Стихотворения

КОСТРОМА

В ручейках утонули кораблики.

Небеса, покачнувшись, уплыли.

Мою маму три раза ограбили.

Мою родину – похоронили.

Мы поставили дверку железную.

Мы укрыли окошко решёткою.

Помянули её бесполезную

И залили, как водится, водкою.

И ушли переулками шаткими,

Растекаясь долинами низкими,

Где сороки трещат демократками

И дворняжки глядят коммунистками.

***

Верность этой земле – для меня не пустые слова.

Я приплыл бы сюда без руля, без ветрил и без карты.

Чётко врезалась в память опавшая эта листва,

горечь этой полыни, берёз чёрно-белые кадры.

Этот северный сон никогда не закончится. Быт

здесь наглядней и проще, чем в центрах помпезного рая.

Здесь недавно угас домострой, да и палеолит

был не так уж давно, а тем паче – изгнанье Мамая.

В голосах моих предков слышны и болезнь, и печаль.

В ожиданьи последнего вздоха, последнего чуда

здесь немало нарублено дров сгоряча. Сгоряча

и стаканы летят, и хорошая бьётся посуда.

По сравненью с варягами мы – как огонь пред водой,

но огонь остывает, и горько томиться похмелью.

Наши рыхлые пашни питались кровавой войной,

отмывались слезами, баюкались долгой метелью.

А на белом снегу так отчётливы наши следы!

Наши тени скользят вдоль заборов – их не перегнать нам.

За заборами гаснут вишнёвые наши сады,

и глаза привыкают к зияющим дырам и пятнам.

ВОРОБЬЁВ

«Зачем же вы уснули, дурачьё?» –

кричал Филиппов посреди спектакля,

напудренный парик в партер кидая.

Парик летел, как бабочка седая.

Партер безмолвствовал, и лишь один Орлов

метнулся прочь в панической атаке.

Филиппов снял запачканный камзол

и тоже кинул. Бледный Соколов

схватил его, надел и стал артистом.

Парик меж тем неспешно долетел

до Аллы Кузнецовой и возглавил

её главу. Она преобразилась

в старуху и достала свой лорнет,

упершись взором в действие на сцене.

А там Филиппов уж снимал порты,

сорочку с кружевными рукавами,

кальсоны, майку с надписью «Fuck you!»,

остановившись на линялых плавках,

он стал похож на горе-культуриста,

чем вызвал одиночные хлопки

стоявшего за сценой Тишинкова.

Тот вынул бутафорский пистолет,

как фокусник, из декольте Смирновой,

решительно к Филиппову прошёл

и выстрелил, чем напустил туману

в и без того запутанный сюжет.

Филиппов замер… задрожал… завыл

какую-то таинственную песню.

Его зачем-то поддержал оркестр,

доселе спавший в оркестровой яме.

В партере стали тихо танцевать,

сломав по ходу несколько сидений.

Петров решил, что это чересчур,

и вырубил на сцене освещенье.

Вся сцена погрузилась в полумрак.

Филиппов, Тишинков, да и Смирнова,

с поклоном удалились наконец,

оркестр затих, и Алла Кузнецова

сняла парик и убрала лорнет.

И режиссёр, валокордин глотая,

пошёл готовить нитротолуол.

Уж занавес пополз, и Полупанов

в суфлёрской будке крикнул: мол, конец,

но зрители всё ждали продолженья.

…Вот тут-то и явился Воробьёв.