И кажется, что всё произойдёт

***

 

Кирпичный старый жизни коридор,

Прихваченный раствором на слезах,

Где окна ограничили простор,

Как вытертые шоры на глазах.

И подтекает старая вода,

И плесень разукрасила углы –

Условия привычны навсегда,

Как запахи фанеры и смолы,

Где заново и строит и поёт,

И протирает окна без конца.

И кажется, что всё произойдёт

И пролетит у самого лица

 

 

***

 

В свечное погружая пламя,

копчу разбитое стекло,

Затмение за облаками,

его не видно, и светло.

И все явления природы

и смены городской погоды

тёплом и светом замело.

 

А мне важней дневные игры,

ночные книги, сны – кино,

в котором принцы, чары, тигры,

старик Хоттабыч заодно.

Запретные, как папиросы,

мы пели песни про матросов,

в Кейптаунском порту давно

Они пошли туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин и вина.

 

Дыра в заборе к башне танка,

игрушке нашей боевой,

где всех мальчишек спозаранку

гонял винтовкой часовой.

Он был постарше ненамного,

кричал: «Стоять, стреляю!» строго,

и отступали мы домой.

 

Но покрутить давал штурвальчик,

подвигать пушку, кто куда.

И призванный на службу мальчик

не пел: Они пошли туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин и вина

 

 

***

 

Мне нравится задор начала дня,

Он вынимает солнце из-за леса,

Потом тумана лёгкая завеса

Уходит плавно влево от меня.

 

Деревья вспоминают, что листвой

Им надо шевелить как будто ветер,

Забывчивый, красивый и живой,

Уже не спит с закатом на рассвете.

 

И кто-то расставляет облака,

Пускает птиц, кричат на рыбу чайки.

Вчерашняя молочница легка

И объезжает улицы на байке.

 

И это было лишь начало дня

Как продолженье сказки после свадьбы.

И столько дня осталось для меня,

Что жить и жить, и буквы разбирать бы

 

 

***

 

Ухожу от ответа, его забываю в полях,

И шуршат под ногою остатки листвы опавшей,

Я сбиваюсь со счёта, как будто храню в рублях

Эти строчки стихов, что оставил мне кто-то старший.

 

И устало шершаво висят над землёй провода,

В них толкутся слова телеграфа и срочные крики.

Кто-то старым ключом набивает на ленте «беда»,

И она попадает к другим адресам в города,

Где бумажки у врат надевает охрана на пики.

 

Все готовят трагедию – варят на мокрых дровах,

Килограммы судьбы, бесконечного жёсткого фарша.

И туман, как туман, расплывается в чёрных словах,

Древнегреческий хор переходит на музыку марша

 

 

***

 

Вот оселок, которым правят речь –

Осколки слов из вымаранных мыслей.

Такое слово трудно уберечь,

Мысль изречённая, а буквы скисли.

 

И как найти согласных, закричать?

Шептать? Но слух, увы, не абсолютен.

И лишь строка сумеет передать

Подобие, как звёздам блеск в салюте.

 

Порядок слов – невидимая ткань,

За нею и объятья, и проклятья.

Так робкая в изгибах держит скань

Простой стакан и брошь на бальном платье

 

 

***

 

Стынут вокзалы в узлах паутины маршрутов,

Стыки считают, а стрелки вплетаются в рельс.

Окна вагонные рыжи – кончается утро,

Скорый гудит изо всех, вырывается в рейс.

 

И пролетает любовь над составом, как птица,

И улетает любовь за своими детьми.

Грим ни к чему, без зеркал изменяются лица,

Время уходит скользящими вправо дверьми.

 

Ходишь по поезду, в тамбуре медленно куришь.

Пьёшь самогон с пассажирами в третьем купе.

Выйдешь за чаем, в окно поглядишь и зажмуришь,

Всё запахнёшь, что увидел во сне и в толпе.

 

И отделённый стеклом, опираясь на двери,

Сквозь отраженье своё в темноте за окном

Так ощутишь незнакомое чувство потери,

Будто забыл и не вышел в предместье родном

 

 

***

 

День солнечный. На море лодки басом

Перекликались, мчавшись очертя,

И пенную выкапывали трассу,

Дороги перегонные чертя.

 

Как мужики в руках с холодным пивом,

Мотор вопросом повышает тон,

Кончая фразу бешеным разливом,

Обозначая край, размах и фон.

 

Судов и парусов в обзоре много

Так, будто море пляжем замело,

А на песке, заносчиво и строго,

Гуляют чайки громко. И светло,

 

День выходной, каникулы – начало,

Начало лета, признанное там.

Так долго осень нас в руках держала,

Что год разбился, бедный, пополам

 

 

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

 

Пришла дурацкая тоска,

больная, тусклая, распутная,

сидит в душе с глазами мутными,

не поднимается рука,

её пырнуть железом жертвенным

под этим синим небом мертвенным.

Так в рыбной лавке серый фартук

кулак чешуйный оботрёт

и распечатает, как карты,

трески проваленный живот.

Всего две рыбы? Ветер свищет,

места знакомые не ищет

и убирается, трубя.

Все жертвой чувствуют себя.

Сгребая потроха руками,

как в механизмах часовых,

мы разбираемся с грехами

под стоны песен хоровых.

Растёт цветок горелки газовой,

и я тарелкой одноразовой

всю кровь ненужную солью,

сливая с почвою струю.

Сгружу грехи в горящий жертвенник,

несут музыку за спиной,

и то ли страшно, то ли ветрено,

но всё не сбудется со мной.

Двора стихает ужас скотного,

гремят кимвалы блеска потного,

тамбурмажор счастлив в манёвры,

вся мокрая насквозь тулья.

Ушла тоска, поджавши нервы,

и дамы бросили манеры,

как вожжи в близости жилья

 

 

ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ

 

Весь день заполнен ерундой –

eдой, лекарствами, прогулкой

и с неба льющейся водой,

сегодня краткой, завтра гулкой.

 

Иных не стало новостей,

и всё рассказывают звуки,

как будто звуки на поруки

его забрали у детей.

 

Пинает облака зверей

нетрезвый ветер, как огрызки.

И стук дверей, и стук дверей.

И пылесос на ноте низкой.

 

Звонки, машины. Каблуки?

Нет, шлёпки! Радио, напевы.

Опять лекарства – пузырьки

везут по коридору слева.

 

Густой закат в напрасный день –

пустой щелчок дверного стука.

И стон души услышит тень

ночная, мёртвая, без звука