Трамвай Альтаир Бетельгейзе

НЕ ПОМНЮ

 

был карандаш. ещё тетрадь была

в забытом доме на краю села,

где опускались облака на крышу,

а я писал про дом и облака,

и возвращалась на круги строка,

и выходил из круга шишел-мышел.

 

была ноль пять из местного сельпо,

ещё трещал будильник ночью, по

которому я выходил на воздух.

там ветер целил мне в лицо и грудь,

и на ладонь садился отдохнуть,

и исчезал в непостижимых звёздах.

 

была кровать и шаткий табурет,

по мостовой шагал парад планет,

ведро гремело, вечность грохотала,

но стоило привстать из-за стола –

незавершённость сущего и мгла

терялись в разветвлениях фрактала.

 

бренчал амбивалентный карнавал,

под этот звон я напрочь забывал,

что надо забежать ещё в сельпо мне.

гудели так тревожно провода…

была ли рядом женщина тогда –

не помню.

 

 

ЖИ ШИ

 

мои жи ши круче других жи ши,

они сбегут в шумные камыши,

всего часок листьями пошурши,

а там – котовский.

 

но как ни злись, шашкой быльё круша,

а только я помню, моя душа,

о том, что ты ангельски хороша,

почти чертовски.

 

ты снишься мне, этакому хлыщу,

живёшь тайком в чащах моих чу щу,

и я о том чаще всего грущу

чернильным соком,

 

что столько лет криво бредут дела,

с тех пор как ты, радостна и мила,

тогда в мою глупую жизнь вошла

и вышла боком.

 

 

СКРИПЕЛА ДВЕРЬ

 

скрипела дверь, и ты, душа моя,

тихонько появлялась у порога,

оглядывала пустоту жилья,

свыкаясь с полумраком понемногу.

я ждал тебя, как прежде, по средам,

я ждал тебя, как ждал тогда адам

вторую производную от бога.

 

скрипела дверь, и ты входила в дом,

на страже тишины часы стояли,

я поднимался на ноги с трудом,

укутывался плотно в одеяло,

потом садился на увечный стул,

как будто пустоту собой заткнул,

но получалось у меня едва ли.

 

скрипела дверь в убогую нору,

ты в контражуре медлила в проёме,

а мне в сорокаградусном жару

привиделось в туманной полудрёме –

наш город был совсем опустошён,

а пятый македонский легион

вставал во всеоружии на стрёме.

 

скрипела дверь, а тени на стене

под звон небесных сфер кружились в вальсе,

корабль летел на бреющем к волне,

меняя ставки, имена и галсы,

и сон о том, что комнаты пусты,

мой сон о том, что существуешь ты,

сбивался.

 

 

ОНИ ГОВОРИЛИ

 

а они говорили – люби и детей плоди,

а они говорили – давай, мужиков рожай,

а потом вылезали вожди, как грибы в дожди,

и шутили – бабай, но являлся из тьмы мамай.

приходили домой, забирали с пелёнок в строй,

говорили, зачем же их нежить, ведь им не жить,

и считали на первый-второй, на мертвец-живой

городскую слезу, деревенскую волчью сыть.

и шептали родне, что ребёночек мил и мал,

на сберкнижке клялись, мол, дождёмся иных времён.

посулив материнский фальстартовый капитал,

а потом уверяли, покайся – и ты спасён.

а в конце обещали ребёнку тоннель и свет.

ни того, ни другого, ни третьего больше нет

 

 

БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ

 

человек к человеку пришёл говорит открой

я уже не могу ночевать на земле сырой

я продрался сквозь сумрачный лес и гнилую гать

я полжизни в бегах я устал ото всех бежать

догоняют враги не откроешь и мне каюк

человек человека послушал и дверь на крюк

у него сыновья и жена и белья бадья

у него именины и правда всегда своя

 

*

 

человек удивляется снится такая чушь

в подошедший трамвай забирается неуклюж

и садится и молча глядит в ледяную тьму

и гадает гадает к чему этот сон к чему

почему что осталось внутри то сидит внутри

а из слабой груди на полметра торчат штыри

почему за окном и на сердце полярный лёд

и трамвай альтаир бетельгейзе в депо идёт

 

 

ЖИВУТ

 

дорогая, тянет туман с низины,

потому и письма пропахли тиной,

и не слышен гул поездов вдали.

а у нас с тобой ничего не будет,

потому что все мы – цепные люди,

даже если суки и кобели.

 

мы во сне – бессмертные люди-птицы,

перелётны, сказочны, клюволицы,

рождены и брошены в небосвод.

за окном кричит козодой, с болота

в унисон ему подвывает кто-то –

причитает выпь и мурлычет чёрт.

 

в палестинах наших бесцветно, сыро,

комары к утру проедают дыры,

не спасают дэта и дихлофос.

вспоминаю, как ты тогда витала

в облаках на зависть месье шагалу –

бесшабашно, весело, не всерьёз.

 

дорогая, мы же с тобой могли бы…

сквозь окно в туман уплывают рыбы,

проникают в илистый абсолют.

я и сам усами чешу чешуйки,

и бросаю письма в огонь буржуйки,

но они живут.

 

 

ЛИШНИЙ МИР

 

заратустра сидит у огня и готовит грог,

а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,

заратустра выходит на солнце, но видит тьму,

и звезда ослепляет больные глаза ему

 

на торговом пути чайхана, караван-сарай,

магомет предлагает шашлык, налетай давай,

позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,

но легко разряжается сорок седьмой ака

 

иисус у воды колобродит туда-сюда,

он ловец человеков, но очень мутна вода,

не прикормлено место и сети видны едва,

человек не клюёт, а клюют караси, плотва

 

а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,

а под небом живёт человек, пробегает мышь,

разбредаются божии твари, им несть числа,

и никто никому не желает добра и зла

 

 

ПОСМОТРИ

 

посмотри на себя, переполненный пустобрёх,

подавляющий вздох, собирающий в тексте блох,

не в кичливой варшаве, а где-то в глухой полтаве.

уродился бы правильным, длил бы свой век, как все,

доживал в старорусски возвышенной полосе

и не думал о том, на кого это всё оставить.

 

где любая строка отсылает к началу, где

озорная река убегает к морской воде,

к материнской солёной груди прикасаясь устьем,

где отечества дым, где не курят других дымов,

ты сидишь у воды, бесполезен и безголов,

созерцаешь круги, беспричинно и странно грустен.

 

оттого ли тебе тяжело во всю грудь вздохнуть,

что слова поднимают со дна грязевую муть

и такую тоску, что во сне не бывает выше,

оттого ли, что время – пророщенное зерно –

у пространства берёт конопляное полотно

и размашисто самое верное слово пишет.

 

 

СЛОВА

 

что останется, расскажи мне,

кроме торной дороги зимней

и скрипучих во тьме саней,

кроме встречного ветра, кроме

ямщика на гнилой соломе,

кроме мелочной мзды моей –

 

обязательного обола.

изовьётся змеёю полоз,

проползёт за верстой верста,

и подумаешь – к очагу бы,

и прошепчут сухие губы:

«что останется, что оста…»

 

что останется? только имя,

незабытое меж своими,

обронённое вслух едва;

злое слово, пустое дело.

только слово корова съела,

да и дел-то – слова, слова

 

 

МАССАРАКШ!

 

каким бы ни был огнём согрет, каких бы ни жаждал вод,

но ясень, тополь и горний свет – вопросов никто не ждёт,

ищи, свищи соловьём, стократ судьбу-голытьбу кляня,

но где любимая, глупый брат, не спрашивай у меня.

 

я сам всего лишь послушный страж тех самых ворот зари,

хотя бунтующий массаракш сидит у меня внутри,

я должен эти врата стеречь, волынку тянуть за хвост,

держать в кавычках прямую речь под рок путеводных звёзд.

 

садись к огню, наливай и пей тоску, беспокойный брат,

но есть условие – ты, орфей, не должен смотреть назад,

забудь любовь, посмотри наверх, там мечется звёздный рой,

там самый чистый идёт четверг.

но тянет землёй сырой.