Имена, которых не называл

***

 

Когда поле затоплено, маки всплывают над нами.

Мы подводный свой дом сторожим: с ремеслом повезло.

В готовальне покоится циркуль, хромой временами.

Под навесом наседка клюёт измельчённое зло.

То не почта закрылась, а просто тропинка кривая,

Потерялось в дороге письмо ли, замёрз почтальон.

То не плачет ребёнок – он медленно рот открывает,

Выпуская из лёгких рассерженных белый бутон.

Поднимись-ка со мной по ступеням надежды <побег!>

<там соседствует с плачем предвзятым неузнанный смех>

– и заплатишь мздоимцу за вдох и за выдох отдашь

всё, что там соберёшь, чтобы вечный построить шалаш.

Отчего, отчего, правдолюбец, ты требуешь дань:

десятину от каждой любви и иного труда?

 

 

***

 

На неродном уже не странно

Чертить убористые знаки:

На ватной палочке Балканы

Соседствуют с траянской Дакией,

А лёгкие живут на ренту,

И в промежутке между войнами

Нас ноги, взятые в аренду,

Несут по улицам присвоенным,

Где я вошла в порядок слов,

Творимый новых Твоих снов

Невыразимым свойством,

И стало роскошью весло,

Когда все лодки отнесло,

И вся планета – то одно

Плывущее устройство.

Дитя ли, дева ли мастак

Перенимать как тайный знак

Судьбы борозды –

Чтобы немного погадать,

Ты не подкинешь свой медяк

в морозный воздух.

 

 

***

 

Я точно знаю: до рождения

И ты здесь был, и я была,

Где подожжён октябрьский день

Последним призраком тепла,

И тень айвы легла устало,

По тени родины скользя,

На тени двух полубокалов,

И сбила нас, аки ферзя,

Спугнула спящих голубей,

И ты, колдун, шаман ли, фельдшер –

Перевязал нам, не робея,

Все раны, из которых меньшей

Не разглядеть: была она

Нам до рождения дана.

Я здесь жила, где каждый – ранен,

Где времени края свожу –

И вижу внука на веранде,

И ветхий дачный абажур.

Кровинку разве не приму

Под кров, который потому

На карте не отмечен,

Что ты все руки исколол,

Когда нетленный строил дом,

В котором жить нам вечно.

Нас в сизой приняли глуши

Дурман, туман, лиман.

Язык раздвоенный зашить

Мне помоги, шаман.

 

 

***

 

«Режь лучок, управляй страной», –

говорит мне седой сосед.

Неприлично сидеть одной

на террасе, которой нет.

Когда юность приносит счёт

и в оранжевых ждёт лучах,

я стираю усталость с щёк

и даю ей денёк на чай.

Двести лет его слой листвы

покрывает, а он… Но пусть.

– Просто Вы здесь случайно, Вы… –

и не знаю, о чём смеюсь.

 

 

***

 

Запомни себя в любви:

Как стояла тогда,

И треснула почва, обрушилась нищета,

Как несла дары:

Лукошко ежевики и прелый мох.

Окликнули по имени.

Позволили быть: живи!

Хотелось, эх, хоть чем-нибудь удивить,

Накопленным за отмерянный выдох-вдох:

Башней, обдуваемой ветрами,

Облупившейся на раме

Краской <пропасть других идей >

Водоёмом, куда впадают

Мрачные тайны людей,

Несъедобные, оттого

Неинтересные для лебедей,

Болезненной трансформацией,

Странной акцией,

Скоплением ли на площади рыжих женщин –

<Обнажённые

Редкие акации

Их родинок, расцветая,

Казались меньше>.

Но ты стояла перед судейским ликом

Одна

Без себя

Одна

И лопнуло небо речи,

И стало не видно дна.

 

 

***

 

Разве так много тех, чьё имя

падает в разломы и прорастает,

и корнями цепкими держит скалы?

Крик в горах вызывает обвал. Эхо двигает камни.

Что же тогда говорить о хвостах комет на чернильном небе?

Что говорить о белых следах самолётов?

В горячем асфальте застряли мои каблуки.

Ни шагу вперёд, пока не представлю себя до конца безмолвной.

И я разуваюсь, и жалит стопы дорога накопленным жаром.

И нужно бежать, иначе мучительно больно.

Каяться – значит к себе возвращаясь исконному,

всё переписывать набело.

 

 

***

 

Уходя, гроза оставила мне бруснику чистой.

Вот он, воздуха захолустья демон,

спрятанный в рюкзаке.

В каждом дне здесь, высыхающем,

как и листья,

было что-то от отсутствия часиков на руке.

– Эхо! –

звал меня мой двойник, меня же

путая то с собой раздвоенным, то

с голосом, который ещё тревожит…

Эх, разбой!

Веха

жизни дерева, реже –

его истории обозначена на кольцах

того, что позже

явит букву, обессиленную толпой.

Вещи

есть ещё бессменные на Земле:

смоляное озеро, чёрный вал.

Вещий

знак начертан был но – истлел:

имена, которых не называл.

 

 

***

 

Имя моего Другого

Состоит из букв на табличках памятников.

<Случайность сборки>

Однажды ты откроешь дверь…

И никогда не выйдешь,

Став невидимым.

Там, за пределами зрения,

В неизвестных мне маленьких городах

Твой дом обрастает вещами.

А здесь я заковала тебя в безвременье,

И в страхе молю: останься ангелом.

Иначе утрата ударит мне в солнечное сплетение,

И обратит живущие там времена вспять,

Туда, где тебя ещё нет.

А ты – невидимый –

Всё будешь стоять напротив,

Но я не знала тебя.

Посмотри, вот комната,

В ней живут твои имена, которые я украла.

И когда я сожгу их – обрету свой язык.

Есть поля, куда приходят,

Когда хотят позволить собрать себя, как урожай,

И это конец,

И тогда множество разных вещей обретают новый порядок,

Ведомые не последовательностью,

Но неведомым законом,

Обретают конечную форму не по своей воле,

А по воле последнего рифмующего их взгляда.

Когда судья-жнец придёт,

И я не убью его, чтобы пойти дальше –

Наступит моё завершение.

Ничего о себе не вспомню.

Как можно помнить?

Всё равно, что из оседлого стать кочевником

И носить с собой всё былое имущество.

Всё равно растеряешь.

А что останется – уже не совсем правда.

Вот, ежеутреннее рождение заново:

Между умершим и родившимся

Такая же степень родства,

Как между мной вчерашней и сегодняшней.

Тебя не хватает здесь, где шумят итальянские дубы,

Нет тебя ни на кладбище в Пьяченце,

Под медово-тёплыми листьями,

Ни в залитой солнцем турецкой крепости,

Ни в кустах малины, ни под листьями тыквы,

И тогда на всех пустых местах

Я создаю тебя заново.

И после долгого молчания (длиною в забытие)

Раздается голос, который ждала вечно:

«Любишь ли каждого, как самое себя,

Каждого в равной мере –

Говори с каждым в равной мере,

И с пустыми пространствами говори,

Говори с глухими, ртом припади к снегу,

Пусть звук достигнет почвы под ним,

забудь имена».

Но однажды ты откроешь дверь…

 

 

***

 

Стать отпуском, событием <гештальт

закрыть, в снегу секвойей> нет, не эпизодом

быть молоком, но знать, что ты – миндаль

<конструкции интимности в верлибре>

Три месяца на поезде в Тайланд,

все жизни, проведённые в Монголии:

отвергнешь всё земное, Иоанн,

подкоп под плинтус и подкат с подставой,

но что-нибудь оставь мне, Иоанн.

Вот это:

словарём белеет даль,

и женщины в платках дорожных

глядят туда,

где дикий зверь

хоРёк двусложный,

перебирает лапАми метровыми,

глядят туДа,

где Н не осознала свой запрос,

где А – авторитет фантомный,

где М, родившись, очень долго рос,

и был и беспроблемным, и удобным,

где жалобы, вопросы и советы

хранит олений рог антиковеда,

туда, где помышленьем не грешат, –

но в ночь, увы, не выйдешь без ножа,

туда, где рады нам, мой Иоанн.

 

 

***

 

…И я открываю клеть, продолжая петь

о хрупкой надежде в ладонях <озимый росток >

о нежном касании <страхе, сбивающем с ног>

размытой границе имён, <но всегда о тебе>

о мухе, плескавшейся долго в прозрачной судьбе

о крыльях махровых, живых парусах, о горе,

горячими углями ставшей в твоём ноябре.

…и я открываю клеть, открываю клеть.