Над незашторенной аллеей

ТИБЕРИНА

 

Там крылья ставней бились на ветру

в силках стены над улочкой окрестной.

Я вспомню всё, когда опять умру

в твоих руках и в памяти воскресну, –

 

ручную чайку, плоть небес и кров

для странника в каком по счёту Риме,

гостиницу в одном из тех миров,

что мы с тобой ещё не сотворили.

 

Memento Roma, помни обо мне,

пока плывёт кораблик Тиберины,

а расставаться тяжелей вдвойне,

чем путь земной пройти до половины.

 

Вот Эскулап, он бог, как мы с тобой,

местоблюститель и плохой товарищ,

когда врачует сердце через боль.

Я знаю, что и ты меня ударишь.

 

Memento vita, я не тороплю

события. Они приходят сами.

Моя вина не в том, что я люблю

слова, а в том, что я люблю словами.

 

Не Тиберина – дудочка моя, –

гусиный крик, насаженный на вертел.

Кто был любим, тому не страшен яд

змеиный. Кто любил – как Рим, бессмертен.

 

Познать меня нельзя. Не проще ли

принять на веру и простить на ощупь.

Чума – в умах, и мир неисцелим,

когда выходят улицы на площадь.

 

Хрипит кровать под гнётом простыней,

зародыш дней в гигантском чреве Рима.

Смерть поправима, жизнь неповторима.

Memento Roma, помни обо мне.

 

 

***

 

Куда звонит и где болит –

легко определить по тону,

а кто со мною говорит –

не разобрать по телефону.

 

Ночь непроглядна и тиха,

а нам даётся в ощущеньях.

Он скажет: «Таинство стиха

подобно таинству прощенья».

 

Забит эфир, и связь фонит,

частями отдавая звуки.

Он скажет: «Только алфавит

от Бога, а стихи от муки».

 

Ночь на дворе, и завтра в семь,

а он красноречив без меры.

Ему уже неважно с кем,

он ждёт попутку на Венеру.

 

Но выпив чарку на коня,

спалив архив, дойдя до точки,

он зацепился за меня,

чтоб не сорваться в одиночку.

 

Слова охотятся на нас,

а мы на них в угодьях книжных.

Он говорит, что вирши – глас

впустую для своих и ближних.

 

Гудки. Кого и в чем винить,

когда в режим автопилота

душа уходит отработав…

Я успеваю позвонить

за миг до старта космолёта.

 

 

***

 

Я помню только музыку о нём.

Лица не помню, голоса не слышу.

Соседский дождь, присматривая дом,

как кровельщик, выстукивает крышу.

 

Я помню и не нужно докучать,

молчаньем в рифму заполняя бреши.

Я часто плачу, но моя печаль,

что свитер на плечах окаменевших.

 

Я помню то, что надо бы отдать,

не пряча под сукно иносказаний.

А дождь идёт, забыв, что он – вода

и на соседней улице хозяин.

 

Всё отступило: лица, голоса.

И дом отрезан от и обесточен.

Но дождь идёт, подравнивая сад,

как щель на волю, прорезая почерк.

 

Благодарю. Он трудится не зря –

стукач в окно, окрестной пыли сборщик.

Темнеет, и при свете словаря

я слышу только музыку, не больше.

 

 

СРЕТЕНЬЕ

 

Только бы дитя не хворало.

Большего не проси.

Прошлый год – ни много, ни мало –

всех подкосил.

 

Сыро и по-мартовски ветрено,

сходят на нет снега.

Помнишь, как по-бабски на Сретенье

выла пурга?

 

Мамка на солдатском погосте,

жёнка всем, кто будет в раю.

Ныне отпущаеши, Господи,

зиму мою.

 

Вот она, оплывшая, сточная,

тощая, глянь,

сходит снег пластами и клочьями

в реку Желань.

 

Выложи и ты пережитое

в сретенский чат.

Жили под верховной защитою

речки Почай.

 

За руки – дитя или под руки

тех, кто слабел.

Я – не про победы и подвиги.

Я – о себе.

 

Выстоишь в весну високосную?

Да. Устою.

Ныне отпущаеши, Господи,

зиму мою.

 

 

***

 

В прицеле камеры-обскуры –

сюжет холма, рюкзак сутулый,

мазки дорожные в альбом,

но сколько ни пиши с натуры, –

нет совершеннее скульптуры,

чем вишня за моим окном.

 

Из-под морщин по чёрной корке

мироточит смолою горькой

и плачет от потери сил.

И в замысле воздетых веток

есть порыв от смерти к свету,

что только Пинзель уловил.

 

Её неправильная точность

невычислима и подстрочна,

не расчехлима языком.

Но перехватывает разум

не это – в самой гуще фразы

есть кто-то, с кем давно знаком.

 

Так узнаваемы изгибы,

как будто, к цельности спеша,

не расслоилась, не погибла,

а стала деревом душа.

 

И в угловатых сопряженьях

отростков и ветвей сухих

своё увижу отраженье,

но чётче в кратком изложенье,

как в избранном – заглавный стих.

 

Судьба вершится с опозданьем.

В округе – знатные сады,

а нам оброк – иносказанье:

цветём в отместку расписанью,

но позже всех даём плоды.

 

Раненья, трещины, разломы

к весне затянет добрым словом,

вишнёвой корочкой смола.

От чувства локтя к чуду дома

иди, где оттепель и дрёма,

и радость своего угла.

 

Темнея, прячется округа.

Мы будем сторожить друг друга,

пока один из нас живой.

И вишня простирает ветку,

как маскировочную сетку,

над непокрытой головой,

 

над незашторенной аллеей,

открытым слогом, что алеет

над незапёкшейся губой,

над тем, что светит, не довлея,

как встреча поздняя с собой.