

Что за дела что за дела

Куда родное антитело

В какую вечность залетело

 

А я навеки залетел

Весь состою из антител

Влетело тело в антитело

И улетело улетело

 

О Господи что за дела

Кругом одни антитела

 

Впечатляет бесстрашие почти восьмидесятилетнего патриарха метаметафоры: «Средь земных человеческих кар / Я дикарь я словесный Икар / Я на крыльях распахнутых слов / Улетаю в основы основ». Как и в предыдущей книге, в «Де Тревиле» много стихов, посвящённых Елене Кацюбе:

 

За всё тебе я благодарен

За жизнь и за твою любовь

Рай гениален ад бездарен

Смерть графомания богов

 

Поэзия Кедрова – зеркало его философии. Автор «Де Тревиля» пишет о том, что любовь и понимание – сёстры-близнецы: без понимания и любви не бывает. «Обласканный стихами / Как в небе Саваоф / Пишу и не стихаю / И выдох тоже вдох / Таков удел поэта / Быть богом на земле / И выпить чашу эту / И быть огнём в золе».

 

 

ТЕЛЕСКОПИЧЕСКОЕ ЗРЕНИЕ ЛИДИИ ГРИГОРЬЕВОЙ

(Лидия Григорьева, Термитник-2. Роман в штрихах, книга вторая. –
СПб, Алетейя, 2022. – 248 с.)

 

Спокойствие океана – не более чем иллюзия. Даже если долго плывёшь в штиль, рано или поздно поднимаются волны. Так и с жизнью человека: как бы мы ни убеждали себя и других, что всё хорошо, в действительности мы живём у подножия потухшего, но вечно действующего вулкана. Лидия Григорьева в «Термитнике-2» наглядно демонстрирует нам неспокойствие моря жизни. Читатель всё время настороже: кажется, вот-вот в жизни героев что-то случится, детектив или фильм ужасов. Предчувствуешь непоправимое. Мы живём в очень непрочном мире, в котором счастье – призрачно и конечно. Человек устроен так, что не хочет верить в плохое, не берёт его в голову, и крушение надежд застигает его врасплох. Напряжённость повествования придаёт малой прозе Григорьевой экзистенциальный характер. Напряжение нарастает (рассказы «Родная вода», «Гнездо охотника»). Однако тревога не всегда заканчивается у писательницы фатально (как, например, в рассказе «Вулканический пепел»). Порой это внезапно нахлынувшие тучи, которые, разразившись ливнем под аккомпанемент грома и молнии, возвращают нам вскоре привычное солнечное небо.

Вторая книга «Термитника» не только заимствует идею предыдущей книги, но и вариативно её развивает. Непохожесть заключается, в первую очередь, в большем объёме рассказов. Их, как и в первой книге, 120, но они чуть длиннее. Это уже практически «борхесовский» стандарт рассказа. При увеличении размера рассказов, безусловно, меняется их оптика. Всего у писательницы задумано три «Термитника» (третий ещё не издан). «Горю желанием продлить тернистый путь термитов», – сказала Григорьева в интервью «Независимой газете». Это огромный «театр гражданских действий» в 360 сюжетов. Метаморфозы бытия самых разных людей земного шара. Литературные сериалы Лидии Григорьевой не копируют успех предыдущих книг. Желание продолжить полюбившийся проект зависит, в первую очередь, от самого автора. Это, прежде всего, богатство тем и идей, недоговорённость, ищущая реализации. Жизнь, несмотря на некоторые ограничения, продолжается, и писателю нужно за ней поспевать. «Знаешь, бывает, когда всё молчит и затаилось. Не хочет тебе открыться. А то вдруг каждая вещь, каждый предмет, каждая оброненная кем-то нечаянно фраза вступает с тобой в диалог, начинает стучаться в твоё подсознание и стремится прорваться, пролиться на экранную телефонную страничку», – так Лидия Григорьева говорит о своём творчестве в рассказе «Ожерелье».

Появлению «Термитников» предшествовало повсеместное распространение в мире «клипового сознания». Однако новое – это хорошо забытое старое. Если обратить взор в глубину веков, и Священное писание учит нас объёмной краткости. «Клиповость» свойственна также другим древним текстам. Всё важное – возвращается; Ницше называл это «вечным возвращением». Когда писатель уже внутренне готов, созрел, идеи сами приходят к нему в голову. «Бывает, они приходят ко мне во сне, как таблица Менделеева», – говорит Лидия Григорьева.

Изнутри новая книга писательницы – сериал в сериале, по аналогии с «театром в театре». Дело в том, что в «Термитнике-2», и в этом его отличие от первой книги, появляются «многосерийные» рассказы – «Чужое кино», «Открытый гараж», «Солнечные батареи», а также «Игнат и Надя». Четыре «серии» одного фильма. А вот другие две серии – «Прототип» и «Из жизни троллей». Вот ещё две – «Ария Германа» и «Пора валить». И ещё – «Летучие фанаты» и «Китайская грамота». Тенденция, однако. Пульсации многоликого бытия, переходы от ролей второстепенных к главным в кинематографе жизни – сквозная тема «Термитника-2». А ещё – это книга о неожиданностях, подстерегающих нас на каждом шагу. О том, что делает нашу жизнь интересной, насыщенной и подчас драматичной.

Лидия Григорьева накопила огромный жизненный опыт, и это очень помогает ей в мини-прозе. Если смотреть на сюжеты Григорьевой сверху вниз, открывается широкая панорама жизни разных стран на рубеже тысячелетий. Писательница родилась в Луганске, раннее детство провела на Крайнем Севере, училась в Казани, жила в Москве, выращивает цветы в Лондоне – её жизненный путь впечатляет. Это огромный пласт событий, свидетелей, судеб, утрат и обретений. А ещё у неё поразительная память. «Прошло сорок лет, а я это помню», – говорит она об одном из своих сюжетов. Всё это Лидия использует в своей прозе. «Термитник» – это, прежде всего, опыт. Как житейский, так и духовный. Опыт – квинтэссенция жизни, которая изобилует испытаниями. Порой удача зависит от случайностей (рассказ «Статус Скво»). «Термитник» – книга не развлекательная. Она несёт в себе нравственный заряд: верность идеалам, преданность наследию отцов и дедов (рассказ «Таёжная рапсодия»).

Динамичные истории, рассказанные в «Термитнике-2» напоминают мне то, чем мы делимся с друзьями при встрече: «А помнишь такую-то? С ней приключилось то-то и то-то». Рассказы Григорьевой объединяет житейская правда и сильнейшее эмоциональное воздействие на читателей. Порой судьбы героев невидимо управляются… отсутствием терпения, раздражением на какие-то бытовые мелочи. Это необъявленная война человеческих привычек против святыни любви. Особенно ярко это проявляется в семейной жизни или в планировании семейного очага (рассказ «Тюремный психолог»). Незначительные недостатки близкого человека способны вызвать у героев неспровоцированную агрессию («Нежная Жанна»). Как говорил Сократ, «характер человека – его демон».

Многие рассказы, вошедшие в книгу, посвящены влиянию фамилии (иногда изменённой) на жизнь человека («Фамильное клеймо», «Лев Мокрицын»). А ещё в «Термитнике-2» много сюжетов, так или иначе связанных с ковидом («Чистая химия», «Китайская грамота» и др.). Много юмора, иногда с элементами эротики: например, эрекция – это, оказывается, «самостояние плоти». Язык автора великолепен и помогает читать на одном дыхании. Формат книги очень современен: эти рассказы удобно читать с телефона или планшета. Параллельно, читая Григорьеву, пополняешь свой культурный и языковой багаж.

Порой автор, казалось бы, нарушает единство времени и места: например, мы слышим монолог человека, который уже мёртв и говорить вроде бы не должен (рассказ «Амстердам»). Однако такие отклонения от правил были присущи даже Вильяму нашему с вами Шекспиру. Вспомним, как подробно рассказывает Гертруда в «Гамлете» об обстоятельствах гибели Офелии, которую она на самом деле не могла видеть. Непрямая речь подаётся как прямая, это поток сознания, перемещающийся от одного персонажа к другому. Такой приём позволяет Лидии Григорьевой осветить событие с разных точек зрения. Это, по выражению Ольги Ильницкой, «фасеточный взгляд писателя», как в природе у стрекозы и других насекомых и птиц.

Рассказы Лидии наполнены житейской мудростью («Большая квартира»). Как живёт человек? За счёт чего (кого) существует? Люди часто используют друг друга для достижения намеченных жизненных целей. В некоторых новых работах Григорьевой можно увидеть и мистический след. Нет, Голем у неё не материализуется, но персонажи могут уходить в иные измерения (рассказы «Полнолуние», «Звуки дрели»). Удивляет широчайший разброс героев по профессиям. Впечатляет и география происходящих событий. Писательницу интересует абсолютно всё! «Термитник-2» – это поэзия судеб. Это взгляд на мир одновременно изнутри и сверху.

Часто писательница не знает, что будет делать в следующую секунду её герой (рассказ «Прототип»). Иногда герои начинают вытворять совершенно неожиданные для автора вещи. И в этом Григорьева – наследница по прямой таких классиков, как Чехов и Лев Толстой. Некоторые рассказы в «Термитнике-2» вызывают катарсис, и хочется, замирая с увлажнёнными глазами, воскликнуть что-то вроде «Ай да Пушкин, ай да молодец!». Это, без преувеличения, уровень мировой новеллистики. «Мимо Вены», «Монашек Исидор» – маленькие шедевры, украшающие книгу. Короткие рассказы Лидии Григорьевой можно слушать и «с голоса». Ведь она – поэт, а поэт даже в прозе подсознательно пишет так, что текст звучит как Истинная Речь.

О драматизме жизни писательница знает не понаслышке, и её рассказы правдиво его отображают. Но когда можно избежать трагедии – лучше воспользоваться такой возможностью. «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен», – писал Блок. Симптоматично, что книга Лидии Григорьевой заканчивается рассказом «Морозная луна», где герой прячет от глаз жены и детей дорогую, но ужасную находку. Писательница словно бы посылает нам, читателям, сигнал: будем бережны к окружающим. Нам это по силам. Экология отношений между людьми становится важным лейтмотивом нашей жизни. «Любовь спасет мир», – полагает писательница. Как эстафетная палочка, она передаётся от одного человека к другому. «Человек подсознательно ищет в жизни повторение», – то, что раньше доставляло ему радость, – писал датский экзистенциалист Кьеркегор. Таким повторением и становится у персонажей Григорьевой любовь. Вдова находит «цветок любви», который воскрешает её к жизни. Внешне он в точности повторяет умирающее растение, бывшее некогда талисманом и свидетелем её счастья. Визуальная реинкарнация прекрасного цветка спасает женщину от депрессии. Удивительно, но Лидия Григорьева, «лирическая героиня» и «Литературная газета» сокращённо звучат одинаково – ЛГ.

 

 

НЕШАПОЧНЫЕ ЗНАКОМСТВА ПОЭТА ВИКТОРА ЕСИПОВА

(Виктор Есипов, Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксёнове,  

Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче… –  

М.; СПб, Нестор-История, 2020. – 336 с., ил.)

 

Виктор Есипов – поэт и учёный в одном лице. Конечно, говорить в данном случае о «физиках и лириках» было бы преувеличением – как учёный Виктор тоже занимается литературой, исследуя жизнь и творчество Пушкина. Между его учёными и поэтическими занятиями дистанция не столь большая. Однако есть любопытная деталь – свои научные труды Виктор подписывает фамилией отца – Вогман, а стихи фамилией матери – Есипов. Я вначале даже не сразу понял, в чём тут дело, столкнувшись с трудами одного и того же человека, изданными под разными фамилиями. Во «Встречах и прощаниях» Виктор раскрывает тайну, почему это произошло. В самом начале его творческого пути стихи, уже отобранные к публикации, три года пролежали в редакции «Юности». Тогда двоюродный брат поэта, писатель Борис Балтер, автор известной повести о войне «До свиданья, мальчики», порекомендовал ему подписать стихи фамилией матери. Это сработало, и под фамилией Есипов стихи сразу же были опубликованы. Такие были тогда времена.

У Виктора – длинная, интересная и насыщенная событиями жизнь. Он побывал во время войны в эвакуации в Ташкенте и в Самарканде. Мы узнаём подробности быта в городах, где он жил, узнаём о человеческих пристрастиях автора – заядлого автомобилиста, шахматиста, игравшего на уровне первого разряда. Есипов изумительно разбирается в живописи, что не удивительно, поскольку папа у него – художник. Выпускник московского рыбного института, Виктор «матросил» на рыболовецких траулерах и оставил яркие воспоминания о ранних годах своей жизни в рассказе «Факультет промышленного рыболовства». Врезалась в память, пусть и в отрицательном смысле, с сожалением, сцена охоты моряков на дельфинов.

«Встречи и прощания» – классическая книга мемуаров, мозаика, где автобиографические главы перемешаны с сюжетами, посвящёнными жизни известных писателей. Книга подкупает искренностью и даёт глубокий временной срез конца ХХ-го – начала ХХI-го века. Есипов – свидетель времени. Говоря преимущественно о других людях, автор одновременно что-то важное сообщает и о себе. Драматург Александр Володин, один из героев книги мемуаров, называет Есипова «скромным, умным, деликатным человеком». Во «Встречах и прощаниях» у нас есть возможность по достоинству оценить деликатность писателя. Персонажам книги не чуждо было и «человеческое, слишком человеческое»: выпивка, романы на стороне, даже ксенофобия. О каких-то важных эпизодах писателю было сложно говорить при живых свидетелях. Искренность деликатного человека не бывает избыточной. Не даёт поблажек автор и самому себе, рассказывая о спорных своих поступках. Поскольку мемуарист – известный поэт, нам интересны его стихи, посвящённые героям воспоминаний. Вот строки, посвящённые драматургу Александру Володину, автору «Пяти вечеров»:

 

Бескорыстно и честно работать, чураясь наград,

О себе не вздыхать, не искать обольстительной славы…

У Володина в окна зелёные липы глядят,

И звучит под иглою солдатская песнь Окуджавы.

На Пушкарскую улицу смотрят четыре окна,

И троллейбус шуршит, и кричат воробьи громогласно…

Будем счастливы тем, что не допита чаша до дна,

И, покуда сюжет не исчерпан, надежда прекрасна.

 

Для Виктора Есипова одинаково важны все люди, независимо от того, нравятся ему их сочинения или нет. Ведь прихоти судьбы часто доминируют над личностными пристрастиями писателя: судьба сталкивает нас не только с теми людьми, чьё творчество нам безоговорочно нравится.

Живым и запоминающимся получился у поэта портрет Надежды Яковлевны Мандельштам. Виктор много раз играл с нею в шахматы и был удивлён уровнем её игры. Он просмотрел иностранный трёхтомник сочинений Осипа Мандельштама, испещрённый пометками Надежды, и там оказалось много интересного. Например, третья и четвёртая строка стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны» звучали так: «Только слышно кремлёвского горца, / Душегубца и мужикоборца». Тот вариант, к которому мы привыкли, был, как ни странно, более «мягким». Но рифма «полразговорца-горца» нравится мне больше, чем «горца-мужикоборца».

Надежда Мандельштам, как свидетельствует Виктор Есипов, выкуривала в день по 50 папирос «Беломора». Надо полагать, курила она безостановочно. Биографов Осипа – Георгия Иванова и Всеволода Рождественского – она охарактеризовала нелестным и непечатным словом. Интересна и её запись о Есенине – «он не был антисемитом, но употреблял слово «жид». Для меня, как читателя, глава о Надежде Мандельштам ценна вдвойне, поскольку Надежда – это ещё поколение Серебряного века. А, скажем, с Беллой Ахмадулиной доводилось встречаться и моим друзьям, и мне самому.

Мемуары Виктора Есипова – больше, чем просто литературные портреты. Есть в книге и чисто авторская эссеистика, посвящённая путчу 1991 года, и главы о родителях. Особняком стоит очерк, посвящённый болезни жены Виктора Ирины и борьбе за её жизнь («И сердце на клочки не разорвалось…»). «Стоическое противостояние смерти», «хождение по мукам» – эту главу невозможно читать без острого сочувствия. «В нашей несчастной России нужно бороться даже за то, чтобы самый дорогой, самый близкий тебе человек мог умереть в человеческих условиях!» – просто крик души поэта. Тёплые слова посвятил Виктор и Валентину Непомнящему, благодаря которому он состоялся как пушкинист. В то же время автор с сожалением сообщает о ксенофобии этого незаурядного человека.

Книга «Встречи и прощения» одновременно и центростремительна, и центробежна в ракурсе «я и другие». Амбивалентность её направленности создаёт необходимый объём бытия, в котором растворён дух эпохи. Это «всеохватность через фрагментарность» – такое определение Виктор Есипов дал творчеству французского писателя Жоржа Перека, произведения которого переводила его супруга. То же самое можно сказать о его собственной книге. В рассказах Есипова много непосредственной жизни: так, например, мы узнаём, что у Василия Аксёнова был пёс пекинес, которого он назвал Пушкиным. Присутствует в книге и сквозное повествование, когда одно и то же событие мы видим глазами разных героев. «Через одно рукопожатие» Виктор рассказывает также о людях, с которыми лично не встречался – например, о художнике Марке Шагале. А ещё в книге много редких, эксклюзивных фотографий, вызывающих неподдельный интерес.

По каждому из рассказов, вошедших в книгу «Встречи и прощания», можно понять степень близости автору их героев. Особая близость установилась у Есипова с семьёй Василия Аксёнова: он долго вёл литературные дела этого знаменитого писателя. Интересна и глава о критике Бенедикте Сарнове. Я читал его книгу «Трон Люцифера», и она мне, скажу честно, не понравилась. Прежде всего, с этической точки зрения, хотя автор демонстрирует при этом феноменальную эрудицию. Виктор Есипов рассказывает о нестандартности мнений Сарнова об агитационных стихах Маяковского и о творчестве Высоцкого. Бенедикт очень хвалил стихотворение «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», которое раньше изучалось в школе. А Высоцкого, наоборот, считал средним поэтом, но выдающимся бардом.

О Владимире Войновиче из книги Есипова мы узнаём, что автор «Чонкина» был талантливым художником-примитивистом. Бенедикт Сарнов и Наум Коржавин, Семён Липкин и Инна Лиснянская, Владимир Войнович и Борис Балтер, Борис Мессерер и Белла Ахмадулина – одного перечисления этих имён достаточно, чтобы понять, насколько интересной может быть для любителей литературы книга Виктора Есипова. А ведь в рассказах упоминаются и другие персонажи эпохи – политики, артисты, писатели. Собеседники Виктора высказывают порой нешаблонные, острые мысли. Например, цепляет и не отпускает мысль о том, что государство у нас основано на лжи. Персонажи книги интересны своей человеческой составляющей: привычками, пристрастиями, взаимовыручкой в сложных жизненных ситуациях, непохожестью характеров. Ты словно бы входишь в дом к этим людям и прикасаешься к их живой жизни. И в этом, на мой взгляд, ценность «Встреч и прощаний».

 

 

НЕИСТОВЫЙ НЕИСПРАВИКИНГ

(Вилли Р. Мельников, Штурман железнодорожного плавания.
Поэзоландшафты неисправикинга.

– Киев, Интерсервис, 2016. – 222 с.)

 

Невзирая на большую популярность Вилли Мельникова при жизни как человека с паранормальными способностями, вышла только первая книга его стихотворений. Поэт писал на клочках бумаги, щедро раздаривал свои «драконографии», и, вероятно, собрать все его тексты – задача непростая. В стихах Вилли, конечно, прежде всего – словотворец. «Я – неисправикинг, словообразоварвар, неукротигр, непредсказубр, ускользаяц, произволк, потрястреб и в чём-то – изящерица. Зодиак – сопротивлев. Склад ума – мультименталист. Социальное происхождение – творянин, но из разночтинцев. Национальность – идеец. Род занятий – вездельник».

Наверное, все люди, живущие на земле, в той или иной степени не похожи друг на друга. Но когда мы говорим о Вилли Мельникове, это непохожесть в квадрате, а то и в кубе. Мельников был человеком с удивительными способностями, открывшимися после тяжёлого ранения на войне. Осколок мины, случайно попавший ему в голову, воспламенил в нём Божий дар. Да так, что он сделался не инвалидом, а Моцартом космолингвистики! Конечно, для чего-то Господь оставил его жить на земле в то время, когда боевые товарищи погибли. И вложил в него дар языкознания. «И угль, пылающий огнём, во грудь отверстую водвинул», – вспоминается пушкинский «Пророк». Сам Вилли Мельников как-то обмолвился, что не он владеет языками, а, наоборот, языки владеют им. Нечто подобное говорил в своей Нобелевской лекции Бродский, с той лишь разницей, что у прославленного нобелиата речь шла об одном языке – русском, а у Вилли Мельникова счёт языков шёл уже на вторую сотню. Но и в своём родном русском языке, в авангардной поэзии, безусловно, Мельников оставил ярчайший след.

 

Гомерлин, Элюарагон

и Вознесенин!», –

зевнул котом из-под погон

жутнiкъ Катенин.

ПрисПущин флаг: рифмiть нет сил.

И, слог улучшив,

певец конФет не поступил

в литинстиТютчев!

СниМая-ковского поправ,

рвут на иконки

кордебалетопись приправ

для Евтушёнки.

Растаял Гумилёд, раскрыв

на зависть сутрам

Ахматадулинский надрыв

ОБЭРИУтром.

По пятиБальмонтной шкале

огнями Эльма

в разорВолошинской скале

жгут Коктебельма,

 

Вилли как-то рассказывал мне, что был лично знаком с Надеждой Яковлевной Мандельштам, а ещё – с такими известными в нашей культуре личностями, как Лиля Брик и Фаина Раневская. «Не может этого быть!» – возразите вы, намекая на юный возраст поэта (Надежда Мандельштам ушла из жизни в 1980 году, а Лиля Брик – и того раньше, в 1978). Я тоже долго не мог поверить, что Мережковский лично встречался с Достоевским. Тем не менее, это факт. Со всеми тремя этими почтенными женщинами юного Вилли познакомила его бабушка. Очевидно, это было годы его «октябряцанья комсомолотом по пионервам». Не исключено, что и стихотворение, посвящённое Осипу Мандельштаму, появилось у поэта благодаря встречам с Надеждой.

 

                        Осипу Мандельштаму

 

«Попробуйте меня от века оторвать –

ручаюсь вам: себе свернёте шею!».

Устав вино виною разбавлять,

Из луж шипучеглазых «Ив-Роше» пью.

 

Попробуйте на мне пронзённо выпасать

безглазерных прицелов наготочья:

их ствольно-нарезную гипностать

принять как краснотворное не прочь я!

 

Попробуйте меня подковой подкупить,

пробелам прописав прополоскачки,

преторианцев приторную прыть –

Нероновым нейронам (в счёт подачки!).

 

Заточено за-тучье. День шестой.

Исподнебестий, что так звал Енох, нет.

Попробуйте меня кормить капустотой –

пресыщий издевакуум издохнет.

 

Предчудствия – мои предотврачи.

Лечитесь, граф бесцеремонте-Кристо!

Мой дикобразум сном попробуй, помрачи,

сдав кубики на степень кругочиста!

 

Высокий обольститул ищет знать.

Сквозь смех колодца небо плачет сухо.

Попробуйте меня в двадцатый век вогнать –

ручаюсь вам: ему взорвёте брюхо!

 

Познакомившись с Вилли в одном из московских поэтических салонов, я с удивлением обнаружил сходство наших судеб. Меня тоже «шандарахнуло» в Афганистане – до потери сознания и зависания между жизнью и смертью. И тоже очевидцы этого события твердили о «втором рождении». Очевидно, такому рождению предшествует «непорочное зачатие» – человек рождается сам из себя, подобно тому, как Афина Паллада родилась из головы Зевса. Из войны вообще сложно выйти таким же, каким вошёл. И большая удача – выйти не с чувством вины, а с чувством миссии. Это устремляет последующую жизнь не назад, а вперёд. Внебрачный ребёнок войны, Вилли Мельников вынес из огня полезную для жизни мысль, что, раз ему посчастливилось выжить, значит, это кому-то нужно. Так зажглась его звезда. Именно тогда и открылся у него космический канал лингвоведения.

 

Грёзно-горек на горе Кармель

Недозревший плод самообманго…

Посадил ковчег на кара-мель

Капитан второго бумеранга.

 

Раздробилье неделишных глав, –

И строй(цели)бат – почти у цели;

И в утопке не горит фри-лав,

Если маки рвал Маккиавелли.

 

Год кобылы любит ход конём,

Ветербург – надменная Коломна.

...Что в гостеприимени моём,

Раз пророчеств отчество бездомно?

 

И на озаревности скачок

Подсознахарь не даёт отсрочки.

В оболочке радужной – зрачок;

Радуга ж не знает оболочки.

 

Извержерло вырвало слегка

Пики из-под облачной опеки…

Эпизодчий строит на века

Плоско-пластилиновые мекки.

 

Казалось бы, сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек. Правда, сам Вилли признавался, что далеко не все языки постоянно находятся у него в «активном» состоянии. И всё-таки сколько нужно прожить жизней, чтобы реализовать себя хотя бы в десятке языков? Написать стихи на исчезающем языке, стать «народным поэтом» народа, о котором все давно забыли. Но Вилли Мельников интересен нам прежде всего как человек-ВОЗМОЖНОСТЬ. Бог не случайно смешал языки. Потому что у каждого языка есть свои козыри. В этом убеждает нас опыт такого космолингвиста, как Вилли Мельников. Сын гармонии, Вилли приветствовал цветущую сложность многомирья. Это его среда обитания, в которой он себя чувствовал как рыба в воде. Безусловно, его корни, как писателя, следует искать среди обэриутов и Велимира Хлебникова. Хлебников первым заговорил на поэтичном, но непонятном непосвящённым языке: «Бобэоби пелись губы, / Вээоми пелись взоры, / Пиээо пелись брови, / Лиэээй – пелся облик, / Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. / Так на холсте каких-то соответствий / Вне протяжения жило Лицо». Вилли Мельников, несомненно, наследник по прямой «председателя земного шара».

 

Далеко не всякая новорождевочка

вырастает заглядевушкой,

становится головокруженщиной,

доживает до неувядамы

и достигает мудрости улыбабушки!..

 

Когда Вилли Мельников, грохочущий чужеземной дикцией, начинал читать стихи, написанные на исчезнувших языках, словно бы воскресали страницы древних скандинавских эпосов. Наверное, Велимиру такое и не снилось. Было достаточно много случаев по всему миру, когда после удара молнией или другого стресса, связанного с опасностью для жизни, люди начинали говорить на неизвестных им ранее языках. Но чтобы человек заговорил сразу на сотне языков – такого точно не было. Я достаточно скептично отношусь к знанию диалектов английского или немецкого языков. Но что касается воскрешения ушедших от нас языков, это действительно впечатляет. Представляете, народ уже давно вымер, а его образная речь носится где-то в космосе и транслируется эзотерическими каналами связи! Это как свет далёкой звезды, которая давно погасла. Звезды уже нет, а её свет дошёл до нас только сейчас, через миллионы световых лет.

 

Чтобы пробраться к себе настоящему,

мне пришлось

срезать острия пиков ещё не родившихся гор

и сделать из них отвар целебный, чтобы

напоить так и не созревшие глубины,

дабы излечить эти глубины

от возможности захлебнуться

в самих себе.

Чтобы пробраться к себе настоящему,

мне пришлось

приручить глубоководных птиц, которые

настолько излетали собственные крылья,

что обменяли их на плавники,

воспринимая занебесное безвоздушье

как глубину давным-давно высохшего озера.

Чтобы пробраться к себе настоящему, мне пришлось

изрезать берега убийственно прямого канала

и доказать ему, что он

может быть одной из артерий моего тела,

а он стал одной из вен

моего разума.

 

Прозу, тяготеющую к поэзии, поэт-полиглот называл «проэзия». В 2022 году Вилли Мельникову исполнилось бы 60 лет. Помним и любим. Хочется, чтобы молодые авторы продолжали это редкое направление в авангардной русской поэзии.

 

 

«ВРЕМЯ ЧИСТЫХ»

(В братстве зажжённой искры. Альманах. Выпуск 8. Сост. И. Горич. –
М., Водолей, 2022. – 284 с.)

 

При огромном многообразии выходящих ежегодно поэтических антологий «Братство зажжённой искры» стоит, пожалуй, особняком. Хотя бы потому, что это издание не является корпоративным и отличается некоторой «первобытностью». Здесь можно увидеть под одной обложкой таких разных поэтов, как Евгений Витковский, Дмитрий Артис, Александр Воловик, Саша Ирбе, Бахыт Кенжеев, Андрей Коровин, Лада Пузыревская, Илья Будницкий, Ярослав Пичугин, Амирам Григоров, Тейт Эш. А объединяет этих и других авторов – любовь к их творчеству составителя антологии Игоря Горича (Чернова). Горич, известный шахматист и стихотворец, издаёт эту антологию за свой счёт. Это его посильный вклад в нашу культуру. В одном из своих стихотворений он говорит о «времени чистых». Так вот, его авторский альманах и представляется мне развёрнутым на бумажных страницах «временем чистых».

Помимо просветительских задач и популяризации творчества участников, в альманахе неизменно присутствует мемориальная страничка. Из ушедших поэтов, представленных в новом издании, многих я знал лично – Евгения Витковского, Вячеслава Михайлина, Алексея Ефимова и, конечно же, Вилли Мельникова, с которым постоянно пересекался на различных московских мероприятиях. В этом году Вилли исполнилось бы 60 лет. Публикаций о нём очень мало: его «квантовая лингвистика» трудна для восприятия и не всякому рецензенту-аналитику «по зубам». А в «Братстве искры» о нём, с подачи Елены Коро – обширный, с любовью написанный материал: Дмитрий Макаров рассказывает о нескольких приездах Вилли Мельникова в родной город Сергея Есенина – Рязань. Вот что говорит о нём Макаров: «Все, кто с ним общался, сразу же ощущали его открытость, и не сказать – наивность, но какую-то беззащитность, что ли. Никакой звёздности, и какая-то простота в общении и обхождении. Уверенность, но простота. О нём абсолютно честно можно сказать – уникальный, незазвездившийся феномен». Ценное мнение!

Важно, что авторы «Братства искры» охотно вовлекаются в мемориальную деятельность альманаха. Издание полезно бывает просмотреть от корки до корки, хотя бы бегло. Стоит ограничиться друзьями и знакомыми – непременно пропустишь что-то важное. Благодаря «Братству» я познакомился с творчеством Юрия Грунина, включённого Евгением Евтушенко в «Строфы века». Я был, можно сказать, шокирован биографией поэта и качеством его стихов. Даже если бы в «Братстве искры» больше ничего не было, кроме очерка Владимира Мощенко о Грунине, полагаю, издание себя бы оправдало. Мне доводилось бывать в Джезказгане, где провёл большую часть своей жизни Юрий Грунин. Это дыра, откуда сложно бывает выбраться. Поэт отбывал там наказание за немецкий плен, да так и остался в Казахстане до конца своих дней. Трудно поверить, но великий и ужасный Дмитрий Быков лично навестил Грунина в этом богом забытом городе. Позже он написал о жизни поэта очерк «Непрощённый». Фрагменты из поэмы Юрия Грунина «Фантасмагория бытия» представлены в «Братстве зажжённой искры»:

 

…Вы меня поймите, не осмейте,

я юрок-вьюрок из дальних мест –

верещу о жизни, не о смерти,

лишь в себе самом несу свой крест.

Не погиб меж Сциллой и Харибдой,

столько повидав смертей одних!

Не поник меж Правдою и Кривдой, –

уцелел, чтобы страдать от них.

 

Ах, война и плен, мой ад кромешный.

В море – тишь. Но где же в мире тишь?..

Жизнь моя – крест четырёхконечный,

мне судьбой навязанный фетиш.

 

Поэма большая, она требует внимательного чтения. Строк такой силы и убедительности о плене и ГУЛАГе в русской поэзии немного. Автор после трёх лет немецких лагерей десять провёл в сталинских (Соликамск, Джезказган). Свои строки Юрий запоминал наизусть, потому что писать было не на чем, да и могли отобрать рукопись. Поэзия тоже была компроматом. Такие наши корифеи, как Межиров, Твардовский, Сельвинский высоко оценили мастерство поэта, но помочь ему с публикациями никто из них не сумел. Только Евгению Евтушенко удалось опубликовать одно стихотворение в «Строфах века». Дмитрий Быков пишет: «Его место – пусть не рядом с богами вроде Маяковского или Мандельштама, но с титанами – Слуцким, Твардовским, Окуджавой, Самойловым». А вот ещё одно лирическое стихотворение Грунина:

 

Я шёл на войне сквозь кусты

чужими глухими местами,

чтоб к счастью разведать мосты.

А счастье лежит за мостами.

 

Копал я породы пласты,

чертил я листы за листами,

чтоб к счастью построить мосты.

А счастье лежит за мостами.

 

Но слева и справа, пусты,

застыли погосты с крестами,

и взорваны кем-то мосты.

А счастье лежит за мостами.

 

И я не твержу про мечты

потрескавшимися устами –

в душе сожжены все мосты.

Да было ли что за мостами?

 

Быков, по аналогии с французской литературой 19-го века, записывает Грунина в «проклятые» поэты. И это сущая правда: его творчество нам ещё только предстоит для себя открыть. Вернёмся, однако, к нашему альманаху. Важным представляется мне то, что даже очень известные поэты представлены в сборнике одним-двумя стихотворениями, не больше. Это укрупняет оптику их творчества и улучшает качество альманаха.

К недостаткам «Братства зажжённой искры» я бы отнёс отсутствие электронной версии альманаха. В результате некоторые тексты приходится набирать для комментирования вручную. У меня сложилось впечатление, что весь альманах – не только материалы об ушедших поэтах – пронизан нотой грусти. Время такое сейчас – пасмурное. Но на бумаге оно, как мне кажется, успешно конвертируется в творчество, во «время чистых». И стихотворение Бахыта Кенжеева, представленное в альманахе, как нельзя лучше вписывается в эту эмоциональную гамму.

 

Не говори, что нем могильный холм,

любая жизнь закончится стихом,

любую смерть за трёшку воспоёт

кладбищенский весёлый доброхот.

А мастер эту надпись поместит

на твой цемент, а может, на гранит,

и две надломленных гвоздики на

него положит скорбная жена…

 

Не уверяй, что скучен путь земной, –

дай руку мне, поговори со мной,

как Аполлон Григорьев у цыган

угар страстей цветастых постигал,

солдатскую гитару допоздна

терзая в плеске хлебного вина, –

и Фет рыдал, и ничего не ждал,

и хриплый хор его сопровождал.

 

О если б смог когда-нибудь и я,

в трёхмерный храм украдкою пройдя,

всю утварь мира перепрятать – так,

чтоб лишь в узоре окон тайный знак

просвечивал – не пеной, не волной,

паучьей сетью, бабочкой ночной,

и всякий век, куда бы он ни вёл,

заклятием и: заговором цвёл!

 

То сердце барахлит, то возле рта

морщина, будто жирная: черта

под уравненьем – только давний звук,

бескровным рокотом взрываясь из-под рук,

снует, как стон, в просторе мировом…

Ворочаться и слышать перед сном:

очнись – засни – прости за всё – терпи,

струной в тумане, голосом в степи…