Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Виктора Кирюшина, Дмитрия Гвоздецкого, Станислава Думина, Натальи Гринберг, Виктора Третьякова и Леонида Колганова

«СВЕТ ИЗНАЧАЛЬНО ПРАВЕДНЕЕ МГЛЫ…»

(Виктор Кирюшин, Ангелы тревоги и надежды. Стихотворения. –

М., «Российский писатель»,
серия «Современная русская поэзия», 2017)

 

В лучших своих строчках Виктор Кирюшин предельно лаконичен и афористичен. «Ходишь по краю, / Стоишь на краю, / Всем неугоден. / Каждою клеточкой /Осознаю – / Время уходит». Или вот: «Давайте о главном. / О сущем, / Чему и названия нет, / Как этим вот липам цветущим, / Густой источающим свет». Мы видим, что поэт тяготеет к короткой строке. Это такой своеобразный лирический минимализм – чем меньше слов, тем чётче ритм, тем меньше в стихах вещей необязательных. Это классические русские стихи, берущие начало ещё в XVIII веке. Они являют нам чудо гармонии, соразмерности звука и смысла. Звучит пронзительная тютчевско-рубцовская нота.

 

Звёзд ледяных над городом кочевье,

Когда зима,

Когда темно к шести.

И женщина в автобусе вечернем –

Глаза в глаза

И взгляд не отвести.

 

Убогий путь меж выбоин и рытвин,

Ползущий в ночь раздрызганный ковчег

И красота,

Подобная молитве,

Та самая, что примиряет всех.

 

На миг один заставит встрепенуться

И мир забыть, где властвует зима…

А следом надо просто отвернуться

И дальше жить,

И не сойти с ума.

 

Особенно удаются Виктору Кирюшину пейзажи – подробные, наполненные криками птиц, колыханьем деревьев, подводным движением рыб. И мастерство поэта здесь очень велико. Он сам – соучастник живой природы.

 

Остановлюсь и лягу у куста,

Пока легки печали и пожитки,

На оборотной стороне листа

Разглядывать лучистые прожилки.

 

При светлячках,

При солнце,

При свечах

Мир созерцать отнюдь небесполезно:

В подробностях,

Деталях,

Мелочах

Не хаос открывается, а бездна.

 

Вселенная без края и конца

Вселяла б ужас до последней клетки,

Когда б не трепыхался у лица

Листок зелёный

С муравьем на ветке.

 

Здесь поэт не только наследует Тютчеву, но и полемизирует с ним. Фёдор Иванович в стихотворении «О чём ты воешь, ветр ночной…» говорит: «О! бурь заснувших не буди – под ними хаос шевелится!». «Не хаос открывается, а бездна», – отвечает Тютчеву Кирюшин. И нужно иметь большой талант, чтобы вести такой разговор на равных.

В обложке книги Виктора Кирюшина использована работа английского прерафаэлита Бёрн-Джонса. И это не случайно. Эстетизм, высокий штиль свойственны и стилю Кирюшина. Прерафаэлиты возрождали изысканную манеру письма, свойственную Рафаэлю Санти, стремились в своих произведениях к самоочищению. Всё это близко поэзии Виктора.

 

Задыхаюсь от косноязычья,

Но уже не зайти за черту –

Слово рыбье, звериное, птичье,

Словно кость, застревает во рту.

 

Снова древнюю книгу листаю,

Чей волнующий запах знаком.

Вы, от века живущие в стае,

Не считайте меня чужаком.

 

Беззащитен и разумом смутен

Смуглый пасынок ночи и дня,

Я такой же по крови и сути –

Муравью и пичуге родня.

 

Но природа, закрывшая двери,

Немотой продолжает корить.

О свободные птицы и звери,

Научите меня говорить!

 

Я думаю, что стихи Виктора Кирюшина не нуждаются в объяснениях. Всё говорится прямым текстом. Они призывают нас к осмыслению пути. Меня неизменно цепляет вот это стихотворение:

 

Лес обгорелый,

десяток избёнок,

морок нетрезвых ночей.

Плачет в оставленном доме ребёнок.

– Чей это мальчик?

– Ничей.

Невыносимая

воля в остроге,

вязь бестолковых речей.

– Чей это воин,

слепой и безногий,

помощи просит?

– Ничей.

Словно во сне великана связали,

гогот вокруг дурачья.

– Чья это девочка

спит на вокзале

в душном бедламе?

– Ничья.

Остервенело

в рассудке и силе

продали это и то.

– Кто погребён

в безымянной могиле

без отпеванья?

– Никто.

Родина!

Церкви, и долы, и пожни,

рощи, овраги, ручьи…

Были мы русские,

были мы Божьи.

Как оказались ничьи?

 

Это крик души! То ли быль, то ли метафора. Быль, как метафора полураспада страны. А вот в Белоруссии разорённых деревень нет. И возникает вопрос: почему? В этом и состоит, на мой взгляд, задача поэта – заострить внимание, чтобы люди хотя бы начали об этом думать. По-хорошему, национальное и общечеловеческое должны идти вместе. Безликость – точно не наш путь. Это стихотворение – не единственное в таком духе. «Состав гремит, но все места пусты… / Скажи мне, Русь, куда ж несёшься ты?» («Станция Слеза»). Но поэт верит, что только здесь, на родной земле, можно остаться самим собой. У Виктора – не квасной и не крикливый патриотизм. Вдумчивость и лиризм – вот его краеугольные камни.

Я давно слежу за творчеством Виктора Кирюшина, ещё со времени молодёжного сборника «1987. Стихи этого года. Поэзия молодых». Уже тогда его лирика обращала на себя внимание. «Свет изначально праведнее мглы» – говорил поэт. У него уже тогда была его фирменная строфика, с выносом ударных слов в следующую строку. На мой взгляд, у Кирюшина – филигранная музыка в стихотворениях. Одинаково хорошо ему удаются и концептуальные стихотворения («Мы остаёмся», «Метро Кольцевая»), и чисто лирические. То, что в его поэтическом арсенале отсутствует новейшая лексика, может восприниматься двояко, и как плюс, и как минус. Но по чистоте звука равных в сегодняшней поэзии найдётся ему немного.

 

 

«ВЕСЬ ИЗ СЕБЯ НЕ ТАКОЙ КАК ВСЕ»

(Дмитрий Гвоздецкий. Фосгеновое облако. –

М. «Личный Взгляд» (Московский союз литераторов), 2020)

 

Стиль, в котором написаны стихи Дмитрия Гвоздецкого, в принципе нравится людям. Его стихи достаточно просты и понятны, они вытекают из наших ежедневных переживаний. То, что это не рифмованные стихи, а верлибры, не является, на мой взгляд, минусом для такой поэзии. Гвоздецкий близок к минималистам и иронистам, но, насколько позволяет об этом судить первая книга, его потенциал выше. Сквозь шутку у него порой просвечивает драма, как в стихотворении об опасностях любви, которое я хочу процитировать. В небольшом по объёму стихотворении Дмитрий успевает исповедаться, пошутить и высказать глубокую мысль о том, что несчастная любовь – это маленький эшафот, когда проще умереть, чем жить дальше. Невзирая на минимум строк, в этом стихотворении есть драматургия. Но главное – изначальный выбор в пользу многозначности текста.

 

Стою один.

Раздетый.

Освежёванный.

Без намёка на силу духа.

Гори она синим пламенем,

эта ваша любовь!

Я лучше подсяду

на героин,

Начну играть в рулетку

на чужие деньги,

И буду без «резинки»

овладевать проститутками

Всё безопаснее,

чем любить.

 

Дмитрий Гвоздецкий не боится рисовать своего лирического героя тёмными красками. Это такая самоирония, немного сгущающая краски. Мне импонирует бесстрашие молодого поэта, его раскованность и свобода в высказываниях. Его не останавливает мысль: «Что обо мне подумают?». Лирический герой у Гвоздецкого – на мой взгляд, не всегда alter ego автора. Но это обстоятельство только усиливает искренность его поэзии. Это голос нового поколения, рождённого уже после СССР. «Всё, что случайно в поэзии, имеет самое важное значение», – говорит сверстник и друг Дмитрия Ростислав Русаков. И это правильный посыл. Блок, например, говорил, что поэзия является часто как случайная, но священная обмолвка. Гвоздецкий часто использует образы, хорошо понятные именно молодёжи. Запомнились стихи о татуировках.

 

Если я сделаю татуировки

Со всеми плохими стихами

Которые я написал

Мне понадобится второе тело

Чтобы их уместить

 

Поэт доводит свои тезисы до абсурда, исчерпывая таким образом их пространство. Чеховское изречение «краткость – сестра таланта», по Гвоздецкому, ещё не предельная краткость. Надо писать так: «кр-ть – сестр. тал-та». Так мы обычно и пишем в спешке, стенографически. Письменная речь не всегда идентична устной. Дойти до предела – «до сердцевины, до самой сути» – выигрышная черта лирики Дмитрия Гвоздецкого.

Выскажу достаточно полемичную мысль: на мой взгляд, лучше не называть свою книгу таким образом, чтобы название вызывало у читателей неприятные ощущения. Безусловно, «Фосгеновое облако» – это свежо, интересно и ни на кого не похоже. Но, вместе с тем, неприятное ощущение, что речь в книге пойдёт об отравляющих веществах, остаётся, пока от него должным образом не отвлечёшься за чтением книги.

Муза Дмитрия глубоко парадоксальна. «Когда умру – научусь жить». Я думаю, что у Дмитрия есть дар драматургического видения мира, который был, например, у Высоцкого. Нестандартность образного мышления у Гвоздецкого – залог яркого будущего молодого поэта, которое может проявляться в самых разнообразных формах. Интонационно некоторые стихи Дмитрия близки, на мой взгляд, лирике Руслана Элинина. Уже названы Людмилой Вязмитиновой в предисловии к книге Герман Лукомников, Иван Ахметьев и Александр Макаров-Кротков как «идущие вместе» с Дмитрием Гвоздецким. Я бы добавил ещё сюда Татьяну Данильянц, которая блестяще работает именно в жанре философской миниатюры.

Есть у Гвоздецкого в «Фосгеновом облаке» излюбленная тема – час на грани сна и яви, просыпание и сопутствующие этому обстоятельства. «Я и моя постель – / сиамские близнецы, / разделённые хирургом-будильником». «Мальчик, живущий этажом ниже, / распилил смычком / то, что ещё недавно / было моим сном». Или вот эти строки:

 

– Доброе утро – прожурчала батарея.

– Иди ты – зевнул я в ответ.

– Доброе утро – простучали строители за окном.

– Да чтоб вас – зевнул я в ответ.

– Доброе утро – проурчала кофеварка.

– Ты хоть не издевайся – зевнул я в ответ.

– Хорошего дня – прозвенели ключи от дома.

– Даже не начинайте – зевнул я в ответ.

 

Минимализм – жанр, требующий умения «фильтровать базар» – избегать необязательных миним и максим. Это очень дисциплинирует писателя, заставляя его чувствовать высокую ответственность за каждое произнесённое слово. И во многих текстах «Фосгенового облака» автор хорошо справляется с поставленной задачей. Например:

 

Вас много, а я одно –

шепнуло море,

сворачиваясь в клубок.

 

Метафора у Гвоздецкого возникает неожиданно и по делу. Как вам понравится такой пейзаж:

 

конница домов

сокрушает

пехоту деревьев

на месте

отсечённых кусков пейзажа –

бетонные протезы

 

Стихотворение можно было бы в шутку назвать «Реновация». Мне кажется, поэт хорошо чувствует изнанку вещей. А это уже – шаг к освоению метаметафоры. Мир изменяется на глазах путём поляризации, когда сходятся начала и концы.

 

стоило сказать

всё кончено

и началось

 

Пожалуй, главное достоинство книги Дмитрия – жанровое разнообразие его изречений, сдобренное изрядной долей юмора. Порой сложно идентифицировать авторский посыл именно как юмор или иронию. Чёрно-белый юмор Гвоздецкого может представлять собой гремучую смесь разнообразных эмоций, где сквозь шутливый тон экранирует драма:

 

на прибывающий поезд

в сторону будущего

посадки нет

 

«У Гвоздецкого юмор п…децкий», – так пошутил о стиле автора критик N.

 

пью

за мир

не чокаясь

 

Миниатюрные трёхстишия с необозримым дном – вот, на мой взгляд, самые совершенные произведения в «Фосгеновом облаке». Такие вещи пишутся по наитию, на клочках бумаги, на салфетках; и здесь важно чувствовать свою глубину и производить естественный отбор вынырнувших на поверхность речи крылатых фраз. Великолепен тост «за мир не чокаясь». «Война – отец и царь всего», – писал ещё Гераклит. Древние греки обозначали войну словом «полемос». Это многое объясняет. Какой же мир без полемики? Война – это просто ведение полемики жёсткими методами. С точки зрения философии, война – более естественное состояние для человечества, чем мир. И, может быть, именно тост за мир – лучшее место в «Фосгеновом облаке». Кульминация всей книги. Но это – моя личная точка зрения. У Гвоздецкого есть изумительная способность к катарсису. Читая его краткие опусы, смеяться и плакать хочется одновременно. Это очень редкая способность, её нужно ценить в себе и развивать. Часто нам мешает развиваться то, что мы слишком заполнены привычной собственной жизнью – отлаженной, как швейцарские часы. В ней порой банально не хватает времени, чтобы обратить внимание на другое творчество, проявить обогащающую заинтересованность, выйти за свои мыслимые и немыслимые пределы. И хочется пожелать молодому автору такой энергичной заинтересованности в непознанном. А поэтический инструментарий у Гвоздецкого уже есть. В заключение, я хотел бы поблагодарить за нового автора Людмилу Вязмитинову, которая проделала огромную работу и выступила издателем, идейным вдохновителем, составителем и автором предисловия «Фосгенового облака». Её личный вклад трудно переоценить.

 

 

«В КАРАНТИННОМ ОГНЕ»

(Станислав Думин, «Корни и крона». –
М., Издание автора, 2017)

 

Порой одно-единственное слово сообщает стихотворению особую живучесть в толще времени. Что это такое – «в карантинном огне»? Пророчество? Прозрение? Догадка! Стихи эти из прошлого века! А звучит так, как будто написано сегодня!

 

В этом дымном, осинном,

в карантинном огне

дай мне Господи силы,

дай терпения мне.

 

Всё яснее и резче

нам означено – здесь

жить от встречи до встречи,

от вчера – до Бог весть.

 

Мы сегодня – не те, что

были прежние, но

пусть без веры, надежды,

пусть любовью одной,

 

я сумею – спасибо,

но в неспешности сей

дай ей Господи силы,

дай терпения – ей…

 

Известный историк и популяризатор отечественной истории, генеалогии, геральдики, Станислав Думин много пишет и много публикует. В основном это исторические труды и труды по геральдике. В знаменитом интернет-магазине «Озон» я насчитал около десяти исторических книг Думина. Тиражи многих из них распроданы. А вот Думина-поэта открыл для нас альманах «45-я параллель». Это целая детективная история! В «45-й параллели» вышла подборка Степана Д., а потом альманах начал искать… фамилию автора. В результате оказалось, что не только фамилия, но и имя таинственного автора – не настоящие. Вот как об этом рассказывает сам Станислав Думин в письме к Сергею Сутулову-Катериничу:

«Да, действительно, «Степан Д.», он же – Степан Дрёмин – это я, Станислав Думин. И воистину – «рукописи не горят». В семидесятые – начале восьмидесятых, в университете и в аспирантуре, я участвовал в студии «Луч», которой руководил Игорь Волгин, одновременно с многими яркими молодыми поэтами, – Сергеем Гандлевским, Александром Сопровским, Бахытом Кенжеевым, Алексеем Цветковым, Марией Чемерисской. Публиковать своих стихи в Советском Союзе я и не пытался (ограничившись парочкой машинописных сборников); читал, дарил знакомым девушкам.

Помнится, кто-то собирал у нас стихотворения для публикации за рубежом. Но я даже не подозревал, что в 1982 году моя подборка была опубликована в США, мне оставалась неизвестной и публикация в журнале «Время», и ваша публикация (45-тки)».

Студия «Луч» Игоря Волгина – это уже знак качества. И вот появилась на свет книга избранных стихотворений Станислава Думина «Корни и крона». Строки Станислава изначально сгущены, спрессованы, и это ощущение проходит через всю лирику московского поэта. Книга включает в себя стихи разных лет, объединённые неисправимым оптимизмом лирического героя. Поэтический слог Станислава дышит чистотой и лёгкостью, отсутствием «научных вкраплений». Это ценное и редкое качество – умение писать лирику и научные труды разной лексикой, разными стилями, прекрасным русским языком. Думин использует в стихах широту и богатство своих исторических знаний, легко жонглирует образами из мифологии, сказочными сюжетами, обращается к библейским и евангельским образам так же естественно, как к образам природы или картинам современного города. Его поэзии свойственны искренняя лиричность и тонкая ирония, живописная точность деталей.

Лирико-исторические хроники порой аукаются у Думина предсказаниями о будущем. В одном из стихотворений поэт примеряет историческую личность – Димитрия Самозванца – на нас, ныне живущих. В образе Самозванца воплощена здесь игровая стихия жизни, театр на подмостках бытия, где роль – порой важнее власти. В этой проекции Лжедмитрий – скорее, мечтатель, романтик. Как и мы с вами («мы тоже старались казаться…»). Быть историком «в стране с непредсказуемым прошлым» – увлекательно и поэтично. Обращает на себя внимание фонетическая одарённость автора. Вот, например:

 

Ветер подмял стаю,

птицы летят с древа,

в мартовский снег талый

рядом легли стрелы.

 

Рифмы и небанальные, и акустически точные. Несколько смягчённое «р» тоже участвует в акустической аранжировке. Станислав Думин умеет подчинить себе звуковую стихию. Слово и звук, звук и смысл образуют высокое триединство в творчестве поэта. Станислав часто использует в исторических стихотворениях «взгляд сверху»: он умеет плавно перемещаться из далёкого прошлого в странное и парадоксальное по отношению к прошлому настоящее, совершая незабываемые путешествия сознания. В его стихах есть глубокий патриотизм, любознательный и всё понимающий. Он трансцендентен и интегрален, пронизывая собой всё историческое пространство. Это дух народа, это русский человек на все времена. В приведённых ниже строках звучит сквозная тема нашей истории, которую великолепно прочувствовал поэт:

 

Медный зверь. Гранитная держава.

Мокрый ветер гонит снег шершавый

под копыта медного коня.

Медный горн скликает полк под знамя.

С ними Бог! Бог с ними и Бог с нами

мартобря тринадцатого дня.

 

До обрыва вёл слепцов незрячий.

Дождь сухой. Парящий лёд горячий.

Ровный счёт картечного огня.

Господи, кто в праве, кто в ответе, –

но спаси начавших на рассвете

мартобря тринадцатого дня.

 

Наверное, книга стихов могла бы выйти у Станислава Думина гораздо раньше, ещё в советское время, даже в студенческие годы. Об этом свидетельствуют даты написания основного корпуса стихотворений. Но почему-то не сложилось. Возможно, автор не захотел ограничиваться любовной лирикой. А стихи о царях, разумеется, не могли быть тогда опубликованы, и славить голубую кровь в печати было немыслимо. И здесь мы сталкиваемся с парадоксом, касающимся актуальности стихов во времени. Хорошие стихи, как и хорошее вино, с возрастом только набирают вкус, становятся крепче, насыщеннее и ярче. В заключительном разделе книги «Корни и крона», «Квесте», собраны стихи последних лет. Поэт демонстрирует читателям современный уровень владения словом. Лексика Думина меняется со временем, в ней появляются новые реалии нынешней жизни – ватсап, айпад, фейсбук и т.п. Но музыка слова заряжена у поэта той же энергетикой и теми же чувствами, что и в юношеских стихах. Мир, созданный Думиным, мир легенды и сказки, собранный «из кубиков лего», – та сцена, где его герои переживают истории любви, очарования и разочарования. Конечно, Станислав Думин ещё в юности чётко выстроил для себя нравственные приоритеты:

 

…Во-первых, не тех, кто обрушил кров,

берём мы в поводыри,

а трёх Александров и трёх Петров,

Анн и Екатерин.

 

И не случайно кульминационно венчает книгу «Корни и крона» стихотворение «Ода Арагорну», напоминающая толкиеновский сюжет о возвращении наследника престола – спасителя Отечества.

 

 

ЦВЕТ МИЛОСЕРДИЯ

(Наталья Гринберг, Белое на белом. Пьеса. –

Халландейл Бич, Флорида, Blue Ocean Theater Studio, 2020)

 

Наталья Гринберг написала пьесу-биографию выдающегося, но, в сущности, мало известного ныне художника Виктора Арнаутова – нестандартно, увлекательно, поднимая важные вопросы мировоззренческого характера. По форме пьеса «Белое на белом» напоминает мне «Бег» Михаила Булгакова. Хотя у Булгакова – «сны в нескольких картинах», а у Натальи – фантазия, «мозаика», поскольку главный герой – художник. Мозаика объединила живопись и драматургию. Эмоционально «Белое на белом» возникает из снежной стихии («Бесы» Пушкина, «Двенадцать» Блока). Не случайно и в начале, и в конце пьесы звучит лирический текст, который воспринимается как поэзия внутри драматургии: «Белое на белом. Может, ты на дороге, а, может, уже сбился с пути. Может, ещё шаг, и упадёшь в овраг, а, может, ты крутишься в тупике. Глаза залеплены, ноздри забиты, а пурга всё веет и метёт. Где правда, кто прав, кому верить? Ничего не видно… Одни снежинки летают». Всё растворяется в белом безмолвии. Рефренность вьюги создаёт для пьесы необходимый эмоциональный фон. Хотя «Белое на белом» и биография, цель у драматурга, на мой взгляд, совсем не биографическая. Судьба главного героя пьесы служит своего рода контрапунктом к участи замученных сталинским режимом Мандельштама, Мейерхольда, расстрелянного чекистами Гумилёва. Один спасшийся на тысячи замученных.

Непосредственным поводом к работе над пьесой послужила угроза уничтожения фрески Арнаутова «Жизнь Джорджа Вашингтона» в школе Сан-Франциско летом 2019 года. Мы видим, что не только человек уязвим перед лицом истории. Так же хрупки его творения. Бесконечные сносы памятников в разных странах, «деидеологизация», новые толкования… Без переоценки ценностей общество не может двигаться вперёд. Но сама такая переоценка в перспективе превращается в мину замедленного действия, провоцируя новую переоценку, призванную восстановить в правах попранную старую справедливость. Ведь свергнутая справедливость захочет взять полноценный реванш! Мне представляется правильным, что Арнаутов в пьесе Гринберг выведен как Арсенис. Псевдоним героя позволяет автору использовать художественный вымысел. Но почему Арсенис? Арнаутов был грек с русской фамилией. И Наталья Гринберг решила дать своему русскому греку ещё и греческую фамилию.

Посмертная судьба художника приготовила ему сюрприз. То, что было востребовано в течение 80 лет, неожиданно стало раздражать наших современников. «Дедушка Вашингтон, мы с тобой в наше будущее не пойдём!» – завопили американские школьники. Прошлогодние митинги и демонстрации в Калифорнии привели к тому, что фрески русско-американского художника угрожают закрасить. И скажите, пожалуйста, чем этот вандализм отличается от костров Савонаролы, на которых сожжены книги и полотна выдающихся людей Возрождения! Там ведь тоже всё делалось под флагом добра, «борьбы с дьяволом»! Вдумайтесь: люди таким образом «спасают» мир! Но в итоге только сеют хаос, хотя уничтожение искусства и привлекает к нему внимание. Это чёрный пиар мракобесия. К чести Натальи Гринберг, она выдерживает нейтралитет по отношению к своим героям. Она не говорит нам, как правильно поступать, что выбрать, как противостоять стихиям. Финал пьесы даёт возможность разной интерпретации. Одни подумают: «Не стоит шарахаться от одного цвета к другому. Монохромная живопись порой ценнее цветной. Белое на белом – это цвет милосердия». Другие воспримут финал через образ снежного бурана, «информационной» пурги, в которой человеку трудно разобраться самому, и он рискует «упасть в овраг или заблудиться». А третьи оценят рывок героя к новому художественному стилю, противником которого он был в американский период своего творчества.

Наталья Гринберг даёт в пьесе широкий обзор политических событий прошлого века. Герои спорят об идеологии, вовлекая и нас, читателей. «Почему коммунизм был таким привлекательным для поколений людей в разных странах? Почему сейчас это кажется нонсенсом? Почему люди легко переходили в гражданскую войну из одного лагеря в другой?». Поскольку не совсем понятно, как главному герою удалось пройти невредимым по лабиринту Минотавра, Наталья Гринберг вводит к нему в пару ангела-хранителя. Это ангел-междометие. «Ах!» – восклицаем мы, когда с нами происходит что-то непредвиденное. Сценическая жизнь Арсениса наполнена диалогами с ангелом-хранителем. Его ангел-хранитель Ах – это всё тот же даймон Сократа, внутренний голос, инстинкт самосохранения. В пьесе Гринберг он действует как отдельный персонаж. Получается своего рода собирательный, «коллективный» ум, и не сразу поймёшь, кто из них главный, – человек или ангел. Очевидно, ангел и есть главный, поскольку ему доступен взгляд из вечности. Отношения главного героя с ангелом-хранителем то доверительные, то «аховые», на грани разрыва. Но такой «семье» не грозит расставание. Константин Арсенис не может уйти от своего ангела-хранителя. Жёсткие диалоги с ним на повышенных тонах возникают в неоднозначных ситуациях. Ах – это тот же Арсенис, который видит дальше обычного, прозревает сущность вещей. У человека бывают ведь «приступы» внутреннего зрения, внутреннего голоса. Порой мы ещё не понимаем, но уже знаем. Информация считывается сердцем. Ангел-хранитель словно бы дирижирует человеком, его поведением в обществе. Жизнь прожить – что небо перейти.

Всё на свете хрупко и находится в динамике. Жена Арсениса, которую долгое время устраивала любовница мужа в доме, ни с того ни с сего бросается под машину. Очевидно, зашкалила критическая масса переживаний. Человек оказывается мишенью для тайных сил. В пьесе есть несколько эмоциональных кульминаций. Они заряжают повествование высокой энергетикой. Невозможно без сопереживания читать монолог отца художника, которого должны расстрелять просто за то, что он неугоден действующей власти. Прощание Константина Арсениса с Америкой и с любимой женщиной – такая же эмоциональная кульминация. «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы насажденья. Бессмертья, может быть, залог», – писал Пушкин. И человек с удовольствием идёт навстречу опасности.

По фактам биографии можно подумать, что Константин Арсенис – настоящий авантюрист. Его судьба воспринимается как абсолютный сюр, нечто невероятное, как постоянная ходьба по лезвию ножа. Но вряд ли художник был авантюристом. Наталья Гринберг показывает, что зигзаги его биографии внутренне обусловлены. Там нет ничего нарочитого, притянутого за уши. Просто время было неустойчивое. Как и сейчас. В условиях неочевидности человеком часто управляют эмоции. Любовь или родина – мучительно выбирает Константин Арсенис. И он выбирает родину. Но, если бы любовь пережигалась в этот момент острее, вполне мог выбрать и любовь. Наши эмоциональные состояния и определяют часто судьбу. Жизнь художника Арсениса оказалась длинной, по человеческим меркам почти бесконечной. Это словно бы матрёшка, в которую выставлено ещё несколько матрешек. Бесконечное полотно фресок жизни. При сложной обстановке в стране и в мире человек бесприютен как в эмиграции, так и на родине. Судьба эмигранта прочувствована Натальей как нельзя лучше: она сама – эмигрант, знает, почём фунт лиха.

Константин Арсенис и Эва спорят между собой о строительстве справедливого общества. Оправдывает ли благородная цель неугодные средства? Зачем уничтожать лучших людей? Какое общество можно построить, ликвидировав лучших? Проблематика пьесы такова, что полнее раскрывается именно в диалогах, как у Платона, а Наталья Гринберг умеет подать тему через диалог – остроумный, искрящийся юмором и радостью общения. У неё есть дар с помощью диалогов создавать глубину повествования. Я думаю, что пьеса Гринберг очень актуальна сейчас, во времена разгула цветных революций и гражданских протестов в разных странах. Всё возвращается, только уже под другими именами. Это и есть знаменитое «вечное возвращение», о котором говорил Заратустра. На диалогах Натальи Гринберг читатели могут поучиться мыслить о глубоком. Умные пьесы нужны так же, как и умные читатели. Ведь истина не может быть членом партии!

 

 

СЕДЬМОЕ НЕБО ВИКТОРА ТРЕТЬЯКОВА

(Виктор Третьяков, «100 песен от А до Я». –
М.: «Монолог», 2020)

 

«Чистые» поэты по-прежнему чуть свысока поглядывают на бардов. Дескать, «ты помогаешь своим стихам голосом и музыкой, а это – нечестно. Мы так не договаривались. А без музыки ты что-нибудь можешь вообще?». Но вдруг выясняется, что дело не в жанре, а в глубине и точности мышления, а они на высоте у единиц. Независимо от того, в каком жанре работает человек. Виктор Третьяков – один из немногих современных бардов, чьи песенные тексты – настоящие стихи. Он – наследник по прямой Вертинского, Окуджавы, Высоцкого. Секрет успеха песен Третьякова ещё и в том, что он пишет просто, но глубоко. О самых сокровенных своих переживаниях мы судим порой тривиально и поверхностно. На мой взгляд, духовность и состоит в том, чтобы не быть поверхностным в своих суждениях. И, конечно, очень важна в искусстве острота переживаний. И вот она у Третьякова – всегда на высоте. Как и Высоцкий, Третьяков активно переосмысливает в своих произведениях идиоматические выражения, вплоть до построения на базе русских идиом собственных космогонических концепций.

 

Можно в точности знать, или верить слепо,

Можно это считать вымыслом простым,

Но, где-то там, наверху, есть Седьмое Небо,

Расположенное сразу над Шестым.

 

Это Небо Господь создал для влюблённых

(Создавать и любить – Божье ремесло),

Чтоб летали под Ним стаи окрылённых

На одной высоте, да крыло в крыло.

 

Впрочем, жизнь – это жизнь… вы не стали ближе,

Так и не был, увы, найден компромисс:

Кто-то не захотел подниматься выше,

Или, наоборот, опуститься вниз.

 

С «позолоченных» слов слезла позолота,

Каждый сам по себе по Небу летит:

Каждый выбрал свою высоту полёта,

И, вроде Небо одно, а разный сверху вид.

 

И ты однажды поймёшь: ну, как же всё нелепо,

Ты же всю свою жизнь не его ждала…

А он твоё со своим перепутал Небо,

А ты видела всё, и… не прогнала!

 

«Ой, я на седьмом небе от счастья!» – говорим мы и даже не подозреваем, что в авторской мифологии Виктора Третьякова седьмое небо – это ещё не предел человеческого счастья. Потому как некоторым, чтобы попасть на это самое седьмое небо, приходится… спускаться вниз! Виктор Третьяков выгодно отличается от многих поэтов тем, что, кажется, прошёл в личной жизни все круги ада и рая. И мерилом любви для него является сам Бог. Почему именно Бог? Вовсе не потому, что «Бог есть любовь». Бог един, в трёх ипостасях, а человек мучительно ищет это же единство, но только в двух лицах. «Они упали в любовь» – так пишет Третьяков, опровергая расхожее мнение о том, что влюблённые не падают, а «воспаряют». Подобно Льву Толстому, Виктор Третьяков приравнивает любовь к Богу. Но, если Толстой говорит о духовной любви, то Третьяков в песнях, посвящённых любви к женщине, конечно, имеет в виду любовь душевную и телесную. «Причём же здесь тогда Бог?» – резонно спросите Вы. А при том, что Бог выступает мерилом, эталоном… любви вообще. Вера в настоящую любовь на одном уровне соответствует вере в Бога ступенькой выше, причём, по мнению Третьякова, всё это страшно между собой взаимосвязано: «Если нет Любви на свете, значит, Бога нету тоже!». Вот в чём, оказывается, «окаянность» поэта, вот в чём фрондирует он с церковью. Ведь любой проповедник популярно объяснит человеку, что Бог не даёт человеку земной любви, потому что хочет испытать его дух. В такой точке зрения много мудрости, но, к сожалению, мало поэзии. Поэт хочет всё и сразу. Он готов за любовь заплатить своей жизнью, а не трусливо ждать, пока он станет «достойным» женской любви. Он считает, и считает вполне справедливо, что изначально достоин, безо всяких предварительных условий. Ведь мы с вами пока ещё в этом мире, и человеческое в нас зачастую превалирует над вечным. Поэтому «падение в любовь» у Третьякова прочитывается ещё и как участь падших ангелов.

Конечно же, Виктор Третьяков пишет не только о любви. Его музыкально-поэтическая палитра щедра и разнообразна. Однако тема любви для любого художника – это как жизнь в жизни, как искусство в искусстве. Это как раз та общечеловеческая тема, которая интересна всем без исключения. Чем больше коллизий в личной жизни испытывает художник, тем интереснее его любовная лирика. Параллельно с love story, мы узнаём кое-что и о личностном начале поэта. Наверное, любовь – одно из тех глубоких состояний человека, когда жизнь в нём впервые встречается и знакомится со смертью. И глубоко потрясает песня Третьякова «Самоубийца» – о трагическом исходе любви, о полёте влюблённой девушки на свидание со смертью. Третьяков в этой песне использует своё ноу-хау – в одной песне он соединяет спокойное и отчаянное переживание героем одного и того же события. Если отвлечься от трагичности ситуации, летящий человек – это почти Икар, это очень красиво, особенно если учесть, что летит он без крыльев! Часто в своих песнях Виктор использует простой, но очень действенный приём вокального крещендо: вот он просто «разговаривает», почти шепчет, и вдруг незаметно этот шёпот переходит в крик – и так же незаметно стихает. В этом – большое преимущество песни перед стихотворением. А Третьякову для создания атмосферы драматизма и трагический сюжет не всегда нужен. Вспоминается его «Колыбельная», тема невозвратности «золотых» мгновений детства. Вроде бы ничего в песне не происходит, а мурашки бегают по коже от осознания того, что детство осталось потерянным раем воспоминаний взрослого человека. И опять – всё тот же резкий переход в песне с доверительного шёпота на крик человека, потерявшего что-то очень важное в жизни… И – вот парадокс – меня не покидает ощущение, что «Колыбельная» Третьякова в чём-то даже трагичнее песни о разбившейся насмерть молодой девушке.

«Песни до А до Я» дают нам широкое представление о творчестве поэта. В книге есть самые разные стихи, но по большому счёту, это энциклопедия любви.

 

Любовь не измеряется ничем:

Ни временем, ни клятвами любыми…

Когда друг другом мы любимы были,

Свершалось волшебство, а между тем,

 

Не вдумываясь в правила игры,

Мы сами стали страсти палачами:

Любовь не измеряется ночами,

Ночами всё прощают… до поры.

 

Когда любовь устанет от забот,

Умрут и понимание и верность.

Мы лишь потом поймём несоразмерность

Любви и отвоёванных свобод.

 

И книги всех земных библиотек

Не объяснят случившегося с нами:

Любовь не измеряется словами,

Слова бедны, и короток их век.

(«Аритмия»)

 

«Аритмия» напоминает нам о том, что любовь нельзя измерить средствами науки. Отношения мужчины и женщины «ненаучны», и слава Богу. Должно же быть в мире что-то такое, чего нельзя сосчитать! Виктор Третьяков «ловит» миг, когда начинается полураспад любовных отношений. Влюблённые сначала «не замечают» сердечного разнобоя, пленённые новизной и яркостью чувств. Затем, когда чувства уже не новы, и набегают тучки разлада, они прощают друг другу эти «мелочи» за хороший секс, за радость быть вместе. Но не дай Бог когда-нибудь быту и нелюбимым обязанностям перевесить остатки былой страсти и силу влечения влюблённых друг к другу. Быть беде! Каждый начинает сражаться за личную свободу, и в этой борьбе любовь погибает. Потом, в порыве ностальгии, приходит понимание того, что любовь была «лучше» свободы. Но поздно. Разрушенное уже не склеить усилием воли. Центробежная сила в отношениях победила центростремительную. И труднее всего ответить на вопрос: «Почему?». Ведь никто из влюблённых не стремился разрушить отношения специально, нарочно. О том, почему разбегаются сердца, написаны тысячи томов. И всё равно – то, что можно объяснить словами, сущностно и мистически – необъяснимо. Физикой и математикой лирику не объяснишь. Тому, от кого ушла любовь, остаётся лишь метафизика: самые общие соображения о победе, нечаянно приведшей к поражению.

В стихах Третьякова звучит порой невероятная мощь: «Вам звонят от Бога, / Запишите номер. / Погоди немного – / Я ж ещё не помер! / Дай мне это царство/ Выпить до конца… / Жалко, нет лекарства / Супротив свинца» («Вам звонят от Бога»). И мне, откровенно говоря, бывает жалко, что стихи Виктора плохо интегрированы в современную поэзию, оставаясь «текстами песен». У поэта есть уникальная фишка, затмевающая даже отличное владение языком, формой и рифмой. Это – способность глубоко понимать вещи, которые волнуют всех без исключения людей. И – умение делиться этим пониманием. Есть человеческие судьбы, спасённые (нечаянно!) его стихами и песнями. Многие ли могут похвастать такой «обратной перспективой» своего творчества?

 

 

«МЕЖ ХЛЕБОМ И НЕБОМ»

(Леонид Колганов, Молчание колоколов. Книга стихов. 2015 – 2019. – 

М., «Оптима-Пресс», Издательство «Летний Сад», 2020)

 

Леонид Колганов – явление в русской поэзии. Поэт-романтик, мистик, он всегда был «по ту сторону» столбовых тенденций и направлений современного искусства. Раздираемый вечной тоской по прекрасному, он постоянно находился в состоянии непокоя. Парфён Рогожин, но только интеллигентской закваски.

 

Из горящего круга

Брошусь я в Иордань,

И безмолвная ругань

Не покинет гортань.

 

...

 

Я рыдаю обвально,

Мой провал – смех и грех,

Словно голую тайну

Обнажаю при всех.

 

Читая стихи Колганова, особенно ясно замечаешь, что мир – это, перефразируя Шопенгауэра, «моё представление». Поэзия Леонида одинаково яростна и в бурлящей России, и в относительно спокойном вне перманентной войны с арабами Израиле. Через всю лирику Леонида проходит мотив трагической раздвоенности души, «заблудившейся» между добром и злом. При этом сами понятия добра и зла у поэта достаточно произвольны. Он, подобно Достоевскому, ощущал себя «полем битвы» разнородных стихий и вкладывал в это этический смысл. Этнический еврей, Леонид был по духу одним из самых «русских» поэтов. Он любил Россию истово, пассионарно, как небесную Родину, как своё второе «Я».

 

Как реки в водную Стихию,

Наперекор самой судьбе,

Мы все вольёмся в ту Россию,

Которую несём в себе!

 

Лирика Колганова не вписывается ни в какие стандарты. И, вместе с тем, она настолько самобытна, что его строки можно распознать среди тысяч других. Леонид был автором очень плодовитым. И его итоговая, посмертная книга на самом деле вовсе не итоговая. Это просто избранные неизданные стихи последних четырёх лет жизни. Но таких стихов набралось на три сотни страниц. Поэтому книга получилась увесистой и полнокровной. Стихи Колганова очень активны, экспрессивны, это тектоника не застывшей ещё земной коры. Глаголы играют в такой поэтике первостепенную роль. Поэт «выжигает глаголом» и в прямом, и в переносном смысле, по-пушкински. И сама его Вселенная – незастывшая магма действующего вулкана. Иногда это просто эмоции, раздуваемые ветром подсознания.

 

Обида, загнанная внутрь,

В глубь самую подкорки,

Всплывёт среди песчаных бурь,

С тоской пустынно-горькой!

 

Затем рванёт – когда? Бог весть! –

Как ржавая граната,

Взорвав палату номер шесть

И Царскую палату!

 

Да, поэзия часто произрастает из обид, из несогласия, из желания сказать одному тебе понятную правду. У Леонида Колганова это ещё и «венецианская» карнавальность действа, которое происходит в сердце поэта. Импульсивность творца, многократно усиленная лирическим талантом, разбила не одно женское сердце.

Поэзия Колганова – подчёркнуто «громкая». Не стадионная, как у шестидесятников, но тоже «с декламацией», поэзия с голоса. Откройте любое стихотворение – и вы убедитесь, что эти тексты по количеству восклицательных знаков и тире не уступят, пожалуй, даже стихам Цветаевой. Это та стихия, которая не мыслит себя без рифмы, без законченности мысли. Если брать его стилистику в целом, у меня складывается впечатление, что в ней соединились «нестолбовые» дороги русской поэзии. Неистовость – это, безусловно, от Леонида Губанова, чьим учеником считал себя сам Колганов. Но мне слышатся в его лирике и Фёдор Сологуб («Навьи чары»), и Игорь Северянин («Громокипящий кубок»). Это «фаустианская» ветвь поэзии. «Большой Взрыв», Стожары, Тунгусский метеорит – темы стихов Леонида соответствуют состоянию души. Если Ходасевич шёл «путём зерна», то Колганов – «путём огня». Ещё один аспект трагической раздвоенности души поэта – диссонанс между любовью небесной и земной.

 

МЕЖ ХЛЕБОМ И НЕБОМ

 

Есть женщина – небо,

Есть женщина – поле,

Но – с первой ты не был,

С другою на воле, –

 

Был в полюшке-поле…

А в небушке-небе –

В земной плотской доле

Ты не был! Ты не был!

 

Но женщина-небо и женщина-поле,

Как полюса два, – в тебе волей-неволей!

 

Жена твоя – поле! А небо – без места!

Завис между ними, качаясь отвесно!

 

Один – между ними – ни много, ни мало,

Меж небом и хлебом, как странник Шагала!

Всю жизнь, как подвешенный, будешь двоиться:

То – в поле томиться! То – небу молиться!

 

Даже тогда, когда громкую поэзию начали оттеснять постмодернисты, Леонид Колганов не отказался от своего привычного стиля. Экзистенциальная философия, бушующая в его стихах, рассматривает мир как постоянную борьбу непримиримых начал. Поэт находил эти начала и в себе. А от привычного для черни «счастья» начинал тосковать. Смерть его была во многом случайной и застала в расцвете сил и таланта. На могиле Колганова в Кирьят-Гате написано «великий поэт».

Я был хорошо знаком с Леонидом при его жизни. Он умел дружить, приглашал меня к себе в Израиль. Безусловно, я не входил в «первый круг» его друзей. Вот имена его ближайших сподвижников: Александр Асманов, Сергей Касьянов, Александр Климов-Южин, Анна Гедымин Сергей Каратов, Андрей Шацков, Наталья Богатова, Вячеслав Ананьев, Евгений Минин… «Молчание колоколов» показывает, насколько сильно любили Леонида его старинные друзья. Они написали о нём прекрасные воспоминания, которые идут после стихов, в конце книги. «Последний постсмогист» – так сказал о нём Климов-Южин. Трудно переоценить и роль вдовы поэта Валентины Бендерской. Друзья торопились выпустить книгу к годовщине его безвременного ухода. Со страниц «Молчания колоколов» живой Колганов, которого мы ласково между собой называли «Лёнечкой», словно бы призывает нас не мельтешить, оставаться неравнодушными и верными «гамбургскому счёту».

 

Во мгле горит Божественное слово:

Всему живущему идти путём огня!