Зима всегда объёмней

***

 

мой возраст – непросчитанный провал.

я в жизни слишком многое видал,

чтоб пить коктейли или лапать девок.

и под глазами синие мешки

вскрывают содержимое башки,

и понимаешь: что-то нужно делать.

 

да, как-то нужно жить, ведь жизнь длинна,

могила, слава богу, не видна

покуда. значит, в списке продолжений:

какой-то дом на берегу реки,

собака, квас, гамак и васильки –

и женщина с различьем в поколенье.

 

возможно, слишком многого прошу,

но я устал. и я давно не шут

играть здесь в бытовую социальность.

когда ты понял суть своей игры,

играть не хочешь. ищешь до поры

запрятанную сервером реальность.

 

вот потому – подальше от людей.

они: носитель вражеских идей

рекламы, телешоу, «талибана».

не нужно ничего. есть две руки

рубить поленья. прочего – ни зги,

что служит для объёмного экрана.

 

мы будем, как две тени от свечи,

пока они ещё горят в ночи.

а как погаснут – разницею станем

температур огарков и ветров,

что, как всегда, приносят много слов

из прошлых ареалов обитанья.

 

и тщетно не ищи, big brother, нас.

укроет нас олимп, затем – парнас.

там связь твоя теряется на склонах.

всё, что оставим в память о себе, –

бельмо в былой предписанной судьбе

и два плевка на башню вавилона.

 

 

***

 

когда вокруг и серость, и тоска,

и фонари мерцают, мир деля

на день и ночь, и, кажется, близка

кончина, словно новая земля, –

возьми в ладони белый-белый снег

как часть искусства, мрамора комок.

пусть будешь ты сегодня человек,

а он – пусть снеговик, который смог –

представший, словно истинный давид,

средь форума январского двора.

и твой сосед, поймав шикарный вид,

уронит полуштоф уже с утра.

да здравствует одесский ренессанс

средь улиц, сотворивших суету,

напомнивших, что людям дан аванс

за то, что могут видеть красоту.

 

 

***

 

зима всегда объёмней. белый снег,

пушист и сочен, валится наружу

из бытия творца, как будто нет

причин держать и дальше в келье душу.

как ярко распускается она –

как лотос посреди чудес вселенной.

а из окна торжественно видна

седая бесконечность по колено.

зимою снег – что первовещество:

так, из него, пожалуй бы, адама

господь соделал, справив рождество

до возведенья собственного храма.

и мы б лепили, как снеговиков,

своих пророков памятью грядущей

и чтили б их из глубины веков,

пожевывая сладкий хлеб насущный.

а сам господь снежками накормить,

пожалуй, смог бы весь народ тирана.

евангельская праведная нить

зимой всегда идёт в ушко корана.

и я гляжу зимой в твои глаза

и вижу в них бездонное, немое,

что ты не можешь просто так сказать,

но, верно, бы меня позвала к ною,

коль нужно было б пару сохранить.

я это вижу. и молчу ответно.

о чём ещё с тобою говорить

в такой тиши, священной и заветной.

«идём домой», – читается в руке

моей, что за твою берётся руку.

и где-то филин кычет вдалеке,

зазря пытаясь выпытать разлуку.

и так светло и чисто в поздний час.

снежинки в фонаре, играют дети –

когда-нибудь такие же у нас

настанут – загляденьем всем на свете.

ну а пока молчанья дай обет,

моё непреходящее горенье.

и знай: меня в любви счастливей нет,

ведь ты в ней – единица измеренья.

 

 

***

 

так хочется сходить куда-нибудь,

как раньше, – множа суету.

котлету дать собаке раненой

и пару рыбинок коту.

 

и чтоб светили чудо-баннеры

с рекламой техники крутой.

и чтоб прохожие все замерли

у шаурмы на угловой.

 

а ты бы шёл, весь полон чистого

и вдохновенного добра.

и солнце южное, лучистое,

скрывалось бы в домах двора,

 

поскольку – осень. сколько свежести,

простой возможности земной

увидеть город звонкой нежности

и удальцовости хмельной.

 

как много нового и дерзкого

сулит начало холодов.

как будто из туннелей детского

тебя вытаскивают вновь.

 

ещё нет зла, тоски и похоти –

вы просто – юные кенты,

что в портовом суровом грохоте

находят ноты красоты.

 

в кино зайдёте: тайна дивная

впервые словно впечатлит.

машина красная спортивная

перед глазами пролетит.

 

и всё так заново, так радостно,

как будто не было всего:

ни горя прежнего тетрадного,

ни распинанья твоего.

 

как будто на больничной койке ты

не ныл, не бился, не стонал.

и, молодость утратив в стойкости,

четыре дня не умирал.

 

всё было, да. всё помню снова я.

и так паршиво оттого,

что юность, бывшая, здоровая,

всегда одна для одного.

 

не повернуть и тайной кнопки мне

в каком-то лифте не найти,

чтоб не болтаться в этом коконе,

а вновь быть первым на пути.

 

не знаю я, что в жизни велено

и сколько жить ещё средь вас.

хоть молодо – оно и зелено,

но есть и в зрелости аванс

 

на что-то лучшее. на взрослое:

часы, квартиры, пиджаки.

вот жизнь, чугунная, серьёзная,

и все вокруг – здоровяки.

 

вот потому, прожив так много, и

кричу я времени: «вернись

туда, где юность босоногая

по лестнице сбегает вниз».

 

 

***

 

что мы делали? пили, курили, базлали на кухнях,

наряжали сосну, танцевали в декабрьских перьях.

а другие писали, кричали: империя рухнет –

правда, стоит сказать, уходили чуть раньше империй.

ну а мы целовали девчонок, скупали подарки.

приходили домой, длинный стол накрывали обедом.

а они ощущали себя от эпохи огарком,

со вселенной ведя разговоры о том и об этом.

да, мы были просты, выносили бутылки на тамбур,

поздравленье смотрели какого-то там президента.

а они собирались то в осло, то в глазго, то в гамбург –

им должны были что-то вручать с драгоценным презентом.

а мы видели серость дворов, полюбившийся город,

где старуха с собакой тащила на рынок соленья.

открывали окно, поднимали заснеженный ворот

и встречали наш год: «с днём рожденья, январь, с днём рожденья!».

 

 

***

 

                                                          И.Б.

 

не правы, поскольку она никогда не придёт

спасать вас, дельфина, извечным движеньем рот в рот.

а будет обедать в каких-то французских бистро

в трёх шагах до метро.

 

не нужно ни родины, ни иудейства, ни книг.

родители – вот он, действительно важный ледник,

на коем возможно пройти мировой океан…

но к ним не пустили – вот вправду налить бы стакан.

 

но вы не из пьющих. еврей не зубровкой живёт.

еврею бы скрипку, и можно сегодня в полёт.

еврею б камин и какую-то сару в руках –

заместо марины прославить в грядущих веках.

 

вы всё потеряли, поскольку не знали друзей,

себя заключив ещё смолоду словно в музей.

какие ж друзья там у статуи – только враги

и голуби, что накидают ей по сапоги.

 

и хоть вы не правы, я той же дорогой иду.

судьба ли, инерция – только иду на беду.

не имя своё чтоб вписать на какой-то забор,

а чтоб и по мне задрожал хоть какой-то собор.

 

всё это важнее. мы есть, а с минуту – нас нет.

куда увезёт тебя белый небесный корвет –

неведомо. жаль, что с собой не возьмёшь ничего,

как, верно, одну только рифму под Слово Его.

 

 

***

 

хоть бы во что-то был я вовлечён.

но нет. пространство – пусто, время – сжато.

роняет листья здесь столетний клён,

как мученик последнюю зарплату.

а у меня – ничто и ничего.

по цвету – серость, звуку – лёт монеты

на дно колодца, в коем торжество

в конце тоннеля справит скорость света.

потерянный, невнятный человек,

я будто бы живу вторичным слоем

на кадрах бытия, далёк от всех,

прозрачен, тих, шершав, немногословен.

я сам себя настолько истончил,

что можно наколоть на плоть зрачка и,

чтоб от пятна никто не отличил,

размазать в близорукости очками.

 

 

***

 

вот, на шаг ещё ближе к тебе, единенье земли.

красота переходит из чёрного моря к гондолам.

как теперь различишь суть скульптуры, когда на мели

моряки с гондольерами заняты общим футболом.

чипсов мир и мир колы в одно загребает всех нас.

нет различья ни в чём. суть различья – лишь линии жизни

на ладонях, а всё остальное – олимп ли, парнас –

красной нитью сплетается в общей вселенской отчизне.

я ликую, мой мир. я люблю безграничность краёв,

чтоб босыми ногами пройти по утрам пикадилли,

перейти на монмартр, склониться на сент-женевьев-

де-буа, узнавая россию в бальзаковском стиле.

выйду к берегу и покурю, что господь нам даёт

(хоть различья верны, только бог всё ж над нами единый),

и хлебну, чем встречает одесский коньячный завод,

пока северный ветер стокгольма ласкает мне спину.

 

 

***

 

мир оцени и весь его впиши

в контекст себя: проспект, машины, урны.

и триста метров до лесной глуши,

и километр – до волны лазурной.

вот это будет «твой универсам» в –

там часто покупал себе ты колу

и мог бы познакомиться с мадам,

но врать не будешь – встретились у школы.

вот это «друг твой», се «твоя жена» –

она готовит здесь «твои котлеты».

вот это будет – да – «твоя стена»,

в которую тушил ты сигареты

и на которой написал «а.щ.»

как подпись декоратора крутого.

присвой себе всё это вообще –

всё то, что создало тебя такого.

чтоб коль они придут к твоим краям,

то знали – всё твоё, как ты придумал.

как прометей – огня дал фонарям;

как бог – в тела живую душу вдунул.

 

 

***

 

когда остановится время, а вертится лишь пространство,

нам проще увидеть детали, из коих всё состоит:

вот эти сегодня расстались, а эти надели ранцы,

а этих уже через месяц вдвоём упокоит гранит.

о время, коль мог, я б клонился к твоим золотым изгибам,

но если ты замерло – значит, нам нужно глядеть внутрь себя.

вдыхать переспелую копоть, рыдать по сгоревшим избам,

вплетая оставшийся пепел в асфальтовый вдох сентября.

их столько ушло, что, сдаётся, не высчитаешь в тетради.

молчание – всё, что можно, что выглядит как должно.

здесь каждый смешок как последний, а сказанное смеха ради

всегда может быть случайно одним, что не искажено.

я не берусь быть взглядом с какой-то горы высокой,

но мы потеряли слишком на этой своей высоте.

и всё-таки за сегодня здесь вырастет вновь осока

и снова пойдут другие вперёд, хоть уже не те.

не знаю, что будет, время, с тобой. слишком громко думать

в такой тишине – наверное, сумрачный моветон.

перебираешь в пальцах сигареты, как будто струны,

чиркнув за время ночи хотя бы один фотон.

мы задолжали, видно. значит, с кого-то спросят.

только нет сил ни злиться, ни требовать жребий свой.

выстройся в ряд, ведь отче выходит сбирать колосья.

раз-два-три – серп от месяца падает над головой.

 

 

***

 

неужто всё. когда окончен бой,

ты остаёшься с целой головой.

и смотришься в апофеоз войны,

как в зеркало, где лучшие видны

жнивьём на поле. ну а ты живёшь,

и виновато прошибает дрожь.

ведь те, они – ведь ты им не чета,

ты важного не сделал ни черта.

ты – как парис, что выжил ни с чего,

а гектор пал заместо твоего.

троянский конь шагает на b-3.

иллюзию спасения сотри.

ты выжил. ты свидетель всех потерь.

но некому и флаг поднять теперь.

пусть смоет дождь всю кровь с лица земли.

чтоб здесь прожить грядущие смогли.

а кто в бою не сгинул, те равны:

писать в скиту историю войны.

позор бойца, что скрылся от меча, –

быть старцем и на тексты класть печать.

живи, старик. храни свою юдоль.

поглядывай на лучших исподволь.

и знай, что жив ты только потому,

что прах твой чем-то выгоден Ему.