У тебя под ногами ритм

***

 

..ничто не повторяется, ничто

не повторится –

контровочка, стропа-строка,

кольцо:

«я сам укладывал».

 

и дай ему раскрыться!

средь прочих

я – нелестнейший Твой шут:

мой крайний стиш,

он – рыж,

он – стриж,

он – ветхий парашют,

в холодном небе дерзкая заплатка –

глагольно-неуёмное крыло,

и помочь голоса,

и горнее тавро..

 

..нет, птиц ночных нелётная погадка –

моя поэзия.

 

на кой Тебе? на кой

я сдался – неприкаянный такой? –

тоской, морквой, смоквой

и книжной пылью отравив свой голод,

презрев условность лунных фаз, плен пут

иных, я вновь примусь слагать свой пара_шут,

свой пара_фраз, свой пара_воз,

свой меч, свой бич, свой порох.

 

и пусть раскроется!

покуда Ты всеблаг,

покуда пред Тобой

я духом наг.

 

 

ТОНКАЯ ДИНАМИКА

 

I.

 

знаешь, у меня всё, что у всех – целюлит-седина-колит,

недовыплаканный смех, недолайканный общий вид,

лощины-морщины, цинична усмешка, крив рта уголок,

сеансы гламурных салонов туда же: невпрок-сырок,

сурок настигает, сурок бесконечный, суровый рок.

вот так постою с тобой по-над бережком-речкой-дугой,

половлю тени-блики, луч солнца над головой,

обернусь сентябрём-угрём, послежу катерки-курки,

погляжу, как мечут внахлёст сети-удочки рыбаки,

подышу тонким ветром осенним, послушаю их матерок

и пойду, пока пёрышко в небе пишет чей-то последний срок,

а потом голубиной почтой его адресату несут,

призывною повесткой-судьбой меж мозолей в ладони кладут.

 

придержал мои пальцы в сухой и горячей горсти –

и я слышу: у сердца металл просвистел – и уже не спасти!

помогай тебе господи-боже на долгом и пыльном пути,

и прости меня тоже, быть может сумеешь, прости!

я печаль твою кожей несу и суметь бы её донести:

не раздать, не разъять бы, на атомы не растрясти..

 

..сквозь трамвайный звонок, на восток – ах, позвольте, позвольте пройти!

 

II.

 

зацепиться случайно сердцем за крючок-ништячок рыболова,

смаковать макуху, макову росинку, снова-здорова,

подержать в ладонях кончики пальцев – побежалость-жалость:

да я оставлял, вот те крест, звал с собой, только ты не осталась!

нет, не осталась ты, и не сбылась, не сошлась как пасьянс, вслед не оглянулась,

покачалась с мыска на пятку, углами губ улыбнулась,

и пошла странной походкой витой, как по болотине птица,

по неметенной мостовой, по серым осенним лицам,

вдоль унылой жизни моей, в направленьи земного рассвета,

я стоял на ветру, растягивал трамвайный звонок

на невыносимый литавр конца света, разрезал свою жизнь этим

звуком на раньше и позже, чтоб когда-нибудь, через добрую сотню лет-зим,

посреди ли монгольской степи, на площади в польше

повстречать тебя вновь, на рогатину сна напоровшись

чутким сердцем седым, не щадя ни желудочков и ни предсердий.

я сто раз уходил-годил, наглотался нездешних поветрий, 

я калёным железом травил, в океане солёном топил бесконечную память свою,

изворотливый, злой, гибкий вервий.

 

пощади меня, тонкая кость, карий глаз, мой манок, мой силок-оселок,

моя дудочка крысолова!

                                       ..только леса натянуто-сладко дрожит,

и стальной крючок сердце рвёт снова, и снова, и снова..

 

 

***

 

                                               Р.Н.

 

Мела метла. Метель звала метель,

дразнилась, мол, уйду не раньше мая!

Студент, как долговязый коростель,

шёл, по-кропоткински коленки задирая.

 

Лёд щерился щербато на залив,

просили каши хлипкие ботинки,

хотелось есть. Курить парадных дым.

Был уговор: у памятника Глинке

 

забрать конспект. Отдать диплом

в печать. Досдать хвосты.

Доделать два доклада..

 

..а по Неве неверно –

вверх и вспять

ползла небес железная армада.

 

а снизу плыл Харон.

 

Смех, солнце, воробьи

весной растят тротил анархии

в крови.

 

 

МАХСОМ

 

Этот мир – не игра-мишура, дело очень серьёзное, детка,

зажмурь уши, разуй глаза, не хнычь, не скули и не бойся,

зачерпни же в ладонь, сколько выдержит, талого ветра,

прошлогодней водицей умойся.

У тебя над макушкой мирт, как у бога, но гуще и шире,

у тебя под ногами ритм: дважды два, послезавтра – четыре.

Послезавтра накормят и выдадут нужные свойства,

послезавтра и выживешь, а сегодня не хнычь и не бойся.

 

Поезд мчится повдоль кольцевой, дребезжат перегоны-вагоны,

наш привычный, людской-городской, человечий коллайдер адронный,

машинист эталонно плечист, переполнен шального азарта,

возгоняет погонную жизнь из вчера в навсегда, в послезавтра.

Тормозами скрежещет, угля и бензина не просит,

пролетает наш поезд «сегодня» и «лето», летит мимо «завтра» и «осень»,

но едва трубадуры немы у конца остановку пропели,

долетает до края зимы, до утра, до апрельей капели.

 

Как вы там, пацаны? как вам дышится, пьётся и спится?

как живётся и мрётся вам, элементарным частицам?

как там ваши заначки и нычки, заточки, малины и схроны?

Отженил ваши кочки-кавычки подземный коллайдер адронный,

раскатал весь вагон на протоны-нейтроны, глюоны-бозоны,

склей теперь воедино и наново, в вечный, живой и огромный,

сопричастный друг другу, встающий на хилые плечи, на чужие, свои –

наш измученный рой человечий.

 

С ржавым лязгом и вонью двойные разъедутся двери,

омываемы ветром, мы двинем на свет, каждый голоден, прав и безмерен.

Там, где чистая музыка сфер грозовой разразится октавой,

нас пред шелестом крыльев незримых и медью небесной поставят.

И поставят так прочно, как ставят свечу к изголовью,

воскрешая упорство и честность, жар сердца и силу воловью,

потому, что в час-пик ты за поручень крепко держался

и собою нас всех удержал, и уже ничего не боялся.

 

 

НАДМОДЕРНИЗМ

(аллюзивное)

                                                                     Н. Зонову

 

В час, когда всё дотла догорело, осталась одна зола,

и дожди остудили прах, ты в землю воткнул два кола,

на белый повесил тулуп из зайца, на красный – картуз,

и кровавое солнце лепилось на спину в бубновый туз.

 

С колотушкой явился февраль, нарыдал поднебесье чернил,

гопота расколола фонарь над аптекой в метель – ты чинил,

подобрал наконец башмачки, что в тот месяц всё падали на пол.

Положил эти ночи на дюжины стонущих плеч –

хорошо б наконец от зимы отдохнуть и прилечь,

но слезилась зануда-свеча, воск клепсидрой истории капал…

 

Небо узкое хмурится, жрёт провода и плюёт шелуху ворон,

ежедневно в Останкине башня играет реквием солнечных похорон,

и в окрестных домах реновацией грезят глазницы,

но страшатся её, подтянув по-хрущёвски балкон

к подоконнику. Если тебе не спится, и чтобы не спиться,

забаррикадируйся вирусом, космосом с тысячи тысяч сторон.

 

И сполна отработав свой ад, номерку на ноге вопреки,

я, быть может, узнаю, в какую манипулу встанут мои стихи,

и какой позвоночник им флейтой положит посмертный Вергилий.

Надевай же на правую руку митенку с левой руки,

на той самой подножке, на плахе трамвайной тоски,

на которой пристало стоять, пока нас до конца не забыли.

 

Пока нас наконец не зарыли. До дыр замусолив тетрадь –

если надо стихи объяснять, проще лошадь у бабы отнять

на скаку – пусть пожар до венцов нижних избы-читальни залижет,

как котят. Так-то, брат, Геродот-Герострат, жги глаголом –

 

                                                                            они не горят, я же вижу!

 

 

СКАЗ О ГОРОДСКОЙ ПАДАЛИЦЕ

 

В час глухой, когда улиц во чреве тщетой прогорят фонари,

городская падалица восстаёт от земли,

в этот час, когда бредит трава на небе, бредёт по земле трава –

закружится у падалицы едина на всех голова,

постучит ей в сердце свинцовый выхлоп, Четвёртый Рим,

спросит: «выди, в ноги пади! а после и поговорим».

 

А над городом память травы небесной – смог да зола –

о любви лепечет ей падалица спохмела,

забродившей фруктовой нежностью, раем заёмным смердит –

приложись-ка ушком в поребрик, прислушайся, удивит:

«мол-де соль трав земных неразменна, блаженна, она – подзол,

галунами луны расшит путеводных небес камзол..»

 

Звон-трава земная прикажет пьяно: «восстань да иди!» –

встрепенётся червивое сердце в немой худосочной груди.

И прозреет подвига трепет падалица тот час,

задохнётся пряно: «эй! иду на вы!», протрубит да пойдёт на вас.

 

Ей ночная птица сторожко курлыкнет – «никшни, лежи! –

глянь, от нимба фонарного молоху равновелики бредут бомжи».

И ведёт их не долг, не морок, не стон, не предвечный страх –

соколиный-змеиный голод белокаменного нутра.

 

Как Луна из-под облаков в травы земные отвесно себя прольёт,

так рука человечья плод с тёплой землицы возьмёт.

В нимбе света фонарном присядет мужик на лавку, разинет рот,

и заплачет один на весь город стоглавый за тысячеликий народ.

Эти слёзы горючие пыль разрисуют в узор парчи –

исступленьем дорог наших дороги, лунным песком горячи.

 

Опрокинется город червивым яблоком, выхлопом, ржавым узлом,

и забудется бомж на скамейке убогим пораненный сном,

меж мозолей баюкая падалицу, как дочь,

                                                                   и блаженную весть

повторяя изглоданным сердцем –

«Долги нам остави! и хлеба насущного выпеки днесь!»

 

 

ЕЩЁ ТОГДА

 

Из цикла «Современность»

 

это было в 93-м

в мою первую зиму в субтропиках

в первую уханьскую зиму

 

я шла на почту

светило низкое солнце

листья платанов скребли асфальт со звуком консервной жестянки

ветер, такой лёгкий, не мог поднять их в воздух и только тащил по дорожке

туда и сюда

мимо ограды детского сада

я заглянула за невысокий забор

воспитанники-трёхлетки стояли паровозиком –

один за другим

и учились завязывать друг другу

матерчатые халатики с рукавами на резинках и завязками на спине

такие надевают детишкам поверх шерстяных свитерков и ватной курточки

чтобы не запачкаться во время прогулки

 

они делали это в первый раз

и воспитатель терпеливо объясняла –

не надо отвлекаться на то, что у тебя за спиной, надо помогать тому, кто стоит впереди

не у всех получалось

некоторые ленились

некоторые вертели головами и капризничали

некоторым было скучно

некоторые ёрзали и проказничали

воспитатель объясняла раз за разом

пока все не справились

и не разбежались играть шумно и весело

 

в ту зиму

я часто ходила этой дорогой в такое же время дня

и каждый раз останавливалась посмотреть

как дети помогают друг другу завязывать халатики

с каждым днём они делали это всё лучше

всё больше доверяли друг другу

всё быстрее выстраивались паровозиком

всё меньше капризничали и ленились

эти маленькие дети в разноцветных одёжках из плотного хлопка…

 

прошло много лет

я давно живу в другом городе

хожу другими дорогами

да и носят ли сейчас такие халатики в больших городах Китая?

но этой зимой каждый раз, когда я смотрю новости

и вижу врачей и медсестёр

паровозиком завязывающих спецодежду друг на друге

я вспоминаю тот детский сад

и трёхлеток, которые учились помогать тому, кто стоит впереди

и доверять тому, кто помогает тебе за твоей спиной

 

им тогда было три

сейчас тридцать

и они обрели это умение

 

ещё тогда.