«Книжная полка» Александра Карпенко. Рецензии на книги Ксении Август, Бориса Берлина, Веры Зубаревой, Кати Капович, Александра Лазарева, Юрия Левитанского, Алексея Остудина и Елены Черниковой, на антологию помнящих об утраченном рае «Сады и бабочки»

МАЭСТРО ДЛИННОГО ДЫХАНИЯ

(Юрий Левитанский, Стихотворения. Новая библиотека поэта. –

СПб, Вита Нова, 2021, 640 с.)

 

Основу толстого тома стихов Юрия Левитанского, изданного к его столетнему юбилею, составляют семь книг, выходивших в разные годы: «Листья летят», «Стороны света», «Земное небо», «Кинематограф», «День такой-то», «Письма Катерине или Прогулка с Фаустом», «Белые стихи». Также в издание включены две ранние поэтические книги «Солдатская дорога» и «Встреча с Москвой», которые автор по каким-то причинам никогда не перепечатывал. Поэтому новое издание Левитанского ценно тем, что открывает нам его «спрятанные» книги. Ранние свои книги поэт не любил не только потому, что в них он не обрёл ещё узнаваемый голос. Он вообще, как выяснилось, не любил вспоминать о войне.

Известен такой случай. Школьница, вдохновлённая празднованием в школе Дня Победы, спросила у мамы, есть ли у неё знакомые фронтовики, которых она могла бы поздравить в этот памятный для всех день. Мама, врач, ответила: «Да, есть такие ветераны. Позвони дяде Юре Левитанскому». И когда девочка позвонила другу семьи дяде Юре, тот огорошил её тем, что никогда не празднует День Победы». Вот такой странный фронтовик был поэт Юрий Левитанский. Возможно, таких людей среди участников той войны было немало. Мы забываем о том, что этот праздник 20 лет, вплоть до 1965 года, вообще не отмечался. Однако мы должны понимать, что отрицательное отношение к войне и празднованию победы было для поэта своего рода духовным переворотом, случившимся, вероятно, в более поздние годы. Вот что он писал в своей ранней лирике – новое издание стихов даёт нам уникальную возможность сравнивать и сопоставлять.

 

Открой окно!

                    Сегодня на рассвете

Неслыханные песни входят в сны.

От Ангары донёсся тёплый ветер,

Наполненный дыханием весны.

Проходит май

                      прозрачной синевою,

Безудержным цветением земли

По тем полям,

                     где первою травою

Размытые окопы поросли.

Звенит весна, плывёт над головою,

Как музыка,

                 захлёстывая нас,

Счастливая,

                 как победивший воин,

И ясная,

            как сталинский приказ.

В ней шум турбин,

                            садов цветущих пена,

Зарёй насквозь пронизана она.

Входи же в дом

                       и будь благословенна,

Отечества счастливая весна!

 

В этом стихотворении Юрий Левитанский ещё вполне лоялен к майскому празднику. А своё личное и самое важное слово в военной теме он скажет в позднем стихотворении «Ну что с того, что я там был…». И это стихотворение произвело фурор в лирике послевоенного периода. Это была ни много ни мало революция в трафаретном советском мышлении.

 

Ну что с того, что я там был.

Я был давно. Я всё забыл.

Не помню дней. Не помню дат.

Ни тех форсированных рек.

 

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.

Я меткой пули недолёт.

Я лёд кровавый в январе.

Я прочно впаян в этот лед –

я в нём, как мушка в янтаре.)

 

Но что с того, что я там был.

Я всё избыл. Я всё забыл.

Не помню дат. Не помню дней.

Названий вспомнить не могу.

 

(Я топот загнанных коней.

Я хриплый окрик на бегу.

Я миг непрожитого дня.

Я бой на дальнем рубеже.

Я пламя Вечного огня

и пламя гильзы в блиндаже.)

 

Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Я это всё почти забыл.

Я это всё хочу забыть.

Я не участвую в войне –

она участвует во мне.

И отблеск Вечного огня

дрожит на скулах у меня.

 

(Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.

Уже меня не излечить

от той зимы, от тех снегов.

И с той землёй, и с той зимой

уже меня не разлучить,

до тех снегов, где вам уже

моих следов не различить.)

 

Но что с того, что я там был!..

 

Левитанский впервые в военной лирике выступил с позиций паритета памяти и забвения, и это было сделано столь искусно, что никто не посмел заикнуться о несоответствии такой платформы канонам советского военного патриотизма. «Никто не забыт, ничто не забыто!» – разве не эти слова серпом и молотом вбивались в сознание советских людей? Однако лет через двадцать-тридцать после участия в военных событиях остаётся больше традиция вспоминать павших, нежели собственно память о войне. Скажу больше, словами великого философа Мераба Мамардашвили: «Забыть – естественно. Помнить – искусственно». То есть стихи Левитанского возвращают нас к естественному состоянию, из которого нас (возможно, с благими целями) всё время пытались вытолкнуть ради общественного блага.

В какой-то момент память и забвение в человеке почти равновелики, и это особенно заметно, когда речь заходит о такой важной вехе в жизни любого человека, как война. И вот что странно. Несмотря на спасительно-разрушительное воздействие силы забвения, память не даёт ничего забыть, мгновенно перевоплощаясь в сознание других людей и даже предметов. Стихотворение Левитанского очень необычно для советской поэзии. Но важно понимать, что оно написано спустя четыре десятилетия после начала той войны. Когда, наверное, уже можно было говорить вслух и такие вещи. В сущности, поэт в этом стихотворении выступает с пацифистских позиций. Свою приверженность решению спорных вопросов мирным путём он подтвердил десятилетием позже, выступив в Кремле против войны в Чечне.

Чем дальше отстоит человек от своей войны, тем меньше в нём остаётся личной памяти и тем больше – общественной, обезличенной. Важная стилистическая особенность стихотворения Юрия Левитанского – оно написано скупым, «телеграфным» стилем. Пожалуй, единственная бросающаяся в глаза метафора – про «мушку в янтаре». Но война вообще избегает метафорического языка. Из дат и названий память убегает у поэта в ощущения («я – топот загнанных коней», вообще всё, что взято в скобки и идёт от имени «я»). Даже пустота – «я миг непрожитого дня». В результате получается панорамное видение войны, со всеми оговорками и противоречиями, исключениями, которые подтверждают правило.

Юрий Левитанский – человек совсем иного склада, нежели, скажем, другие поэты военного поколения Арсений Тарковский или Давид Самойлов. Он – иронический аналитик. И, конечно, правда о войне у него – своя. Герой Левитанского уже «всё избыл и всё забыл», но тем не менее он сознаёт: «я не участвую в войне – она участвует во мне». Когда ругают какую-нибудь «локальную» войну, понятно, исходят из её «несправедливости». Но когда и Отечественная война вызывает отчаянное желание её забыть, впору как минимум задуматься. Какова цена массового героизма? Можно ли оправдать впоследствии убийство людей защитой собственной территории? Всё вроде бы правильно, только остаётся некий гуманистический осадок после всего пути, пройденного героями. Осадок, на мой взгляд, ничуть не противоречащий величию Победы. Поэт монументально-личностно подходит к теме войны. И видимо, был в этом не одинок. Мой папа, участник той далёкой войны, тоже не любил о ней вспоминать.

Стихотворение «Ну что с того, что я там был» продемонстрировало всем, что такое глагольные рифмы в руках Мастера. «Перед русской поэзией ХХ-го века у Левитанского есть две бесспорные заслуги, – пишет о нём Ефим Бершин, – во-первых, он реанимировал глагол, а во-вторых, доказал, что строка может длиться целую вечность, не теряя при этом своей естественности, органичности».

Я бы не осмелился назвать стихи Левитанского экспериментальными, однако он подчас демонстрирует удивительную независимость от рифмы, вплоть до отказа от неё. Левитанский виртуозно владеет рифмой – но – парадокс! – рифма не играет в его произведениях главенствующей роли. Он словно бы всё время что-то проговаривает, внимательно вслушиваясь в то, что нашёптывает ему опалённая войной муза. Левитанский часто уходит от рифмы ради свободы выражения. Вот и в заключительной строфе стихотворения «Ну что с того…» рифмуются уже только глаголы. Остальное – постепенно уходит в белую вечность.

Наверное, для более подробного анализа новой книги, объемлющей всё творчество поэта, нужно писать диссертацию. Левитанский – маэстро длинного дыхания. Просто удивительно, как ему удаётся сохранять на протяжении многих строф лирическое напряжение. Новое издание стихов Юрия Левитанского помогло мне освежить в памяти любимые произведения. Очень люблю его поэтические «сны» – «Сон о рояле», «Сон об уходящем поезде», «Сон о забытой роли». Люблю «Ялтинский домик», стихотворение о Чехове. Стихи Юрия Давидовича могут быть спутниками в разные периоды жизни. Когда я расставался много лет тому назад с любимой женщиной, во мне звучало стихотворение Левитанского «Замирая, следил, как огонь подступает к дровам…».

 

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.

Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.

 

Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.

Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…

 

Ветка вереска, чёрная трубочка, синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

 

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, жёлтый скворец –

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

 

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни слова.

 

Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.

А словам ещё больно, словам ещё хочется петь.

 

Но у Рижского взморья всё тише стучат поезда.

В заметённом окне полуночная стынет звезда.

 

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,

опускается занавес белых январских снегов.

 

Опускается занавес белый над сценой пустой.

И уходят волхвы за неверной своею звездой.

 

Остывает залив, засыпает в заливе вода.

И стоят холода, и стоят над землёй холода.

 

Значительное место в творческом наследии Левитанского занимает тема времени. Человек проходит сквозь своё время, и время, так или иначе, проходит сквозь человека. «Как бьют часы!..», «Песенка о часах», «Песочные часы», «Остановилось время. Шли часы…» – вот только некоторые стихи Левитанского о часах и об уходящем времени. Причём количество стихов о часах нарастает к последним годам жизни поэта, что вполне естественно и объяснимо.

 

И я спросил у Фауста: «Зачем,

на целый мир воскликнув громогласно

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»,

забыли вы часы остановить!»

 

И я спросил у Фауста: «К чему,

легко остановив движенье суток,

как некий сумасбродный предрассудок,

вы этот звук оставили часам!

 

И Фауст мне ответил: «O mein Herr,

живущие во времени стоящем

не смеют знать о миге предстоящем

и этих звуков слышать не должны.

 

К тому же все влюблённые, mein Freund,

каким-то высшим зреньем обладая,

умеют жить, часов не наблюдая.

А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!»

 

И что-то в этот миг произошло.

Тот старый плут, он знал, куда он метил.

И год прошёл – а я и не заметил.

И пробил час – а я не услыхал.

 

Как всегда бывает у Левитанского, он не только глубоко копает. Он умудряется ещё и «новаторствовать». Обратите внимание: во всём стихотворении рифмуется только вторая строка с третьей. Первая с четвёртой никак не согласуются по рифме. И это создаёт особую акустику – загадочную и таинственную, присущую нашим представлениям о времени.

Юрий Левитанский – прекрасный звуковик. Вслушайтесь только в его акустику:

 

Музыка моя, слова…

Музыка моя, слова,

их склоненье, их спряженье,

их внезапное сближенье,

тайный код, обнаруженье

их единства и родства –

 

музыка моя, слова,

осень, ясень, синь, синица,

сень ли, синь ли, сон ли снится,

сон ли синью осенится,

сень ли, синь ли, синева –

 

музыка моя, слова,

то ли поле, те ли ели,

то ли лебеди летели,

то ли выпали метели,

кровля, кров ли, покрова –

 

музыка моя, слова,

ах, как музыка играет,

только сердце замирает

и кружится голова –

 

синь, синица, синева

 

Конечно, поэт с таким изысканным инструментарием мог позволить себе не самоутверждаться исключительно в военной поэзии. Возможно, ярлык «поэта-фронтовика» был ему даже в какой-то степени тягостен и обиден, поскольку предательски сужал масштаб его дарования. «Планов писать в стихах о той войне у меня нет», – говорил в статье «Война и литература» сам Левитанский. И он держал слово. Теперь мы можем насладиться его поэзией в полном объёме. Спасибо издательству «Вита Нова» за роскошный подарок любителям поэзии.

 

 

ЖИВАЯ О ЖИВОМ

(Елена Черникова, Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог. Серия ЖЗЛ. –

М., АО «Молодая гвардия», 2020. – 491 с., ил.)

 

Для любого писателя первый опыт биографического романа – terra incognita. Но, одновременно, ещё и вызов, который интересно принять. Елена Черникова применила необычный для серии ЖЗЛ формат романа-диалога. Диалог уводит нас к Древней Греции времён Платона и Сократа, когда истина выявлялась в разговоре путём дискуссии. Диалоги главенствовали в литературе того времени. В результате у Елены Черниковой получилась в высшей степени нестандартная биография, в которой писательницы как личности ничуть не меньше, чем её героя, знаменитого актёра и режиссёра Олега Ефремова. Автор ничуть не растворился в своём персонаже, что ничуть не удивительно, поскольку всё время идёт диалог между писательницей и её героем. Из книги можно многое узнать об интересах Елены – например, о её пристрастии к творчеству Чехова. Появление «Человека-театра» связано ещё и с особой формой инициации. Елена Черникова решила прямо спросить у своего героя, стоит ли ей браться за это хлопотное дело, написание биографической книги, и пошла на Новодевичье кладбище, чтобы взять у Олега Ефремова благословение. И такое благословение она получила.

Очень помогло Елене отважиться на эту объёмную работу и то, что она «выросла внутри» фильма «Война и мир», музыку к которому написал её дядя, композитор Вячеслав Овчинников. Так вот, роль гусара Долохова в этом фильме сыграл Олег Ефремов. Получается, Черникова с детства была приобщена к киноролям героя своей будущей книги. Артист с детства был для неё «своим». В «Человеке-театре» Елена, будто бы применив систему Станиславского, настолько вживается в образ Олега Ефремова, что получает моральное право говорить от его имени. Интертекстуальный диалог с Ефремовым не прекращается до конца романа, хотя и перебивается монологами автора и цитированием документов.

Елена хорошо подготовилась к своей миссии. Тщательно изучила архивы, просмотрела спектакли и фильмы с участием Ефремова. Вот что она говорит о своей подготовительной работе: «Читала архивные документы со слезами на глазах. Невидимые миру слёзы любого актёра будто проступали сквозь бумагу. Порой проступала кровь».

Материалов о «Современнике» и МХАТе действительно было очень много. Они задокументировали целую эпоху в театральной жизни страны. Елена Черникова фактически занимается в новом романе исторической реконструкцией ушедшего времени. Роль театра в советское время трудно переоценить, как раз потому, что вера долго находилась под запретом. И Черникова говорит о том, что в советское время театр, в сущности, заменял людям церковь.

Работа над книгой помогла Елене прозондировать прошедшие эпохи на предмет духовности. «Человек-театр» – зеркало большого промежутка времени, от хрущёвской оттепели до начала миллениума. Черникова, работавшая и на радио, и на телевидении, и в газете, на протяжении всего романа рассказывает нам ещё и об отражениях ефремовских ролей и спектаклей в СМИ. Человек в книге выступает на фоне своего времени.

Я слежу за новыми работами Елены Черниковой с неослабевающим интересом. Делаю выписки – высокая афористичность её фраз такова, что хочется не упустить их из вида и законспектировать. Вот некоторые цитаты из нового романа:

«Люди обожают справедливость, поэтому в мире разлита смертельная жестокость».

«Та же история с любовью. Слияния жаждешь – и никогда не получаешь, пока не перестанешь его жаждать».

«У каждого художника есть такой период, когда из трубы идёт ржавая вода, и надо дать ей просто стечь, чтобы пошла свежая».

«Артист – профессиональный насельник второй реальности. Режиссёру ещё веселее: живёт в своих ста и в чужих тысячах измерений, а планируя спектакль – что из классики, что из современности, – неизбежно сдвигает циферблатное время на час или пятьсот лет, и не догнать его простой мыслью наблюдателя».

«Эйзенштейн замузычил свой шедевр „Октябрь“ классикой».

 

Мы видим, что писательница активно использует в романе придуманные ею неологизмы. А ещё Елена смело вводит в прозаический обиход метафору. Её авторская речь высоко поэтична. Дескать, мы, прозаики, тоже не лыком шиты. Вот, например, попалась такая фраза: «Бывают глупые, неказистые легенды-оборванки. Бомжуют по углам, теряя последние лохмотья смысла» (о театральной вешалке Корша). Язык у автора щедрый, творческий. Читать такую яркую, образную книгу, насыщенную тропами, доставляет истинное эстетическое удовольствие.

«Человек-театр» – книга одной большой личности о другой большой личности. Перефразируя Цветаеву: живая о живом. А ещё писательница погружает нас поочерёдно в атмосферу пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых и девяностых годов прошлого века. Елена не просто проштудировала архивы – она беседовала со старожилами театра «Современник», которые служили в нём под руководством Ефремова. Вот что мы узнаём об Олеге из рассказа актрисы Елены Миллиоти:

«Вождь! Предводитель. Человек, который… как сказать… предощущал, предвидел будущее. У него был какой-то… свет, куда нас вести, как Данко, понимаете? Данко! Который сердцем освещал дорогу! Он был и романтической фигурой, и в то же время создал семью! Дом… как его не любить было! Если он любил каждого! Он как отец о каждом заботится. Понимаете, он был и великий педагог, и режиссёр. Я думаю, он как Станиславский…».

Время не властно над впечатлениями от совместной работы, и высокая эмоциональность высказываний Елены Миллиоти подтверждает это. Ефремов в начале своего творческого пути был новатором в области организации театрального дела, идейным вождём театра «Современник», «фюрером», как за глаза называли его коллеги. Человеком поступка. Он выступал за соборность на сцене, за единение не только коллектива актёров, но и рабочих сцены, костюмеров, гримёров. Это было для того времени, да и сейчас тоже, невиданно-новым. И судьба Олега Ефремова – лейтмотив того времени, которое позже, по меткому выражению Ильи Эренбурга, окрестили «оттепелью».

Елене удалось создать тёплый, зримый, осязаемый образ своего героя. Разговор, затеянный писательницей, охватывает проблематику не только второй половины ХХ-го века, но и сегодняшнего дня. Казалось бы, Олег Ефремов – «образцовый», канонический человек эпохи социализма. Но Черникова показывает нам человека сложного – живого, мятущегося, ошибающегося. Неоднозначного. «Его лицо – кардиограмма времени», – так сказал о нём один из гостей на его юбилее. Сама жизнь была для Олега Ефремова вызовом – самому себе, времени, судьбе. Как явствует из его дневников, он воспитал в себе недюжинную волю. Благодаря Елене Черниковой я открыл для себя много нового в, казалось бы, хорошо знакомом человеке.

Олег Николаевич Ефремов родился под счастливой звездой. Желанный ребёнок в семье, он рос пытливым и способным мальчиком. Легко поступил после войны в школу-студию МХАТ. Ему благоволила Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Обращает на себя внимание обилие писем и дневников нашего героя. Это было время, когда люди много писали – и не в соцсетях, а на самой обыкновенной бумаге. Маленький Олег Ефремов, как только научился писать, присылал письма своим родственникам, уезжая летом из Москвы. Многие из этих писем сохранились в архивах. А ещё в молодые годы он постоянно вёл дневник, которому доверял свои самые сокровенные переживания.

Биография Ефремова, вышедшая из-под пера Елены Черниковой, откровенно полемична. Не проходит и страницы, чтобы писательница с кем-то не спорила, кого-то не опровергала. Вначале не поймёшь даже, хорошо это или плохо. Казалось бы, пусть говорят – невозможно контролировать чужую свободу слова. «Пёс с ними», – как говаривал Иван Грозный. Однако ложные, непрофессиональные суждения могут, в конечном итоге, выиграть битву за правду. Это соображение заставляет Елену Черникову делать мушкетёрские выпады клинком в сторону своих информационных противников. У неё в этой невидимой схватке есть тайное оружие. Она «докопалась» до документов, которые ещё никто и в глаза не видел. До первоисточников, которыми, без сомнения, являются дневники главного героя книги. Поэтому, критикуя досужие домыслы мемуаристов, Елена только восстанавливает справедливость. И я горячо поддерживаю её в этом вопросе. Ведь сам Ефремов стремился в творчестве «восстановить чувство правды». И здесь Черникова – на одной с ним волне.

Книга внутренне полемична и в своей идейной насыщенности. Что в нашей истории было не так? Почему и МХАТ, и Советский Союз распались? Читатели призваны попытаться ответить, вместе с автором, и на эти непростые вопросы. Название биографического романа Елены Черниковой – очень точное. Человек-театр – это всё тот же человек-оркестр, только оркестр у Олега Ефремова – это его театр. Как человек, так и театр проходит разные стадии своего развития. И все эти стадии познавательны и интересны.

Через всю книгу «Человек-театр» проходит параллель судьбы Олега Ефремова с судьбой героя Эдмона Ростана Сирано де Бержерака. Почему Ефремов всё время ставит «Сирано»? Что общего у симпатичного Ефремова с некрасивым и желчным Сирано? Часто оба они действуют по принципу «чем хуже, тем лучше». Бессознательная героическая стезя выбрана обоими не нарочно. Это такой тип поэзии, ярко выраженный в автоэпитафии Сирано: «Он был поэтом, но поэм не создал. Но жизнь зато он прожил как поэт» («Сирано де Бержерак», перевод В. Соловьёва).

Во вступительной части «Человека-театра» Елена Черникова подробно размышляет, почему Олег Ефремов в финале жизни ставит именно «Сирано». И призывает читателя к соразмышлению. На мой взгляд, здесь следует вспомнить заключительную сцену пьесы, в которой Сирано де Бержерак вызывает смерть на дуэль. Постановкой этого спектакля умирающий Ефремов тоже словно бы вызывал на дуэль свою смерть. Писательница на основании дневников героя приходит к неожиданным выводам по поводу его личности: она считает, что Ефремов был романтик и трагик. Вот что мы читаем в его дневнике: «Жаль, что я по фактуре не герой. Внутри я герой. Хочу играть Сирано де Бержерака». Ефремов внутренне ощущал себя как Сирано. Наверное, именно поэтому он и поставил эту пьесу два раза – в начале и в конце своей театральной жизни.

На мой взгляд, Ефремов-актёр талантом превосходил Ефремова-режиссёра. Это видно хотя бы по тому, что Олегу пришлось доказывать свою режиссёрскую состоятельность во МХАТе… исполнением роли Пушкина. Не режиссурой, прошу заметить. Его режиссёрский талант не был конгениален актёрскому и организаторскому. Я видел многие его спектакли. Добротно, но ничего выдающегося, в отличие от постановок Эфроса, Любимова, Захарова, Гончарова. Самый запомнившийся ефремовский спектакль из тех, что я видел – «Так победим!». Но спектакль имел ошеломительный успех благодаря гениальной игре Калягина. Режиссура Ефремова отошла в нём на второй план. А вот что касается обаяния и воли – в этом Олег Ефремов не знал себе равных. Воля и обаяние помогали ему строить театры, препятствовать запрещению спектаклей, наводить мосты с сильными сего мира. А готовность вступить, как Сирано де Бержерак, в неравный бой с любым противником делала Ефремова личностью героической, о чём и повествует талантливый роман Елены Черниковой.

На страницах романа идёт дискуссия по поводу театра и кино в жизни актёров: не мешает ли одно другому? Пожалуй, на этот счёт сколько людей, столько и мнений. Например, Марина Неёлова говорила, что не любит кино, поскольку оно разрывает цельную роль на маленькие разрозненные фрагменты. А вот для Олега Ефремова сьёмки в кино были своего рода «санаторием», где он отдыхал после тяжёлой, изнурительной работы в театре. А ещё – в кино меньше условностей и больше возможностей сказать правду, считал Ефремов.

Безусловно, «Человек-театр» – это женский взгляд на личность Олега Ефремова. Даже если бы Елена захотела написать «гендерно амбивалентную» книгу, сделать это было бы очень сложно, поскольку существует естественный отбор интересов, присущих «своему» полу. Но в таком положении вещей есть и свои плюсы. Например, автор-мужчина вряд ли смог бы так же точно поведать читателям об интимной жизни Олега Ефремова, об одиночестве последних лет. Личная жизнь человека – «вотчина» женщины, здесь она властительница, здесь она обладает интуицией, глубиной и убедительностью.

Книга написана блестяще. Олег Ефремов за несколько дней чтения книги стал для меня родным человеком. В этом – большая заслуга писательницы, въедливо и дотошно изучавшей архивы. Любой выдающийся человек загадочен по своей сути, и Черникова на протяжении романа всячески поддерживает эту таинственность и загадочность. За «обыкновенным» лицом известного актёра она обнаружила недооценённого современниками романтика и трагика. Ефремов строил в своих театрах «социализм с человеческим лицом». Поэтому развал СССР стал для него настоящей трагедией. Затем важно было в это апокалиптическое время остаться человеком, и Олег Ефремов с честью выдержал свой последний в жизни экзамен. Что касается книги Елены Черниковой, она, на мой взгляд, своевременна ещё и потому, что скандальные деяния Ефремова-сына заслонили от нас образ его великого отца, основателя театра «Современник» и просто выдающегося артиста.

 

 

«Я ЖИЗНЬ СВОЮ СТИХАМИ ЗАПИШУ»

(Александр Лазарев, Найти себя. Избранные стихотворения. –
М., Стеклограф, 2019, 100 с., ил.)

 

Стихи Александра Лазарева, как и его проза, носят исповедальный характер – это в значительной степени своеобразный лирический дневник. Он поверяет стихам даже те свои мысли, которые вроде бы не имеют эстетической ценности – о внутреннем противодействии души миру денег, стяжательства, обмана. Лазарев словно бы развёл по разным углам ринга добро и персонифицированное зло и всеми силами сопротивляется «бездушному цинизму мира» и «мусоризации пространства». В стихах Лазарева много страдания, жизни, голой правды. И вместе с тем поэт лиричен, хорошо владеет словом. Если в прозе Александр много места уделяет основной своей профессии, врачебным практикам, в стихах этого нет. Зато в них много, как говорил Ницше, «человеческого, слишком человеческого». Некая константа в творчестве Лазарева – тема покаяния, но не оставляет лирического героя и надежда на лучшее.

 

Отпусти меня, тоска,

                               отпусти,

И не бей, судьба, с носка,

                                      а прости.

Все долги мои спиши,

                                  поспеши

снять заклятие с души –

                                     душно жить!

Милосердие верша,

                             пожури;

непомерному мне шанс

                                   подари.

Я воспряну и верну

                             всё с лихвой.

Соберу себя – клянусь

                                 головой!

 

В книге Александра Лазарева много философии. Не случайно она называется «Найти себя». «Безысходное», «успокоительное», «неотвратимое», «смятённое», «изнурённое», «сострадательное» – вот некоторые названия стихотворений. Глубокая философия требует внутреннего спокойствия, а с этим у главного героя как раз проблема. И вот почему. От идеализма у Лазарева – прямая дорога к критике современной жизни. А осуждение других людей бывает разрушительным и бумерангом бьёт по самому критикующему. От осуждения до ненависти – один шаг. И получаются ножницы, контраст между прекрасным идеалом в душе и отрицанием, переходящим в жажду разрушать – пусть даже плохое, враждебное идеальному. И эти полярные тенденции – вот беда – гнездятся рядом, соприкасаются в душе. Сложно переделать себя. А вычленить лучшее и отбросить худшее тоже сложно, поскольку они цепляются друг за друга. Боль от осознания несовершенства мира вызывает отрицательные эмоции, отрицательные эмоции разрушают человека, и он ищет прибежища в гармонии строк: «Я жизнь свою стихами запишу / какая есть, я ничего не скрою». Человек может попытаться изменить себя – «но только в рамках коридора». Лазарев высоко поднимает градус исповеди, включая в свою лирику евангельские аллюзии:

 

Немела Вечность на кресте,

густело время, замер анкер.

Мне бес шептал о доброте,

Крылом хлестал, как плетью, ангел.

Явилась истина на миг,

тьму отворила вспышкой света,

но я ослеп, и не постиг,

и не сумел найти ответа.

 

Книга «Найти себя» имеет ярко выраженную структуру – поэт уподобляет свой жизненный путь течению реки, у которой есть исток, русло и устье. В свою очередь, русло делится на притоки, омут, плёс, пороги, стрежень и рукава. В каждом подразделе – по несколько стихотворений. А ещё в книге есть «увертюра» – преамбула всей книги. Написанная, естественно, прозой. И это даёт нам возможность сравнить Лазарева-поэта и Лазарева-прозаика. На мой взгляд, прозаик более мастеровит. Но душа прозы – всё равно поэзия. Александр, помимо того, что он врач, долгое время работавший в футбольных командах, ещё и музыкант, автор многих песен, выступавший вместе со своей группой «Право на будущее» на таких огромных площадках, как стадионы «Лужники» и «Олимпийский».

Думаю, именно увлечённость песнями «спровоцировала» его писать стихи. Ведь музыке нужны тексты! «Стихи стучали в сердце пеплом Клааса» – так говорит о своём творчестве в «увертюре» автор книги, «увлечённый, искренний человек, генератор множества идей, малую толику которых удалось-таки реализовать». Авторская проза помогает Александру в предисловии представить себя как поэта. Мы узнаём о том, что Лазарев обратился к поэтическому творчеству, прочтя стихи блестящего и, наверное, недооценённого у нас поэта Василия Фёдорова.

В книге много рассуждений о поэтах и поэзии. В одном из стихотворений Александр Лазарев даёт такой образ поэта: «Не умещающийся в быт… поэт не бодрствует, не спит: поэт – витает». Это, конечно, «романтический» образ поэта. На самом деле, сколько людей, пишущих стихи, столько и образов. Ещё один вопрос, который поднимает в своей книге Александр Лазарев – сострадание. Как помочь человеку, у которого беда?

 

человеку не поможешь

расстарайся а не сможешь

человек себе сусанин

человек зарос усами

затворился бородой

………………………

дорожит своей бедой

 

Как и почти всегда у Лазарева, его ответ полемичен. Он годится не для всех жизненных ситуаций. Вместе с тем, в каких-то ситуациях – это чистейшая правда. Идеализм мешает человеку принять фрагментарность текущей жизни. Человеческое «я» трагически не рифмуется с духом текущей эпохи. Порвалась цепь времён, как говорил Шекспир. А ещё мешает раздвоенность души, которую поэт остроумно называет метаниями «между мною и собою»:

 

Между Сциллой и Харибдой –

на разрыв с женой ли, с другом…

по-над бытом воспарил бы,

между севером и югом,

 

между дьяволом и богом,

молотом и наковальней –

я лавирую в тревоге,

холодно мне и печально.

 

Между делом и забавой,

между мною и собою,

я болтаюсь левым, правым –

между небом и землёю.

 

Между Летой и Евфратом,

между зримым и незримым…

Всем хотел прийтись я братом,

всеми быть хотел любимым!

 

Одна из стержневых тем книги Александра – эскапизм. Исчезнуть, потеряться, не жить в чуждом и страшном мире. Жить в прошлом герою Лазарева – сподручнее. Но прошлого, как и молодости, больше нет. Река жизни, к сожалению, вспять не течёт.

 

Нет безнадёжнее потери,

необратимее пути,

чем, ни во что уже не веря,

покорно в прошлое сойти.

Покорно, раньше срока, с грустью,

уйти, на всё махнув рукой,

в небытие забиться, струсив…

И там не обрести покой.

 

Александр портретирует множество своих состояний. Все они по-своему интересны. Возможно, именно поэзия делает эти состояния души интересными для стороннего наблюдателя и целебными для самого автора. Мне кажется, это всё лики одиночества:

 

Все, кто ждал меня,

                             ушли.

Кто любил меня –

                            остыли.

Вышли сроки, ни души,

Мне родной, в житейской стыни.

 

Герой Александра Лазарева ищет точку опоры внутри себя. Параллельно, подобно Диогену, ищет человека. Как говорил великий актёр Иннокентий Смоктуновский, «люди мелкие ищут комфорта, популярности, денег; люди крупные – самих себя». Книга «Найти себя» зеркально отображает эти поиски. А завершить свой рассказ о стихах Александра мне хотелось бы цитатой из «увертюры»: «У поэзии есть прекрасное свойство: она сама говорит за себя».

 

 

«ДЖАЗ НА ГРАНИ ФОЛКА»

(Алексей Остудин, Нищенка на торте. –

М., Русский Гулливер, Центр современной литературы, 2021. – 228 с.
(Поэтическая серия))

 

Алексей Остудин на протяжении нескольких десятилетий является одним из самых оригинальных, ищущих, нестандартных поэтов. В его стихах – особые акустические вибрации, в них масса лингвистических находок. Искусство творческого использования центонов он доводит до совершенства, до степени культурологии. Кстати, напрасно думают, что активному использованию в поэзии центонов мы якобы обязаны постмодернистам. Вспомним: одним из виртуознейших мастеров обыгрывания устойчивых словосочетаний был Владимир Высоцкий, который трудился в литературе задолго до эпохи постмодерна.

Центонное царство Остудина весьма разнообразно. Иногда у него из длинной цитаты, например, пушкинской, берётся только одна строка, вторая же – кардинальным образом переосмысливается: «Поныне сбирается вещий Олег – / поэтому всюду разбросаны вещи». В других случаях центоны у Алексея строятся по принципу аберрации слуха – то, что нам слышится порой в речи других людей. Когда-то, например, я был абсолютно убеждён, что у Окуджавы в «Молитве» один из стихов звучит так: «Умному дай голого!». Так я услышал с голоса Булата эти строки. Вот и Алексей «слышит» порой что-то вроде «добро должно быть с Мураками» и активно использует такие находки в стихах. Кстати, если Остудин один раз обыграл уже известное изречение, это не значит, что он его не обыграет как-нибудь ещё раз. В другом месте читаю у него: «Добро должно быть с рюкзаками, / чтоб прошлое перетряхнуть».

«Нищенка на торте» – из того же «слухового» ряда. «Нищенка» – это то, что нам слышится, когда не очень отчётливо произносят слово «вишенка». В том же ряду – и детское «Куфайте Кафку». Я обратил внимание, что Алексей щедро использует в стихах заголовки, что не так часто встречается в современной поэзии – в основном там идут тексты без названий. Однако присутствие заголовков у казанского поэта ничуть не проясняет содержание идущего ниже стихотворения. Часто название у Алексея идёт вразрез с самим стихотворением. Или является по отношению к нему дополнительным измерением, вторым дном. Поэтому цитаты из его стихотворений лучше давать вместе с названиями.

 

Разве думал, играя в Чапая,

что с рекой пулемёт – два в одном.

Облака в белом небе читаю –

провожу по странице орлом,

 

понимаю, шурша, как и прежде,

на задворках богемной тусы,

что загробная жизнь неизбежна,

как последняя капля в усы,

 

пусть валькирий неистовый Вагнер

опылять заставляет хурму,

не идёт к Магомету «виагра» –

постараться пора самому,

 

дальше негде зачахнуть от скуки,

только горы, и лама далай

раздаёт ништяки на фейсбуке,

погрузившись в нирвану онлайн –

 

это время скосили на силос,

только чиркает спичкой примат –

и не вспомнит никак, что приснилось

три-четыре песчинки назад.

 

(«Я догоню вас в небесах»)

 

Такая манера письма оказалась удивительно универсальной. По-остудински можно говорить в стихах о чём угодно. Например, о спорте. Вот не так давно отняли у страны гимн за допинговые нарушения – пожалуйста, Остудин тут как тут: «Проглотив аплодисменты, сошёл на шёпот гимн страны». Если тема стихотворения – драматическая, Алексей убирает подальше шутки и ёрничество, оставляя привычный образно-метафорический строй. Узнаваемый голос менять не нужно, а шутки пригодятся в другом месте. Например, в стихах про женщин.

 

Однажды промажешь, стрельнув сигаретку,

умерив привычную прыть,

заглянешь под утро к знакомой розетке

вселенную подзарядить,

и, выдернув шнур, без особого риска

по звёздам пройдёшь босиком,

где месяц десну зацепил зубочисткой

и ранку прижал языком.

 

(«Сказка»)

 

Вроде бы всё в его стихах просто, но как изысканно и изобретательно! В текст ненароком попала даже фамилия издателя «Нищенки на торте» – Вадима Месяца. Лирику Алексея характеризуют смелость, свежесть, остроумие. Он – мастер иносказания. Метафора у него может строиться и, например, по подобию предметов: «лифчики – все расстегаи». Остудин – не только великолепный лингвист. Он – личность разносторонняя: увлекается шахматами, музыкой. Про него можно сказать, что он ещё и классный мужик, что не так часто встречается в артистической тусовке. И, конечно, это отражается в стихах. Порой – с сюрпризами. Возьмём, например, стихотворение «Шахматы Фишера». Оно вообще не про Фишера и не про шахматы. То, что какие-то вещи у Алексея проговариваются не «в лоб», конечно, большой плюс его поэзии. «Шахматы Фишера», насколько я понимаю – про нашу власть. При чём здесь тогда Фишер и его шахматы – резонно спросите вы. Всё дело в том, что чемпион мира, известный нам ещё и как персонаж песен Высоцкого, был большим хитрецом. Он придумал «свои» шахматы, с другой расстановкой фигур. Вот и власть, похоже, тоже всегда играет в свои шахматы. И Алексей это тонко подметил.

Творчество поэта понятнее читателям, когда в стихах есть и новое, и хорошо знакомое. Привычное в текстах Остудина – квадратики силлабо-тоники. Новое – его образный строй и содержание стихотворений. Алексей часто использую слова по подобию звучания. Например, треснувшая губа – «губы треска»:

 

Обветренной губы болит треска,

«Аквариум», и джаз на грани фолка,

по лезвию бегущая строка,

висящая на ниточке двустволка,

 

и молодость, и боты в соцсетях,

больные, но живучие поэты,

зажавшие в загашнике пустяк –

по три-четыре сотки Интернета,

 

в надежде, что удастся, может быть,

дождавшись урожая терпеливо,

у Млечного пути перекурить,

насущный хлеб забулькивая пивом…

 

(«Второе дыхание»)

 

В другом стихотворении «насущный хлеб» преображается у Остудина в «полбуханки зрелищ». Я, наверное, не слышал столько пословиц и поговорок, сколько их обыграл в стихах казанский поэт. Возможно, вскоре устойчивые словосочетания в русском языке будут изучать по центонам Алексея.

«Нищенка на торте» – большая книга. В сущности, здесь четыре книги в одной – «Поезд на Чаттанунгу», «Привет Заболоцкому», «Бабочка на штанге» и «Дым из чемодана». Остудин хорошо умеет заменять в тексте обсценную и эротическую лексику речевыми оборотами, придуманными им самим. Эвфемизмы Алексея замечательны.

 

Что же, выпьем, милая подружка –

а иначе сразу не поймёшь,

где твоя подмышка, где наружка,

где твоя любовь, ядрёна вошь?

 

(«Девушка с планшетом»)

 

Поэт много рассказывает о себе, о «мальчишечьих проказах» разных лет. Но всё это тесно вплетено в жизнь страны и даже в международную обстановку. Однако везде у него мажор и моцартианство – доминируют. Порой пассажи Остудина чем-то напоминают мне стилистику Кабанова, но это не удивительно, поскольку Алексея и Александра связывают давние нити дружбы. Игровой стиль не мешает поэту быть подчёркнуто современным. То тут, то там в его лирике возникают, помимо имён героев древних мифов, классиков и персонажей их произведений, имена медийных личностей: Владимира Познера, Джен Псаки, Дениса Мацуева, Наоми Кэмпбелл, Памелы Андерсон, etc. Казалось бы, какое дело «поэту мирному» до этих «селебрити»? Но Алексею Остудину есть дело до всего в подлунном мире, и это как нельзя лучше характеризует его поэтическое творчество.

 

 

ОСТРОВКИ ЖИЗНИ, ИЛИ ЧЕМОДАН СЮЖЕТОВ КАТИ КАПОВИЧ

(Катя Капович, Суп гаспачо. Рассказы. –
М., Издательский проект «А и Б», 2019. – 160 с.)

 

Катя Капович больше известна как поэт, однако её проза не менее талантлива и профессиональна. Когда талантливый стихотворец три раза за короткий промежуток времени меняет страну проживания, он накапливает «чемодан сюжетов» и ментально уже готов писать качественную прозу. Капович – автор очень современный. Катя легко путешествует в воображении между Молдавией своего детства, Израилем и Америкой. Многие её рассказы интерактивны, они воспринимаются как репортаж с места событий. Однако это тот самый случай, когда «журналистика» имеет черты настоящей литературы. Автор – не сторонний наблюдатель, а непосредственный участник описываемых событий. И практически отсутствует перегородка между «жизнью» и «литературой».

Катя словно бы транслирует собственную жизнь. Но делает это очень целомудренно, выдерживая «мхатовскую паузу» в несколько лет, а то и десятилетий по отношению к тому временному пространству, когда эти события происходили в её жизни. Существует временной зазор между сегодняшней жизнью автора и тем, о чём она пишет. Это своего рода ретроспектива, обратная перспектива по отношению к собственной жизни. Писать о том, что с тобой происходит прямо сейчас, не всегда удобно. Необходим взгляд со стороны. Хотя Катя в этом плане – человек без комплексов. Во многих её рассказах есть мотив отважного и успешного преодоления трудностей эмигрантской жизни. Преодолев жизненные невзгоды, ты становишься героем и в собственных глазах. Ты – молодец.

Помимо жизненного багажа, привезённого из трёх государств, у Кати – феноменальная память на детали, столь необходимая прозаику. Её рассказы могут служить читателям подробными путеводителями по местам, которые она описывает. Хорошая память – вещь необходимая для писателя. Например, Булгаков легко сжёг первый вариант «Мастера и Маргариты». Этот «гоголевский», как говорит Мариэтта Чудакова, акт был для него, благодаря хорошей памяти, во многом символическим, – он мог тут же восстановить огромный текст по памяти. Катя Капович так же легко преодолевает в своей прозе пространства времени силой памяти и воображения.

Реалистичные рассказы Кати необычны. В них нет завязки, кульминации и развязки в традиционном смысле. Всё – завязка и всё – развязка. В рассказах Кати много юмора, однако носит он не систематический, а ситуационный характер. Юмор не является конечной целью произведений. Лавры Жванецкого автора, по-видимому, не беспокоят. В прозе Капович всё как в жизни: немного юмора, немного философии, житейские перипетии. Дальше всё уже зависит от самих читателей, от их способности к сопереживанию и творческому домысливанию – никаких искусственных ухищрений для стимуляции читательского интереса Катя не предпринимает. Тем не менее, открыв книгу, ты уже не можешь оторваться от чтения. Эти рассказы хороши и «с голоса», в авторском исполнении. Почти все сюжеты Кати – нестандартны, в них заложены увлекательные ситуационные и речевые возможности.

Когда в жизни героев Капович наслаиваются друг на друга разные, часто диаметрально противоположные эмоции, неожиданно появляется глубина. Память естественным образом «перескакивает» с одного эпизода на другой, повинуясь воле автора. Действие порой происходит в непривычных, закрытых для свободного посещения местах (лечебница или тюрьма).

Судьба героини рассказа «Суп гаспачо» вызывает чувство сострадания. Но даже в самых грустных эпизодах рассказа жизнеутверждающее начало доминирует. Смешны и забавны реплики судьи и адвоката. Казалось бы, это «рутинные» должности, где нет места улыбке и состраданию. Но нет – адвокаты и судьи тоже люди, которым ничто человеческое не чуждо, и от этого всем становится чуточку теплее. Выясняется, что судья тоже принимает антидепрессанты. Адвокат, спасший героиню рассказа «Суп гаспачо» от тюрьмы, заказывает ей в кафе по окончании судебного процесса… тот самый украденный суп, те самые украденные сосиски и… связку наручников. Чувство юмора помогает героям писательницы справляться со своими злоключениями. Многие из официальных лиц остаются людьми, невзирая на занимаемые должности и род деятельности. Люди не «топят» друг друга, а доброжелательно стремятся помочь.

Название рассказа и всей книги – «Суп гаспачо» – звучит для русского уха достаточно непривычно и экзотично, но такое название хорошо сообразуется с эмигрантской жизнью. Такое название ни у кого из писателей прежде не встречалось, можно даже не гуглить. В рассказах Капович много познавательного и поучительного, и это делает её прозу универсально востребованной. Катя – тонкий психолог. Она повествует о человеке как личности, о том общем, что присуще всем людям. Например, все мы, в той или иной степени, боимся провала и позора. Конечно, провал и позор имеют у разных людей неодинаковые очертания. Для меня, например, страшный позор был – забыть на сцене выученное стихотворение. А ещё я смертельно боялся опозориться на школьном выпускном балу, поскольку не умел танцевать вальс. Рассказы Кати Капович учат преодолевать собственные шоры и зажимы. Не так страшен чёрт, как ты сам его намалевал. Важно успокоиться и осознать, что маленькое неумение – ещё не конец света. Преодолел свои комплексы – пошёл дальше. Не смог посмотреть на себя с другого ракурса – топчешься на месте. В конце концов, есть вещи, которые ты делаешь не хуже других.

Катя Капович словно бы «портретирует» живую жизнь. Порой складывается впечатление «передозировки» жизни. Это её мир: жизнь как водоворот событий. В этом – главная особенность её прозы. Интригующие сюжеты и прекрасный язык помогают справиться с поставленной задачей. Жизнь в книге Кати переливается всеми красками радуги – и по-своему торжествует, даже над смертью. Любая маленькая жизнь у Капович – няни, официантки – интересна. Писательница достоверно передаёт тревоги маленького человека.

Катя пишет по-русски и по-английски. Проза по отношению к стихам – тоже своего рода «билингва», «второй» язык. Есть вещи, которые в прозе звучат сильнее. Рассказы, вошедшие в новую книгу Кати Капович, замечательно разнообразны. Здесь и проникновенный лирический рассказ о дедушке и бабушке («Памяти Шанхая»), и иронический рассказ о двух израильский поэтах, которым нравится за рюмкой водки оплёвывать собратьев по перу («Нас не спросили»), и многое, многое другое. Любовь женщины к мужчине (рассказ «Черешня») и мужчины к женщине («Сценарий») порой не поддаётся никакой мысленной логике, даже «женской». Запомнилась взрывная динамичность повествования в «Белых горах». Течёт обыкновенная жизнь, и вдруг что-то происходит, наступает крещендо, ситуация накаляется, Болезнь не щадит никого – ни саму больную женщину, ни её близких. Катя Капович не злоупотребляет в рассказах экзистенциальными ситуациями – так же, как она никогда не перебарщивает со смехом. Её рассказы внутренне гармоничны, в них много афористичных высказываний. Приведу несколько особо впечатливших:

«Если не дорожить жизненным опытом, то и не стоило рождаться в этот мир».

«Парадокс жизни, подумала я: все мы хотим знать будущее, но что может быть хуже будущего, которое знаешь?»

Герои Кати Капович не брезгуют общаться даже с преступниками: всё в мире относительно, и завтра любой из нас может сесть за решётку. Пусть даже – незаслуженно. Для творчества Кати важно, что жизнь – везде жизнь. В рассказе «Брегет» вор оказался честным человеком, а известный журналист оказался вором. Да ещё и подставил вора, решив спихнуть на него кражу часов. Катя Капович умеет удивлять. «Счастье – это освещение. Это когда мысли приходят в порядок», – говорит Катя, и мы, конечно, верим ей: так оно и есть на самом деле.

 

 

С ПОПРАВКОЙ НА ВЕЧНОСТЬ, ИЛИ 365 ОТТЕНКОВ ЛЮБВИ

(Борис Берлин, Placenta previa. Повесть и рассказы. –

М., Издательские решения, Литературное бюро Натальи Рубановой, 2021. – 216 с.)

 

Мир героев Бориса Берлина – романтичен. Герои ищут и порой находят себе такую пару, что дальнейшие поиски любви становятся бессмысленными. Это колоссальное совпадение характеров, умений, запахов, привычек, это – готовность отдать за любимого человека всё, даже жизнь. Но счастье бывает недолговечным. В своей новой книге писатель поднимает вопросы жизни и смерти, стойкости и верности, ценности любви перед неизбежностью разлуки. «Placenta previa», как и многие другие работы Бориса – настоящая энциклопедия любви. Это 365 (по количеству дней в году) её оттенков. Книга, оформленная «Данаей» Густава Климта, состоит из двух больших частей – повести и цикла сказок. «Placenta previa» – это антология обречённых друг на друга, – говорится в аннотации.

В центре новой повести Берлина – «запретные» отношения между отцом и дочерью. Майя, вырастая, вдруг понимает, что любит отца совсем не дочерней любовью. То же самое по отношению к дочери чувствует, хотя и боится себе в этом признаться, её отец. «Placenta previa» – психологичная повесть. Сознание вибрирует между «можно» и «нельзя». Нельзя, поскольку – дочь. Можно – поскольку неожиданно выясняется, что Питер – не родной отец. Удивительно, но друзья, соседи – все склоняются к тому, что «можно». ББ исследует в новой повести соотношение между скрижалями заповедей и здравым смыслом, прислушивается к Богу внутри человека. Что означает этот психологический барьер, мешающий героям плавно перейти из чисто родственных отношений в любовные? Препятствие, требующее преодоления, или указание свыше, что дальше идти не стоит? «Всё, так или иначе, разрешится. Нужно просто уметь ждать», – говорит писатель.

Радость бытия и поэтическое мировосприятие переполняют произведения ББ. Это редкое качество, видимо, берёт начало в душе самого писателя-стилиста. В жизни всегда хватает трагического. В повести «Placenta previa» у героя умирает жена, а затем он с дочерью вынужден бежать в чужую страну. Другого человека это бы напрягло, обозлило, а то и сломало. Но жизнеутверждающее мировоззрение, умение радоваться малому счастью, присущее героям, помогают им преодолеть мытарства и лишения. Питер и Майя скрываются от преследования на далёком острове и заново обустраивают свою жизнь.

Проза ББ по-настоящему афористична. Вот фразы, которые я выписал себе в блокнот: «Если любишь по-настоящему, отпускать легче», «Небо, оно ведь такое чувствительное: чуть что, сразу плачет», «Год – не год, а 365 оттенков любви и наслаждение, от которого каждый раз, снова и снова, сносит крышу», «Только смерть делает жизнь вечной», «Время – это всего лишь смерть, делённая на ноль», «Вечность – это просто у времени за углом».

Борис Берлин повествует о редких, эксклюзивных видах любви. Питер и его дочь Майя, Дюк и Наташа, Густав и его сестра Амалия, Феличе и Кончита – единственные, незаменимые люди друг для друга. Жизнь на уединённом острове способствует развитию чуткости и внимательности. Герой-мужчина у Берлина не ломается под натиском недружелюбных обстоятельств. Он стоек и нежен. Рядом с ним и представительницы прекрасного пола ощущают себя настоящими женщинами. Камерный мир обитателей острова можно наблюдать в повести ББ пристально, как под лупой. Все про всех всё знают. Остров не каждого принимает, но никого не отпускает обратно.

Казалось бы, скупая островная жизнь в «Placenta previa» бурлит событиями, как детектив. У одного из героев пропадает жена, отсутствует полгода, а затем так же внезапно возвращается, будто и не уходила. Всё заканчивается хорошо. Как ни странно, «открытый» финал – это одна из вариаций хэппи-энда. Дальше – догадываемся – «и стали они (Питер и Майя) жить-поживать, да добра наживать».

Романтизм и экзистенциализм причудливым образом соединяются у Берлина и в «Сказках для Сонечки» (привет Марине Цветаевой, автору «Повести о Сонечке»), которые также представлены в новой книге писателя. «Сказки» по жанру похожи на романтические стихотворения в прозе. Ещё в середине 19-го века было понятно, что романтизм, уступивший дорогу реализму, рано или поздно вернётся, с прививкой новых, молодых направлений в искусстве. Ведь всё на свете возвращается – но только в другом, несколько изменённом виде.

Произведения ББ всегда причудливы по сюжету и форме. «Сказки для Сонечки» – это 18 отдельных камерных и лиричных историй, каждая из которых имеет свой сюжет. Любимое место героев Берлина на земле – солнечная Италия. Ещё в «Сказках о Сонечке» автор использует «матрёшку» – новеллы вставлены в повествование о судьбе рассказчика. «Сказки» – это своего рода «стихи доктора Живаго», послесловие к жизни главного героя. Фирменным приёмом писателя стало также использование перекрёстного повествования: он-она. Будто всё это действительно написано вдвоём, мужчиной и женщиной. В этом заключается не только великая сила искусства, но и правда жизни. Мировосприятие «инь» и «ян» может не совпадать по самым разным пунктам, но когда два любящих человека соединяются в диалоге, это даёт в сумме бесконечность. В «Сказках для Сонечки» это проявляется наиболее ярко. Счастье, сколько им ни наслаждайся, трагично в отдалённой, невидимой перспективе. Любящих всё время кто-то норовит разлучить – если не жизнь, так смерть. Иллюзия незыблемости – вот всё, что нам остаётся. Всё это способствует формированию у героев ББ особой чуткости, нежности и прощения.

Михаил, автор и герой «Сказок для Сонечки», в тяжелейших условиях заточения не сдался. Сложно даже представить, что в аду тюрьмы можно писать такие светлые, жизнерадостные сказки. Осуждённый – возможно, несправедливо, он не ищет, тем не менее, справедливости, поскольку справедливость противоположна Богу и Любви. Михаил пишет сказки как своё поэтическое завещание, ещё не зная доподлинно, что это завещание, но предчувствуя такое развитие событий. То, что рукопись, минуя все преграды, попадает из стен тюрьмы к адресату, любимой женщине – чудо. Рукопись оказывается долговечней человека, а искусство – хорошим способом «обмануть» смерть. Подробности ареста Михаила неизвестны. Но меня не покидает ощущение, что это – не главное. Его судьбу, может быть, не надо «домысливать». Важно, как много света, любви и добра в этом, казалось бы, поверженном, но не сломленном окончательно человеке. Попав в неприятную ситуацию, он постоянно возвращается мыслями в счастливое прошлое – оно помогает ему строить мостик из настоящего в будущее. Будущее, которого нет.

Яркие художники, а Борис Берлин, несомненно, из когорты блестящих, незаурядных писателей, умело применяют в искусстве принцип контраста. Любовь у Берлина – чувство всемогущее, но… беззащитное. Условия содержания в тюрьме так разительно контрастируют с рассказанными Михаилом сказками, что это попросту ошеломляет: как такое может быть? Как можно было там такое написать?! В трудную минуту человек тянется к свету и любви. Любовь – это ведь не только нюансы отношений, от «почти» до «слишком». Любовь так же экзистенциальна, как и смерть. Она – второе и, может быть, лучшее имя жизни.

«Сказки» ББ – это романтические истории, как у знаменитого драматурга Арбузова в «Сказках старого Арбата». Порой счастье двоих зависит от одного вовремя сказанного или не сказанного слова, от одного верного или, наоборот, неправильного шага. Это одновременно и культура, и везение, и любовь. Коктейль, из которого и состоит жизнь. ББ очень тонко чувствует эти переходы, эти флюиды взаимоотношений. В «Зимней сказке» возможный разрыв между любящими предугадан героем и явлен… на бумаге. И, таким образом, упреждён, слово не произнесено, а любовь спасена. Счастье у Берлина – это всегда диалог мужчины и женщины, эроса и танатоса.

Герои ББ умеют безоглядно пользоваться дарами любви. Мужчины в его рассказах не только не уступают женщинам в объёме культурного багажа, но и зачастую их превосходят. При этом они имеют бездну обаяния и настоящий мужской характер. Эти мужчины знают ключи к своим женщинам. Они внимательны, прозорливы, многое умеют замечать. А вот в женщинах писателя много детских черт.

«Сказки» Берлина, вошедшие в книгу «Placenta previa», невероятно разнообразны. Они волшебны, а их «фольклор» мудр и эзотеричен. Приведу примеры. «Умножая знания, ты неизбежно умножаешь скорбь. Уменьшая печаль, ты одновременно уменьшаешь и радость» («Сказка о Печальке»). «Упавшая тяжёлая сосулька помогает героям найти друг друга» («Неумолимая сказка»). «Смерть человека – трагедия, и она же – банальность: так заканчивается, в сущности, любая жизнь» («Трогательная сказка»). ББ – писатель-энциклопедист. Это чтение, которое расширяет кругозор. Я, например, не знал прежде, что такое фаюмская живопись, хотя жена у меня – художник.

«Сказка про кошку и мышку» словно бы пришла из анекдотов про любовников и любовниц. Героиня отправляется на психологическую консультацию… к сопернице. Неожиданная концовка делает эту сказку ещё более драматичной. Если у женщины одна соперница, это отравляет жизнь, если у обеих есть ещё одна, это… примиряет их между собой, а заодно и с текущим положением вещей. Как будто ничего и не было. Помните, однажды в цирке жена Александра Блока отхлестала зонтиком какую-то женщину. Тогда поэт сказал ей: «Люба, пойдём отсюда, ничего этого не было!» Борис Берлин, как и поэт Блок, тоже волшебник: он тоже способен сделать бывшее не бывшим.

Сказки ББ – это не просто любовная лирика. Это высоко духовная литература, которая ставит извечные философские вопросы бытия. Тут есть даже космизм («Сказка про Суламифь», «Сказка ни о чём»). И это не удивительно, поскольку автор книги, как и Сент-Экзюпери, автор «Маленького принца» и «Цитадели», имеет лицензию пилота и знает наизусть своё небо. Читая Берлина, больше ценишь каждое мгновение, стараешься быть внимательнее к близким людям рядом с собой. В «Сказках», как и в «Placenta previa», поражает человеческое достоинство героев. Если оно у человека есть, оно проявится везде, даже в местах лишения свободы, даже на необитаемом острове.

Глубокие, парадоксальные, корнями уходящие в тайную жизнь души произведения Бориса Берлина привлекают читателей тем, что здесь присутствуют и судьба, и психология, и философия, и, конечно, поэзия. В новой книге особой глубиной отличаются, на мой взгляд, «Неумолимая сказка», уже упомянутая «Трогательная сказка», трагическая и сентиментальная «Небывалая сказка», «Сказка о Печальке».

Философия сопровождает и формирует разные произведения писателя-стилиста. Герои «Трогательной сказки», подобно героям Достоевского, говорят о готовности убивать виновных в развязывании войн. И затем, когда у героя погибает его любимая, эта страшная мысль к нему возвращается, но уже в новом ракурсе – в виде мести за смерть возлюбленной. Только мстить ему некому, поскольку виновный не найден. Никто не виноват, что вновь пришла зима. Лишь люди вечно ищут виноватых. Пространство произведений ББ наэлектризовано сильными эмоциями. И мы, размышляя над его произведениями, понимаем: в жизни может случиться всё что угодно. Только душу отнять никто у нас не сможет. И, может быть, поэтому жизнь бесконечно нам дорога.

 

 

«ЛАДОНИ НАПОЛНЯЯ СИНЕВОЙ…»

(Ксения Август, Солнечный бумеранг. – М., Стеклограф, 2021. – 120 с.)

 

Название «Солнечный бумеранг» очень подходит к лирике Ксении Август. Вся она – солнечная, сияющая, лиричная. Профессиональная пианистка, Ксения музицирует не только чёрно-белыми клавишами фортепиано, но и цветными поэтическими строчками. «Давай разложим ветер по голосам», – говорит она. Музыкальность Ксении сквозит как в строфике стихотворений, так и в разнообразии рифм. Её стихи изобретательны и поэтичны. Большую роль в её творчестве играют метафоры и богатство словаря. И дар души – свет необыкновенный. И – абсолютный поэтический слух. Этому сопутствует «правильное» для творческого человека отношение к жизни – «живи как в первый раз и как в последний раз».

 

За кирпичным склепом – ежевика,

за молчанием шторы – шорох фраз,

посмотри на небо и живи как

в первый раз и как в последний раз.

 

Сам себе и воля, и темница,

Закрывай внутри себя ключи,

видишь, засыхает медуница 

там, где птица больше не кричит,

 

и спешит тропа твоя из дома

в сизый плен тернового куста,

но строка, как в детстве, невесома,

а душа по-прежнему чиста,

 

нет в ней ни запрета, ни предела

чуда, есть полётная строка,

только бы душа не оскудела,

только бы не дрогнула рука.

 

Ксения Август – поэт молодой, но уже достаточно известный по публикациям в «толстых» журналах. Не так давно она была финалисткой крупного литературного проекта Влада Маленко «Филатов-фест». Что выделяет её стихи? Солнечное упоение жизнью, моцартовское начало в душе: день как соната, жизнь как симфония. День и вечер у поэта – живые, она словно берёт их в охапку и, священнодействуя, переставляет по своему желанию с места на место. Все времена года у Ксении – активные, быстрые, энергичные, даже осень и зима. Такого, как у классика («унылая пора, очей очарованье»), нет и в помине. Наоборот – «быстрая, невозможная, золотая / осень, где шорох гаснет, а голос тает, / ветер пишет вилами по воде, / возвращая нас во вчерашний день». Пейзажи в «Солнечном бумеранге» диво как хороши – поэт ещё и прекрасный художник: «Из лунного опала искра сбегает в подвенечный бриз рассвета». Пейзажи есть почти в каждом стихотворении, один другого лучше:

 

Бутон росы качнулся на стебле,

ладонь в ладонь, ладони трав – в тепле,

ладони листьев холодят мне спину

и грезят звездопадом наяву,

целуя в лоб примятую траву

и мотылька на краешке люпина.

 

Стихи, вошедшие в «Солнечный бумеранг», весьма разнообразны. Но я бы выделил два основных направления творчества поэта: любовная лирика и религиозные стихи. Порой даже возникает впечатление, что остальные темы стихов – только производные от этих двух основных векторов, настолько мощно звучат они у Ксении.

 

Искус мой, искоса поглядывай на меня,

искры высекай во мне камнем об камень,

сколько ветер мелочи наменял

лиственной – нам не обнять руками.

 

Искус мой, искореняй во мне, истребляй

искренность, пожинай меня, словно жито,

всё, что во мне проросло, из тебя

вылеплено, придумано, крепко сшито.

 

«Запретность» тайной любви, мимолётность сердечных увлечений, в сочетании с солнечностью самих чувств, создают особую атмосферу и доверительность исповеди молодого поэта. А вот замечательное стихотворение о церковных свечах:

 

В молении вечном,

в надеждах напрасных,

церковные свечи

заплакали красным,

 

закапали требник,

зажгли антифоны

их острые гребни

и жёлтые звоны,

 

крестом ото лба до

надлонной полоски,

дрожаньем лампады,

разлитием воска,

 

осклизли, ослепли,

опутали плотно

и лунные стебли,

и ветра полотна,

 

дробили, гранили

поклоны и жесты,

и в адском горниле,

и в райском блаженстве,

 

от света к печали,

от звука до слова,

тянулись, звучали

и плакали снова.

 

Мне очень нравится это стихотворение, состоящее из одного длинного предложения. Удивительное единство музыки, ритма и слова. Читая его, как будто на самом деле попадаешь в храм. Как и в других стихотворениях Ксении, в нём подкупает «цветаевская» степень свободы. Посмотрите, в церковном стихотворении у поэта появляется… фрагмент обнажённого женского тела, «надлонная полоска», но всё это не мыслится чужеродным в стихотворении о вере. Храм для Ксении Август – это не только здание церкви, но «и лунные стебли, и ветра полотна».

Свобода дыхания не мешает поэту быть изысканной в рифме: «Стынет – листы не», «млеко – мелко», «горестей – горстью я», «на меня – наменял», «призмы – призвук», «стёкла – свёклой», «на пол нить – наполнить», «Тартар – старта – стар тот»… Рифмы не только акустически качественные, интересные, но и новые, не затёртые. Временами в строчках Ксении появляется женская ласковость: «морюшко» – обращается к морю героиня. Или – в нежных стихотворениях про «Веру-Верочку-вербочку» и «Русь-матушку» («Расплескалась весна – сиренево…»). Из стихов всегда можно почерпнуть сведения о чертах характера и человеческих качествах лирика.

Ритмика у Ксении очень разнообразна. Я не припомню ни одного стихотворения, в котором ритм был бы выбран автором неправильно, шёл бы «не в ногу» со смыслом, с лирическим наполнением. Есть просто уникальные в плане ритма стихи, например, «Мол, молчи…». Анжамбеманы у Ксении искусны, они по-своему организуют поток стихотворной речи. Возникает эффект «захлёбывающегося» голоса. Поэту хочется сказать так много, что она волнуется и словно бы торопится говорить. Но в стилистике Август это, скорее, достоинство, чем недостаток. Многие стихи адресованы одному человеку, но мир двоих так велик, что это интересно тысячам читателей. А ещё у поэта мир – это его язык. Внутренне богатый мир не опишешь, если словарный запас беден. Музыкальный строй стихов Ксении близок к раннему Пастернаку, когда Борис ещё «болел» музыкой Скрябина. В её лирике преобладает мажор. Поэтам с «длинным» дыханием, а Ксения, без сомнения, поэт с длинным дыханием, бывает сложно остановиться, когда волной идёт музыка слов. Но, может быть, останавливаться и не нужно: автору есть чем заполнить  волновую энергию сердца.

 

На небосводе телесно-бежевом

солнце к надеждам земным прикручено,

крутятся стрелки мгновений бешено,

крутятся стрелки часов наручных.

 

Перетекая в брюшные полости

перистых туч, на витой излучине

пишутся новые наши повести,

пишутся повести наши лучшие.

 

Жёлтой лозы обрезая щупальца,

падают ягоды виноградные,

наши желанья на солнце щурятся,

щурятся подвиги наши ратные.

 

Тёплые лапы Большой Медведицы

ночь обнимают. Знакомым именем

высь отзывается. Видишь, светится

радость, светишься ты внутри меня,

 

светится небо, а если скоро тот

свет померкнет над звёздной папертью,

я для тебя стану просто городом,

ты для меня станешь просто памятью.

 

Поэзия Ксении Август в «Солнечном бумеранге» – высокого журнального уровня, без срывов, без «проходных» стихов. Можно взять навскидку любое стихотворение – и цитировать. Мастерство поэта видно невооружённым глазом: «Тайно проносит за пазухой меч / тать, / рубит с плеча, запрещая меч- / тать. / Слышу я в этот таинственный час – / зов, / перемещающий стрелки ча- / сов. / Между часами моими одна / пядь, / время идёт подо мною и над / – вспять». Или вот птичье, «хлебниковское» стихотворение: «Сверив с далью / сферы в теле / свиристали / свиристели». Звуки аукаются между собой, подражая пению птиц. Блеск! А напоследок – пожелание автору… из её собственных стихов:

 

И быть как воздух – лёгкой и живой,

И быть как ночь – святой и вечно юной,

Вбирать прохладу в лёгкие июня,

Ладони наполняя синевой…

 

 

ПАМЯТЬ – НЕ ВОДА

(Вера Зубарева, Между Омегой, Альфой и Одессой: Трамвайчик-2. Стихи разных лет. –

Идилвилд, Калифорния, издательство Чарльза Шлакса, 2022. – 103 с., ил.)

 

Книга Веры Зубаревой – объяснение в любви к родному городу, городу-герою Одессе. С ним она «срифмована судьбой», и заглавная буква – «Город» – здесь очень уместна. С первых строк «Трамвайчика-2» мы входим в поле высокодуховного интеллектуального напряжения. Зубарева вскормлена Одессой и, невзирая на расстояния, неразрывно с ней связана. Так любят самых родных и близких. Глазу постороннего такая любовь может показаться избыточной. Но для человека любящего – это сердечная норма.

Любовь к родному городу – это ещё и память о своём детстве. Ведь Одесса хорошо рифмуется с детством. Первая глава новой книги Веры Зубаревой так и называется – «Невод памяти». Память для Веры – именно невод, потому что она выросла на море, пропитана морским духом, она – дочь капитана. «Бормочут волны свой гекзаметр», «к морским глубинам тянется душа». Невод памяти. Память невода. Память – не вода. Трудно переоценить значимость воды для человека. Но память – неизмеримо ценнее.

 

Помнишь, луна над трубою светила?

Помнишь, домой загоняли всех силой

В самый разгар болтовни, беготни?

Помнишь, куда улетели те дни?

Как же не помнить!

Помню, конечно, –

В тёмный скворечник

На ветке черешни,

Что пустовал по весне без скворца.

В нём только ветер гудел без конца.

Помню и лето, и все эти сказки,

Тёмное море в лунной окраске.

Кто-то кого-то звал из окна.

Все разошлись… Я осталась одна –

Где-то уже на другом побережье,

С новою жизнью, с памятью прежней.

Будто скворец, что тогда улетел.

Будто скворечник, что всё ещё цел.

 

Память, бабочка Мнемозина… Память бывает разная. Порой непосредственная – когда перед твоим мысленным взором всплывают яркие фрагменты из прошлого. Но память может быть и философской, насыщенной духовными поисками. «Былое, хоть не повторится, но не умрёт, коль будущее – в нём», – говорит Вера Зубарева. Память – это амфисбена, которая способна двигаться как назад, так и вперёд.

 

Снится поезд. Снова снится поезд.

Колея ведёт в темноту.

Это поиск. Это вечный поиск.

Три дороги. Всегда выбираю не ту.

Снится поезд. Плутает впотьмах дорога.

Дом неизвестно, с какой стороны.

Поиск родины – как поиск Бога:

Если увидишь, то только со спины.

Мчится поезд.

Сон по забытому, брошенному.

Уж сколько лет…

Мчится поезд. Опять и опять по прошлому.

Настоящей прошлого ничего и нет.

 

Вера Зубарева играет здесь смыслами слова «настоящее». Там, в прошлом, живы наши родители, и это, конечно, самое важное для любого человека. Всё пространство «между Омегой, Альфой и Одессой» – магнитное поле Настоящего. Прустовские поиски утраченного времени превращается у Веры в поиски утраченной родины. Казалось бы, всё просто: где родился человек, где покоится прах его предков, там и его родина. А если он ещё не родился, в духовном смысле слова? Или если страны, где он родился, больше нет? Вроде бы есть у человека родина. А вроде бы её и нет. Или – вместо одной родины неожиданно появляются сразу несколько, причём такая множественность для человека естественна и органична.

Ведь мы потеряли родину после распада СССР, это факт. И где нам теперь её искать? Стихи Веры Зубаревой поднимают эти «шекспировские» вопросы. Для меня подобный поиск – «знак качества» и книги, и личности поэта: «Вдоль полнолуний с полноводьями, / минуя город и вокзал, / все ехали навстречу родине, / но где она, никто не знал». В новой книге Зубаревой – всё в движении: поезда, трамвайчики, родины. Что есть родина? «Сумма одиночеств» или нечто большее? С чего начинается родина? Каждый читатель «Трамвайчика» по-своему ответит на этот вопрос.

У меня сложилось впечатление, что живая история Одессы, рассказанная поэтом в новой книге, идёт под аккомпанемент блоковских «Двенадцати». Послушайте:

 

Ветер в городе,

на море шквал,

по всем каналам

штормовое предупреждение,

всё перекраивается,

трещит по швам,

спутаны злые и добрые гении.

 

Разгул подворотен,

голодранцы ветра

выпускают мусор

на радость мухам,

теперь он свободен,

и грохочет «ура»,

и расстреливает улицу,

воспрянув духом.

 

Ветер, ветер…

Где Блок,

Где Бог…

Город уже не тянется к истине.

Город измучен,

Город продрог,

Город тулится к своей пристани.

 

Конкретный ураган вырастает у Веры Зубаревой в смерч времени, который грозит стереть с лица земли не только город, но и всё, что было дорого и близко человеку в этом городе. Общая тревога передаётся и поэту – «перед стихами плохо спится». Или так: «Прорвало дамбу – / Строчки, строчки, строчки». Удивительно, но общая «стихийность» объединяет бедствие и сотворение.

 

Какой там сон,

Когда стихи идут,

Спешат, торопят, не дают отсрочки!

Отрезанный ломоть –

Все там, я тут.

Прорвало дамбу –

Строчки, строчки, строчки.

Идут стихи, а, может, не стихи,

А, может, звёзды падают в копилку,

А, может, рыб роятся косяки –

Тех, что у Бога только на посылках.

Рождённые в созвездье рыбарей,

Они несутся из морей небесных,

А я ловлю их из своих морей –

Между Омегой, Альфой и Одессой.

 

У поэта и у Бога есть одна святая даль. В книге Веры существует своего рода тайнопись, более глубокие уровни и пласты понимания. Зададимся вопросом: почему лёгкий «Трамвайчик» дублируется и дополняется другим названием – «Между Омегой, Альфой и Одессой», строчкой из приведённого выше стихотворения? Альфа и Омега – первая и последняя буквы древнегреческого алфавита. Согласно Откровению Иоанна Богослова, Альфа и Омега – это имя Бога в христианстве. Вспоминаем афоризм Веры Зубаревой: «Поиск родины – как поиск Бога». И, получается, «Трамвайчик» Веры ходит между Богом и Одессой, между родиной и Богом. Вспоминается в связи с неправильно выбираемыми героиней дорогами и «Другая дорога» Роберта Фроста. Новая книга автором хорошо продумана, её «ведёт» цепкая внутренняя драматургия. Одесские стихи продолжаются у Веры Зубаревой стихами о путешествиях. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». Вена и Венеция словно бы въезжают в Одессу на трамвайчике Веры. Замечательные города, но сердце поэта остаётся с родным городом. Это какая-то мистическая, не до конца понимаемая связь:

 

Снится Город в дожде.

Снится город в ветрах.

Отраженье в воле

Разбивается в прах.

Снится город-туман,

Снится город-фантом,

Хлещет море из ран,

И рассыпался дом.

Мне его не спасти.

Мне ему не помочь.

Я иду к нему каждую чёртову ночь.

И врезаюсь во мглу,

И стою на ветру,

И зову.

И сама рассыпаюсь к утру.

 

У Веры Зубаревой Одесса, как и блоковский Питер – город-фантом. Почему наши родные города словно бы исчезают и превращаются в фата-моргану? Что-то неуловимо меняется в их наполнении, даже если архитектурное обрамление остаётся тем же, что и в годы юности. Меняемся мы – и не узнаём родной город. Тянемся к нему через десятилетия, через другие страны, пытаемся «дважды войти в одну реку». Если бы мы не уезжали из города, мы бы, возможно этого не почувствовали, меняясь синхронно с его духом и его очертаниями.

На родине человеку важен Дом. Дома у Зубаревой многообразны. Вот у неё «дома-дворяне», «рыцари без страха и упрёка». А вот «дом-шулер, дом-обманщик, дом-притворщик, дом-лицедей, дом-лицемер и проч.». Как и в случае с Городом, Дом у поэта – живое существо. Он – «как будто бы сапёр, на минном поле жизни подорвался». Дом – малая ячейка Города. И он так же загадочен и мистичен в силуэте времён.

Новая книга Веры Зубаревой полистилистична. Но такая полистилистика органична для автора. Ей удаются как простые зарисовки, так и глубинные рассуждения, связанные с анализом и синтезом. Бликами Блока в тексты периодически врывается мистика. Сюжеты перетекают друг в друга, взаимно отражаясь, как зеркала. «Трамвайчик-2» – это именно книга, а не собрание подборок. Убеждён, именно в такой последовательности стихотворений творческий замысел автора просматривается наиболее чётко. Что подкупает в творчестве Зубаревой? Жизнь у неё правдива и в красоте, и в трагичности. Поэт находит в новой книге образы, которые надолго остаются в памяти читателей. «Плавает ночь в бухте чернильницы». «Волны катятся, словно пустые бутылки». «Поиск родины – как поиск Бога».

Одесса 1943 года трагически перекликается в книге с Одессой 2014-го. Город у Зубаревой выступает как живое существо, стонет, плачет. Гимн городу тонет порой в слезах. Это удивительное разнообразие регистров души поэта. Персонификация Города и Дома достигает высочайшей степени перевоплощения. Книга Веры выстроена необычно: она заканчивается не грёзами о светлом будущем, а трагедией 2 мая. Обычно книги строятся по-другому: вначале – о грустном, а потом, чтобы не заканчивать на минорной ноте – о чём-нибудь хорошем, жизнерадостном: жизнь, несмотря ни на что, продолжается! Но я понимаю и принимаю концовку Зубаревой. Мне видится в такой драматургии гражданская позиция автора: случившееся в Одессе 2 мая 2014 года не должно повториться! Это открытая рана на теле любимого города. Книга Веры по своему потенциалу достойна, на мой взгляд, не рецензии, а диссертации. А закончить я хочу цитатой из авторского предисловия к книге:

«Одесса – город, направленный на созидание, город радушный и открытый, но не лежащий на поверхности. Не всё в нём доступно стороннему взгляду, в особенности сейчас, когда колорит легендарной Одессы пожух, ушёл в подполье. Но он ещё воспрянет стараниями одесситов, выйдет из своих катакомб, расцветёт своим самобытным цветеньем и зазвучит в точности по Пушкину, адресовавшему Одессе эти строки:

 

«И скоро звонкой мостовой

Покроется спасённый город…»

 

 

ЗЕРКАЛО РАДОСТИ

(Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном рае. ХIХ, ХХ и начало ХХI века / сост. Ю.А. Беликов. –

СПб., Алетейя, 2022.  – 514 с., ил.)

 

Есть прекрасная история, рассказанная музыковедом Михаилом Казиником. Она – о том, что в самые страшные времена человек не портретирует в своём искусстве ужасы, а тянется к свету, чтобы приободрить не только себя, но и других страждущих. Немецкий протестантский священник, композитор и поэт 16-го века Филипп Николаи во время разгула чумы, когда треть жителей города погибла, решил морально помочь своей пастве. Он читал людям свою книгу, которая называлась «Зеркало радости». Один из гимнов взывал: «Пробуждайтесь! Слушайте Голос!». Оставшиеся в живых люди пели этот гимн под звуки органа, и всё это имело колоссальный психологический эффект.

Я вспомнил эту историю не случайно. Замечательный пермский поэт Юрий Беликов, «дикоросс», прозванный «махатмой русских поэтов», тяжело заболел. Затем у него заболела ещё и старенькая мама, и, в довершение всех бед, мир охватила пандемия ковида. Что же делает Беликов? Он дарит людям в это апокалиптическое время глоток чистой радости – поэтическую антологию «Сады и бабочки». Вот как об этом в разделе книги, который называется «За оградой», пишет поэт Юрий Годованец: «Поэт-дикоросс Юрий Беликов / послал нас на поиски сада. / Не поля, не леса, не клумб – / послал нас на поиски берега, / где выйдет из моря рассада, / и встанет на сушу Колумб!». Конечно, выходят у нас сейчас и «ковидные» антологии. Их авторы стремятся правдиво отобразить время, засеянное семенами вирусов. Но в таком отображении, на мой взгляд, нет главного – взгляда в будущее. Ибо, как говорил Соломон, всё пройдёт, в том числе и самое страшное.

Вспоминаются строки Высоцкого из «Белого безмолвия»: «Наше горло отпустит молчание, наша слабость растает, как тень, и наградой за ночи отчаянья будет вечный полярный день». Надо дать людям немного мажора! Минор повсеместен, и он уже не укрепляет, а угнетает человека. Это хорошо понимает Юрий Беликов, поэт-подвижник русского безрубежья. Он – «сторож сада». В течение нескольких лет Юрий был занят «вылавливанием мотыльков и бабочек в пространстве более чем двух веков русской поэзии». Антологию благословил в добрый путь, уходя в мир иной, Евгений Евтушенко. Огромную помощь в её формировании оказала Беликову Лидия Григорьева, «августейшая садовница». Она без устали фотографировала цветы в своём лондонском саду. Фотографировала бабочек, садящихся на цветы. Конечно, цветные иллюстрации не делают книгу дешевле. Но насколько богаче поэзия о садах и бабочках вместе с фотографиями! Скажу больше: радость читателя начинается с фотоснимков, и только затем уже доходит до стихов. Однако фотографии не уходят из памяти, покуда держишь в руках эту книгу.

Антология о садах и бабочках, изданная на шикарной бумаге, целомудренна в плане расположения стихотворений на отдельно взятой странице. Бумага не экономится, и даже самые короткие произведения не дополняются на странице другими стихотворениями. Книга составлена бережно, честно и принципиально. Если у самого прославленного нашего классика, например, у Пушкина или Лермонтова, нет стихов о садах или о бабочках, этого классика среди авторов тоже нет. Антология составлена только из тех видных поэтов, у кого такие стихи есть. Сады и бабочки помогают талантливому изыскателю Юрию Беликову объединить под одной обложкой авторов разных направлений и эстетических платформ. Классики естественным образом соседствуют в книге с ныне живущими поэтами. Словно бы между ними ведётся по поводу садов и бабочек «тайная перекличка».

Книга внушает доверие с первого взгляда. Мне сразу понравилась её обложка, но я долго не мог понять, почему. А потом до меня, наконец, дошло: это же Одилон Редон, мой любимый французский художник-символист. Я даже оформил его работой одну из своих ранних поэтических книг. «Поклон – из века в век перелетая – французскому живописцу Одилону Редону, чьи бабочки осуществили плавное и весёлое десантирование на обложку антологии», – говорит Юрий Беликов.

Сразу скажу: в книге есть сюрпризы. В антологии представлены, например, стихи известного романиста и общественного деятеля Александра Проханова («Меня считали странным чудаком…»). Для меня было откровением, что он вообще пишет стихи. Я уж подумал было, что я один такой несведущий, однако не знает об этом даже Википедия. А Юрий Беликов знает! Кому-то не по душе имперские взгляды писателя, однако, дело антологии – как раз не обращать на это внимание, быть «над» правыми, левыми и прочими «цветными». В книге, так или иначе, присутствуют представители всех сколько-нибудь значимых направлений, сообществ и поэтических групп 19-21 вв., и это её несомненное достоинство. Некоторые авторы выступили, скажем так, в нестандартной, несвойственной для себя роли. Например, авангардистка Света Литвак представлена здесь стихотворением, написанным классическим четырёхстопным анапестом («Это дивного сада живая картина…»).

Сады и бабочки – это живые существа, которые органично дополняют друг друга, формируя единое целое. Шиллер и Гёте, Лаура и Петрарка, Тристан и Изольда… Сады и бабочки – также в мысленном ряду «скованных одной цепью», в них тоже есть что-то родственное и взаимно обусловленное. Бабочка не может жить без сада, а цветущий сад будет грустным и пустым без ярких, карнавальных бабочек. Юрий Беликов и Лидия Григорьева хорошо это прочувствовали. Я испытал на себе тонкую заботу составителя книги. Он просил разрешение на публикацию в антологии моего стихотворения «Бабочка», и мы уточнили некоторые детали. А ведь авторов в книге очень много, и внимание нужно было оказать каждому. Титаническая работа! Но стихи выбирал именно Беликов, поэтому «Сады и бабочки» – бесконечно «авторская» антология. Горячая, пристрастная, живая. За это мы ему и признательны. Книга, изданная замечательным питерским издательством «Алетейя», была представлена на московской книжной выставке-ярмарке нон-фикшн.

 

Миллионами чёрных бабочек

                не вычерпать ночи,

И поэтому мчит

            виночерпий-поэт

В бесконечную страну

                звёзд-многоточий,

Где миллионы белых бабочек

                                     рождают

                        рассвет.