Вот твои облака, вот твоя солома

***

 

спасибо, жизнь, что есть, что рассказать

когда-нибудь мне внукам у камина.

о том, как могут стекла дребезжать

и эхом отражаться пианино,

когда звучит за окнами стрельба.

она всего честнее разделяет

народ на великана и раба:

один бубнит, другой – в ответ стреляет.

смогу я рассказать про пыль столиц,

про речь чужую, что мне стала ближе

имперских передвинутых границ,

что максимум – пародия Парижа.

припомню тех, кто бросил сгоряча,

считая жизнь ценней любви и чести.

и как я понял с грузом палача,

что лишь с собой прожить сумею вместе.

сравню легко по запаху солей

два разных моря общего пространства.

и то, что всё же в цирке дю солей

солдат служивший может рассмеяться.

я расскажу, как ночь была тиха,

поправив кудреватые седины.

все расскажу – без тайны и греха…

дожить бы лишь до внуков у камина.

 

 

ЦЕЛЬСИЙ

 

I.

 

здесь холодно – снаружи и внутри.

старик рябой на море ладит лодку.

и чтоб согреться часика на три,

берёт с собой какой-то литр водки.

дожди и ветер, лужи и крупа –

всё-всё здесь выдает в себе россию,

хотя национальная труба

приладилась тризуб лепить на ксиве.

но – холод. оттого и уезжать

так хочется, где тело не познает

желанья постоянно убежать

за то, что иглы в оное вонзают

и палками нетесаными бьют.

так хочется познать аналог бани –

тепло и пальмы, хижина, уют,

суп на кокосе, каша на банане.

проснуться чтоб – и веет лёгкий бриз,

и ты женат на юной пианистке,

и птица прилетает на карниз,

стуча, как морзе, что-то по-английски.

 

II.

 

не грусть должна являться сгоряча,

когда переступаешь берег дальний.

есть в этом холод долга палача

и холод одинокой зимней спальни.

так, молча оглянись по сторонам

и погляди, как вертятся снежинки.

детишкам местным радость, для мадам –

предлог укрыться в тёпленьком мужчинке.

а для тебя – всё холод. парк. река –

когда-то март, а ныне – снег и пепел.

улыбка площадного дурака –

есть что-нибудь печальнее на свете?

да, вот: зима и холод. ты один.

январский скрип дешёвых чемоданов.

возьмёшь всосёшь в себя цветной ландрин,

как лёд с обратной части океана,

и побредёшь в квартирку на углу,

зажжёшь свечу, закуришь по привычке

и вспомнишь свою дальнюю лилу,

что отразит огонь последней спички.

 

III.

 

здесь холод изучаешь, как предмет

науки, ибо всюду – только холод.

он на стене, им полон табурет,

он к стёклам зимней росписью приколот.

ты молод, стар ли – холод для любых

найдёт себя явить в его объятьях.

а что до смерти? для волос седых

цвет холода подобен цвету платья

служанки, что даёт тебе воды,

врача халату, посланного чёртом.

тебя здесь впишут в ровные ряды

таких же янки – пошлых и никчёмных.

а что ты был с историей своей

поэт, и как любил, и не был признан –

всё это, видно, следовало б ей

хранить – что не хотела этой жизни.

а потому ты кашляешь, чудак, –

борясь за право звука эхом в доме,

переходя из тела на чердак

как призрак, что запутался в соломе.

 

IV.

 

но будет жар и вспыхнет яркий свет,

распустятся тропические вишни.

а то, что на земле поэтов нет,

предписано заранее всевышним.

зато всё будет: талая вода

зальёт вовсю и улицы, и скверы.

и кто-то снова скажет «никогда»

касательно веков до нашей эры.

мир будет ярок, мифом станет лёд.

и кто-то, перейдя через дорогу,

в подъезде втихаря перевернёт

последнюю страницу к эпилогу.

 

 

***

 

глупее быть не получается.

и сердце жёсткостью не тронуто.

все так же полночью качается

фонарь, как таборное золото.

и не могу обидеть ближнего,

собаку пнуть, что неприкаянна.

душа – как маленькая хижина –

впускает изгнанного каина.

не получается быть хуже мне,

чтобы жилось на свете проще мне.

врагам я оставляю ужины,

бродя голодным через площади.

такой вот, в обществе потерянный,

я возвращаюсь к первозданному.

и только червь, покуда зелено,

сгрызает яблоко адамово.

 

 

***

 

пока я буду шнапс искать в бреду,

не зная: дальше римы ли, парижи –

так лживо скрипнут двери на ходу

и голос твой в парадной: «ненавижу».

ах, сколько ты бежала, ангел мой.

но ты на то и ангел, что приставлен

ко мне как беспощадный постовой,

а значит, циклов сущего бесправней.

так, свои крылья трепетно сложив,

опять придёшь назад в конце недели,

меня любя за то уже, что жив,

считая это чудом в самом деле.

и я скажу какое-то «привет»,

безвольно проводив тебя до спальни.

и вновь на всей земле погаснет свет

подобно процедуре погребальной.

 

 

***

 

слова любви становятся предметом

литературы – только и всего.

не стоит говорить с тобой об этом,

коль мы мертвы – какое рождество.

мертвы для жизни, живы для поэмы –

сюжет, над коим падает слеза

но персонажи – дети древней темы,

лишь выдумка, что выпрыгнет из-за…

мы вдохновлять останемся грядущих

юнцов и дев, что станут в нас смотреть,

томить их будем горестным удушьем,

учить, как никогда не постареть.

а сами разойдёмся по картинкам.

ты – щи варить. а я бросать блесну.

последняя в тарелке мандаринка

в один контекст с собой возьмёт сосну.

а в остальном – ни запахов, ни цвета:

картонка, серость, выверенный быт.

и старенькая видеокассета,

где всё ещё, конечно, может быть.

 

 

***

 

и церковь – словно бы вокзал:

пространство, гул, народ, что кони.

и если б не Его глаза

с икон, то вовсе бы не понял

 

различия. звенит деньга –

что за билет, а что за свечку.

так продаются с молотка

дороги в польшу или в вечность.

 

сидишь в кофейне, как душа,

что ждёт у рая приговора.

а за дверями не спеша

шуршат крыла по коридору.

 

тут басом читана псалтирь,

а здесь объявлена платформа.

и ладан чист, как нашатырь,

ночной антоним хлороформа.

 

и так бредёшь сквозь суету,

и ничего не различаешь –

не то взмываешь в высоту,

не то с отчизны выбываешь.

 

 

***

 

далёк от бога, как слепой щенок,

родившийся зимой, далёк от лета.

мать пристрелили (выстрелили в бок).

из будущего лишь – полоска света,

что всё равно слепому не видна.

так в рое ног прохожих побросает

его куда-нибудь, где ночь длинна, –

как и людская молодость босая.

но он пойдёт – на запах, на тепло.

так бог приходит к нам, когда мы слепы.

и вот уже – ты чувствуешь – весло

петра тебя спасает, как из склепа.

и словно нет ни снега, ни ветров.

так думаешь щенком, лишённым взгляда –

мол, говорили, наш господь суров –

а он – как мать, что скрыла от снаряда,

а он – как длань, простившая пилата…

 

 

***

 

и всё, что ранее боролось

во мне, в труху перемололось.

гляжу на мир спокойным взглядом

и говорю: уже не надо.

 

спина легка, глаза раскрыты,

есть силы встать, желанье жить и

не мучить будущим и прошлым

свой хронос, бьющийся подкожно.

 

всё есть, всё принимаю в сотый.

мир разношерстен. я – лишь сота,

что выбирает рифмы в мае

с дождём за окнами трамвая.

 

 

***

 

человечек бумажный, лишённый дома,

вот твои облака, вот твоя солома –

знал бы, где упадёшь, подстелил бы точно.

слишком видно, откуда ты, каждой ночью.

только ветер подует – как лист осенний

ты скользнёшь над асфальтовым наслоеньем.

ты скользнёшь, западая закладкой в книгу

о какой-то минувшей поездке в ригу.

обрети в себе печку, бумажный странник.

съешь хоть с кем-то какой-то домашний пряник.

замотайся в прабабкино одеяло

и усни, забывая огни вокзала.

ты искал теплоты и покинул холод.

ты о чуде мечтал и остался молод.

человечек бумажный, желавший лета,

ты сгорел, чтобы было чуть больше света.