На окраине города

***

 

Мы держим шар земной в руках – мы это знаем!

Да что нам тот Китай? – Давай его сломаем!

Демьянова Ухань накормит всех по горло

да так, чтобы совсем в «зобу дыханье спёрло».

 

Италия нежна, и март рядится маем…

Италия – цветок, давай его сломаем!

Что нам, хозяевам, Россини с Бруннелески?

Певучая Италия, задёрни занавески!

 

Всего нужнее страх в глазах больших и узких

и паника в умах: испанских, польских, русских…

Как хрупок шар земной – как шарики для ёлки.

Коль хрустнет – что виной? Мы соберём осколки!

 

 

ХЛЕБ

 

Не забыть взять с собою хлеба –

вот ведь батон у меня вчерашний.

Хлеб должен быть, где бы ты ни был,

когда есть хлеб – всё не так уж и страшно! –

говорила она, собирая свои пакеты.

Хлеб для чаек, кости – собакам.

Вставала, чтоб ехать на море почти что с рассветом,

возвращалась домой почти что с закатом.

В то утро она тоже кормила чаек,

но море проглотило её вместе с батоном хлеба.

Маленькую старушку с кожею цвета чая

проглотила большая волна под сияющим небом.

Но не верьте – это лежит не она

на берегу, простынёй накрытая белой.

Она превратилась в чайку там, на волнах,

и выросли крылья у её иссохшего тела.

Звали её Лариса, а может быть, Анна…

И улетела она в счастливой своей рубашке.

Хлеб – это та же небесная манна,

когда есть хлеб, всё не так уж и страшно.

 

 

***

 

На окраине города, как на окраине жизни

живу и вдыхаю этот воздух неторопливый.

Два листа – золотой и красный с небес, как приз мне,

а на рынке: яблоки, груши, цветы и сливы.

 

А люди кругом-то строят коттеджи, цветы сажают.

И всюду новая жизнь рвёт паутину старой.

Только я ничего не строю: ни дома, ни даже сарая,

и мне хватает ветвей вместо стен и арок.

 

На окраине жизни небо видней и ближе,

его не закроют ни баннеры, ни небоскрёбы.

Кот рыжий на рыжих листьях шубейку лижет.

Хризантемы у каждых ворот, было красиво чтобы.

 

Горячим супом кормят бомжей волонтёры,

ведь холодно нынче. Бомжи съели суп торопливо.

А мне бы немного любви и поменьше сора

в душе. Мне побыть бы немного счастливой.

 

Мне бы тепла от этой осени взять бы,

от жарких её костров, от листьев рыжих и алых.

Мне бы вязанье из слов по вечерам вязать бы,

вплетая туда золотые слова, что осень роняла.

 

 

***

 

                                                    Е. Голубовскому

 

На Большой Арнаутской сапожник сидел – дядя Сеня.

Поэт Игорь Павлов меня привёл в мастерскую

и сказал: «Дядя Сеня поэзию любит: Есенина,

Блока, Пушкина, но и нынешних милует всуе».

 

«Читай стихи! – сказал мне, кивнув, сапожник. –

если понравится, я обувь чиню бесплатно!».

Я присела на стул и скинула босоножки,

и читала ему стихи, что нравились, вероятно…

 

Я читала, а Сеня стучал потихоньку,

вбивая слова молотком в каблуки и подмётки.

«Читай ещё!» – он повторял монотонно

и закончил работу ловко и чётко.

 

«Ты читаешь стихи, как будто молишься, – он мне сказал. –

Поэтесса – что с неё взять!» – вынес вердикт сурово.

«Вот стихи настоящие: жизнь это лишь вокзал», –

и прочитал стихотворение Кочеткова.

 

Мы уходили с Павловым, я цокала каблучками –

как будто мы побывали в лучшей из всех Одесс…

И казалось, что рядом шли, подбитые лишь словами

ботинки поэтов, цокали каблучки поэтесс.

 

 

СТЕКЛО

 

И у меня в этом мире была свадьба.

За несколько дней до неё стекло разбилось в серванте.

Может, и был в нашей семье лад бы,

но муж оказался взрывной, как испанские гранды.

 

Впрочем, он сам из испанских детей и часто

рассказывал, что отца и мать расстреляли

после войны в Москве. Говорил он страстно

и сжимал кулаки, вспоминая всё до деталей.

 

«Я вырос в семье полковника КГБ, – говорил он, –

меня приучили стирать, убирать, мыть посуду.

В шестнадцать лет из дома меня удалили,

мне рассказали: кто я, зачем и откуда.

 

И с тех пор я выживал так неумело…

Бог меня выпустил в мир для мук неизменных».

Я его слушала, и у меня то и дело

возникала мысль, что мы из разных вселенных.

 

А когда он сердился, глаза его так мутнели,

что были похожи на тину долгими днями…

И звон стекла мне слышался еле-еле,

как будто битые стёкла сыпались между нами.

 

Каждый носил судьбу – стеклянный сосудик,

пытаясь её оградить от горя руками.

Но пришла разлука и распорядилась нами.

Битые стёкла судеб, битые стёкла судеб…

 

 

ОКРАИНЫ

 

Я лежу, но выйти бы во двор –

старый виноград подвергли казни.

Человек всегда другому вор,

друг, товарищ, шулер и проказник.

 

Надо мною – чистый звёздный атлас,

в ковш, наверно, намело немало снега…

Туча на востоке чешет патлы,

но сияет ласковая Вега.

 

И сияет Сириус кольцом…

Только ярче всех «Кадорр» – названье!

«Бизнес с человеческим лицом»

побеждает время с расстояньем.

 

А вокруг «Кадорра» хижин ряд

прилепился в круговой поруке.

И витает хлебный аромат,

слитки хлебные хватают чьи-то руки.

 

Скоро, скоро Новый Год придёт

и мешок чудес для нас притащит.

Нам чудес не нужно, Новый Год!

Только лишь закрой Пандоры ящик!

 

Беды извергает мир из недр,

но окраины стоят, хоть еле-еле…

Степовая даст степного ветра,

Мельницкая горе перемелет.

 

 

***

 

Прошу – не отнимайте снег,

его кристаллы, хлопья, искры.

Не отнимайте детский смех,

снежки и санки, шум и визги!

 

У высших сил прошу, молюсь:

оставьте лёгкое круженье!

Оно излечивает грусть,

поправ земное притяженье.

 

Снег обеляет всех и всё:

людей, киоски, лимузины.

Уравнивает он Басё

и Брейгеля – ведь всё едино.

 

И Сальваторе Адамо

поёт свою «Томбе ленежо».

Шансон из детства, что само

легло на плечи снегом свежим.

 

А утром глянешь – и тетрадь

сияет первой чистой гладью.

Как будто жизнь переписать

возможно, в будущее глядя.

 

 

***

 

Музыка твоего имени звучит в моей голове…

С музыкой твоего имени я иду по траве,

я иду по асфальту, а рядом поток машин.

Имя твоё я слышу в хаосе лиц и спин.

 

Имя твоё – колокольный звон и чуть-чуть свирель

на фоне быта, зимы промозглой, где плесень, прель.

Имя твоё излучает свет и тепло,

когда между нами зимы ледяное стекло.

 

Твои поцелуи меня согреют на множество зим вперёд –

даже когда состарятся мои щеки, глаза и рот.

Музыка твоего имени будет звучать во мне

в буднях тяжёлых и в зыбком, счастливом сне.