Первый поэт русской иммиграции

                             ПЕРВЫЙ ПОЭТ РУССКОЙ ИММИГРАЦИИ                                         

 

Имя Игоря Чиннова малоизвестно (или попросту неизвестно) большинству читающих по-русски. А ведь это замечательный поэт – и уникальный случай в национальной словесности. Через первую, послереволюционную волну эмиграции и знаменитую «парижскую ноту» 1930-40 годов он является связующим звеном между Серебряным веком и современностью. После смерти Георгия Иванова Чиннов был признан первым поэтом русской иммиграции, а его творчество предвосхитило появление cовременных «метареалистов» и поэтов необарокко 1980-90-х годов.

Самое удивительное – в России он почти не жил, а Москву и Петербург впервые увидел, когда ему было уже за восемьдесят. Все связи Чиннова с Россией находятся исключительно в духовной сфере, но, тем не менее, он всегда оставался русским поэтом.

Второго такого явления в нашей поэзии не было. Творчество поэтов "первой волны" в основном закончилось вскоре после Второй мировой войны, а поэты "второй волны" эмиграции были уже носителями советской культуры и в эстетическом смысле творчество таких поэтов, как Иван Елагин, Перелешин или Моршен мало чем отличается от магистральных направлений в советской поэзии. Творчество же Игоря Чиннова как бы продолжает традицию Серебряного века до наших дней (Игорь Чиннов скончался в 1996 году и до самой смерти продолжал писать стихи). По складу своего дарования Чиннов – поэт классической русской традиции, поэтому особенно интересно проследить, как трансформировались принципы классической поэтики в современных условиях.

Чиннов был человеком европейски образованным (знал четыре языка), а значит прекрасно представлял себе то, что творилось в западноевропейской поэзии. Поэтому его эксперименты с теми или иными формальными и техническими приемами или же игнорирование тех или иных “находок” современности – вполне осознанны, и продиктованы тонким чутьем и отменным вкусом – качествами столь же ныне редкими, сколь и определяющими в случае с Чинновым.

Литературный круг русской эмиграции (особенно первой волны) был очень узок, и мнения "критиков и современников" (особенно если учесть, что среди них были и Адамович, и Вейдле, и Георгий Иванов) естественно накладывали свой отпечаток на творчество Чиннова, впрочем, весьма, на наш взгляд, положительный.

Многочисленные эксперименты поэта были направлены на то, чтобы выработать новый язык (в самом широком смысле) для современной лирики. Такая задача подразумевала известное новаторство практически на всех структурных уровнях – от лексического до стилистического и интонационно-содержательного. Очень существенным в случае Чиннова является не только русская лирика двадцатого века, но и общий контекст западноевропейской поэзии, особенно немецкой, английской и французской.

 

Вот его краткая биография.

Родился в семье адвоката. В 1914-1922 семья Чинновых жила в России, затем уехала в Латвию. Окончил юридический факультет Рижского университета (1939), работал юридическим консультантом. Опубликовал первые стихи в журнале «Числа» (1933).

Был депортирован из Латвии в Германию на принудительные работы, после освобождения был зачислен в американскую армию, служил во Франции. Демобилизовавшись в 1946 году, поселился во Франции.

В 1950 году в Париже вышла его первая книга стихов. Затем  переехал в Мюнхен, где работал в русской редакции радиостанции «Освобождение» (позднее «Свобода»). С 1962 года – в США, профессор русского языка и литературы в различных  университетах.

С 1991 стал печататься в СССР, а затем в России. В 1992 и 1993 годах приезжал в Россию.

Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Его архив хранится в Институте мировой литературы РАН.

 

Любопытный факт. Сорок лет назад в Мэрилендском университете прошли два вечера, посвященные русской поэзии. Газета «Новое русское слово» писала, что их «правильнее назвать творческими вечерами двух выдающихся поэтов русского зарубежья – Иосифа Бродского и Игоря Чиннова». Оба поэта, как бы соревнуясь, по очереди читали свои стихи.

И еще одно совпадение: оба скончались в один год, 1996-й, с разницей в четыре месяца (Бродский 28 января, Чиннов – 21 мая).

 

Мы публикуем большую подборку стихов Игоря Чиннова. Надеемся, наши читатели по достоинству оценят его поэзию.

 

 

 

 

 

***

Неужели не стоило
Нам рождаться на свет,
Где судьба нам устроила
Этот смутный рассвет,

 

Где в синеющем инее
Эта сетка ветвей –
Словно тонкие линии
На ладони твоей,

 

Где дорожка прибрежная,
Описав полукруг,
Словно линия нежная
Жизни – кончилась вдруг,

 

И полоска попутная –
Слабый след на реке –
Словно линия смутная
Счастья – там, вдалеке…

 

* * *

Так посмотришь небрежно,
И не вспомнится позже
Этот снег неизбежный,
Этот светленький дождик.

 

Незаметно задремлешь,
И не видеть во сне бы
Оснеженную землю,
Светловатое небо.

 

Это радостный признак,
Это – счастье, поверьте:
Равнодушие к жизни
И предчувствие смерти.

 

* * *

Петух возвещает, чуть свет,
Что ночь позади;
Кукушка – что столько-то лет
Еще впереди.

 

Куку или кукареку –
Значенье одно:
Что сыплется (будь начеку!)
Струею зерно.

 

Ты знаешь, есть птица одна,
Она не поет:
Лишь время, как семя, она
Неслышно клюет.

 

* * *

Яснее с каждым годом: да, провал
Смешных попыток, тягостных стараний.
Быть может, рок нам счастье обещал,
Но, кажется, не сдержит обещаний.

 

Так в незнакомом тесном ресторане
Вдруг видишь, в зеркалах, просторный зал,
Идешь – и убеждаешься в обмане:
Всё те же люди, тот же тесный зал
На ледяной поверхности зеркал.

 

* * *

В Булонский лес заходишь в декабре:
Деревья в сизом, снежном серебре.

 

И видишь, в довершение картины,
Как будто наши, русские рябины –

 

И чувствуешь, острее с году на год,
Ту горечь терпкую холодных ягод.

 

И рот кривишь. От этого всего –
Оскомина. И больше ничего.

 

* * *

Шагаешь по мокнущей груде
Безжизненных листьев, во тьме –
И вдруг вспоминаешь о людях,
Погибших тогда, на войне.

И знаешь, что помнить не надо:
Умершим ничем не помочь.
И память – как шум листопада
В глухую осеннюю ночь.

 

 

 

 

* * *

Вот, живешь: суета, нищета
Только тщетно считаешь счета,
Только видишь, что сумма не та;

 

А умрешь – темнота, немота
И такая, мой друг, пустота,
Будто ночью под аркой моста.

 

* * *

Немного рыбы и немного соли
На медленном огне – какая скука!
Живая рыба корчилась от боли,
Старуха злилась, плакала от лука,

 

Над луком, над стручком засохшим перца,
Багровым, как запекшаяся рана,
Морщинистым, как маленькое сердце,
Увядшее у газового крана

 

От жара, холода и равнодушья:
Сухое сердце той, худой, убогой,
Открывшей, словно рыба, от удушья
Бескровный рот и поминавшей Бога…

 

А дальше что? Что Бог – благой и кроткий,
Что грешников поджаривают черти,
Что в тишине чадит на сковородке
Немного жизни и немного смерти.

 

* * *

Мальчик бился над задачей,
Верил, что найдет ответ,
Не мирился с неудачей –
А в задаче смысла нет.
От других отнять – и что же?
Общий жребий разделить:
Состояние умножить,
Да и голову сложить…
Уравнений интересных,
Мальчик, больше не решай:
Слишком много неизвестных –
Счастье, истина, душа…
Ничего не надо больше,
И не всё ль тебе равно,
Что поменьше, что побольше,
Что равно, чему равно…

 

ЧИТАЯ ПУШКИНА 

 

Порой, читая вслух парижским крышам
Его стихи таинственно-простые,
В печали, ночью, в дождь – мы видим, слышим
(В деревне, ночью, осенью, в России):

 

Живой, знакомый нам, при свечке сальной
Свои стихи негромко он читает,
И каждый стих, веселый и печальный,
Нас так печалит, словно утешает.

 

И кажется – из царскосельской урны
Прозрачная, хрустально-ключевая
Течет струя свободно и небурно,
Курчавый облак ясно отражая.

 

И полной грудью мы грустим – но счастьем,
Как вдохновеньем, безотчетно мудрым
Наполнен мир, и стоит жить и, настежь
Открыв окно, дышать парижским утром.

 

* * *

Опять подымается ветер,
Опять лиловеет восток,
И в сумраке еле заметен
Летящий опавший листок.

 

(Листок за листком пролетает.)
Опять начинает светать,
Опять мы встаем – и считаем,
Что всё повторится опять.

 

Опять мы заводим пружину
Часов на положенный срок,
Опять мы бросаем в корзину
Один календарный листок.

 

* * *

Наклонись над рекой, погляди:
Тень твоей головы и груди
Неподвижна, как если бы в пруд
Ты гляделся; а воды текут
Мимо тени, тебя и всего,
Мимо светлого дня твоего.

 

Только – сердце боится слегка:
Есть на свете другая река,
Уносящая солнечный день,
И твою мимолетную тень,
И тебя самого заодно
На глубокое, темное дно.

 

* * *

В стакане стынет золотистый чай,
Чаинка видит золотой Китай.

 

Желтеет чай, как Желтая Река,
И тает сахар, словно облака.

 

Кружок лимона солнцем золотым
Просвечивает сквозь легчайший дым.

 

Легчайший пар напоминает ей
Туман прозрачный рисовых полей.

 

И ложечка серебряным лучом
Упала в золотистый водоем,

 

Где плавает чаинка, где Китай,
Блаженный край, ее недолгий рай.

 

* * *

Я слышал где-то анекдот:
Спешит по делу пешеход
Весенним полднем городским.
А некто семенит за ним
И говорит, неясно, в нос:
– Простите. Маленький вопрос:
Вы верите, хоть иногда,
В загробный мир, скажите, да? –
И ждет. И, получив в ответ
Слегка рассеянное «нет»,
Бормочет грустно: – Очень жаль!
И, закрутившись, как спираль,
И делаясь совсем сквозным,
Рассеивается как дым.

 

Ну вот и всё. Ведь если вдруг
Ты скажешь, поглядев вокруг,
Что ты не веришь в этот мир,
Мир не уйдет, как дым, в эфир.

 

* * *

Быть может, в мире всё иначе,
Быть может, мир совсем другой,
И всё вокруг не больше значит,
Чем бред, воображенный мной, –
И только вихри электронов,
Как заведённые, кружат?
И нет ни этих старых кленов,
Ни девушки, входящей в сад…

 

Но вот, сейчас, я прижимаю
Мою щеку к твоей щеке,
И ты, простая и живая,
Стоишь со мной, рука в руке.
Всё достоверно, всё понятно:
Желтеют клены, воздух тих,
А небо – синее, как пятна
Чернил на пальчиках твоих.

 

* * *

Нам кажется, всё ясно, очень просто:
На уличной скамейке рядом с нами
Худой старик, замученный работой,
Сидит, согнув сутуло позвоночник,
Глядит на заскорузлые ладони.

 

Не позвоночник, а тростник прибрежный
Сгибается; не линии ладоней,
А ветки почернелые деревьев
(На фоне желтоватого заката)
Потрескались под градом и под ветром.

 

Не сердце бьется, а морские волны,
Не кашель, а раскаты громовые,
И не озноб, а Млечный Путь проходит
Насквозь пронизывающей струею.

 

А может быть, он спит в своей постели,
С женой бранится иль гниет в могиле.

 

 

* * *

Солнечная зыбь на реке,
Солнечная рябь на листве.
Тени от ветвей на песке,
Стая голубей в синеве.

 

Рыба сторожит червяка,
Пестрая сияет река.
Тень от моего поплавка
Синью отливает слегка.

 

Может быть, когда я умру,
Может быть, тогда я пойму
Легкую, простую игру –
Солнце, полусвет, полутьму…

 

* * *

Бывает, поддашься болезни,
Так долго в больнице лежишь
И просишь здоровья и жизни,
И вот, на рассвете, сквозь тишь –

 

Как будто бы голос далёкий
(Не знаю, не спрашивай – чей)
Такой отзывается мукой –
Страшнее больничных ночей…

 

И скорбью, и болью о мире
(Ты смотришь, платок теребя)
Иное, нездешнее горе,
Как счастьем, пронзает тебя…

 

О чём ты? – Лицо исказилось,
И жилка дрожит на губе.
Напрасно тебе показалось,
Что кто-то ответил тебе.

 

* * *

Этот мир, тускловатый и тленный,
Этот город и эта зима –
Только тени на стеклах вселенной,
Светотень в мировом синема.
Это – светом прикинулась тьма.

 

Но неважно. Важней, что порою
Мы, глаза прикрывая рукою
И впадая почти в забытье,
Вспоминаем и видим другое,
Необманчивое бытие.

 

* * *

Гекатомбы, катакомбы,
Ближний, дальний – улюлю!
Я щелчком нейтронной бомбы
Удивлю так удивлю!

 

Взять плутония, урана
(Дважды надо взять уран) –
И вблизи Альдебарана
Наш очутится баран.

 

Может, Бог тебе поможет.
Человечество, спасайсь!
Если кто, конешно, может…
Кто не может – не спасайсь!

 

Кто америкен, кто рашен,
Кто алкаш, а кто зека.
Мы с нейтронами отпляшем
Гопака и трепака!

 

Я живу – смешное дело! –
В стороне от здешних мест.
Эх! среда меня заела!
И четверг меня заест!

 

* * *

Благоразумие – безумие,
Всего разумнее бедлам.
Я разум, мертвенный, как мумия,
Пошлю Эразму в Роттердам.

 

Лисица превратится в ласточку,
А я ничуть не удивлюсь;
Я превращу ее в ракеточку,
Компьютерами заслонюсь.

 

Ворона полетит в прикрытие –
В подлодку превратим ее.
Прелюбопытное событие –
Отплытие в небытие!

 

Дома почти не окровавлены,
А дыры покрывает ночь.
На синем черные развалины:
Гоморра и Содом точь-в-точь.

 

Адью! Примите уверения!
Шлём термоядерный привет!
Переселяемся в селения,
Которых не было и нет.

 

* * *

Уйти? Остаться? Сердце мается.
«Свобода воли»… Полно врать:
Свободой воли называется
Необходимость выбирать.

 

А выбирать — не знаю, стоит ли.
Пусть лучше выберете Вы.
Ах, две охапки сена стоили
Ослу ослиной головы:

 

Две одинаковых (Нелепица!
Ну хоть бы спор Добра и Зла!),
И между ними всё колеблется
Тень Буриданова осла:

 

Какой охапке предпочтение
Отдать? Какую первой съесть?
Стоял осел в недоумении,
Пока его не съела смерть.

 

* * *

Болею манией величия!
(Смиреньем не спасаю душу я!)
И на людское равнодушие
Я отвечаю безразличием.

 

Сосед любезный homo sapiens,
Обмениваемся поклонами.
Я уезжаю на Галапагос
За черепахами зелеными.

 

Вот поймана большая партия.
Читаю им стихи (о пьянице).
Ко мне одна с восторгом тянется
Из-под наскучившего панциря.

 

Другой милей стихи об аисте,
О розе, небе, свете, ласточке.
Она кивает понимающе
И аплодирует мне ластами.

 

И носороги с осьминогами
Приходят слушать… (Твари Божии!)
Сравни со многими двуногими:
Они совсем не толстокожие!

 

* * *

Не феями и не каменами,
Не ходом звезд или луны,
А хромосомами и генами
Нам роли определены.

 

Долой, наследственная химия,
Моя врожденная беда!
Переменю тебя, как имя, я
И улетучусь в никуда!

 

Неясно, говоря по сути, нам,
Где – в царстве света или тьмы, –
Чьим – добрым или злым – компьютером
Запрограммированы мы…

 

Хай, Микки-Маус! Лапку миккину
Жмет вольнодумная душа:
Сейчас я на прощанье выкину
Невиданное антраша!

 

Из картотеки смотрит рожица,
Пищит: – Не разводи бобы.
Ведь точно жизнь твоя уложится
На карточке твоей судьбы.

 

* * *

Слышно, как Лермонтов песню заводит на Тереке.
Слышно – доносится выстрел из Южной Америки.

Видно, как нищий замерз на холодном пристанище.
Слышно – тоскует солдат по убитом товарище.

 

Видно, как вишни цветут, умирают в Японии.
Слышно, как физик жене говорит о плутонии.

Видно, как бронзовый Царь поскакал за Евгением.
Видно, как месяц встает над последним сражением.

 

Слышно, как Данте бормочет стихи о чистилище.
Слышно – в пещере взрывается бомбохранилище.

Видно – казнимый глядит на летучее облако.
Видно – на кнопки нажали два розовых робота.

 

Слышно – шумит Карфаген, победителя чествуя.
Видно – под Петей Ростовым лошадушка резвая.

Впрочем, не стоит так долго о смерти, о гибели?
Скажем: на Остров Блаженных блаженные прибыли?

 

***

Окружена публичными домами
Стариннейшая церковь в Амстердаме
В любом окне по непречистой даме.

И прислонились к стенке писсуара
Младой турист, девица и гитара.
Над ними свет закатного пожара.

И отражается в воде канала
Красавица с таблеткой веронала.
Она стареет и она устала.

И тридцать три малайца-сутенера
(Для девочек непрочная опора)
К двум неграм подошли – для разговора.

И девочка, купившая наркотик,
Ругает их, кривит увядший ротик.
К ней ковыляет бледный идиотик.

По-разному живут на свете люди.
Большой закат напоминал о чуде,
А проповедник говорил – о блуде.

Свобода выбора… Свобода воли…
А если всем определяет роли
Сам Саваоф на огненном престоле?

 

***

Куда-то плыть осенними туманами
И задремать и вдруг проснуться:
Оранжевыми инопланетянами
Полно летающее блюдце.

 

Они покачивают длинными антеннами,
И всё здесь кажется им странным:
Им непривычно плыть туманами осенними
Навстречу варварам-землянам.

 

И, поборов естественную ксенофобию,
Они кричат: «Людишки, здрасте!
Вы созданы, хи-хи, по образу-подобию
Всевышнего? Вы это бросьте!»

 

И уверяют голосами очень тонкими:
«Самообман смешон, опасен!»
И машут угрожающими перепонками,
И улетают восвояси.

 

Мы не Аттилы, не Калигулы, не Дракулы;
Но и на Бога непохожи?..
Да, но пускай нам это скажут ангелы,
Сияя в небе светлом, Боже.

 

***

Мы положим на чашу весов
Тонкий запах осенних лесов,
Серо-сизые краски реки
И в полях негустые дымки,
Журавлиный стрельчатый полет
И закат над туманом болот.

Мы положим с тобой на весы
Тишину в голубые часы,
Вечереющие облака,
Желтоватый огонь маяка,
Синеву, окружившую мост,
И мерцание маленьких звезд.

Мы положим с тобой на весы
Лунный отблеск речной полосы,
Понемногу сходящей на нет;
И уже проступавший рассвет,
Легкий ветер в осоке сырой,
След лазури над белой горой,
Засиявшую каплю росы
Всё положим с тобой на весы.

Лепесток в озаренном пруду,
И от лодки в пруду борозду,
И зыбучую тень от листка
Над полуденным жаром песка,
И – «ау!» молодых голосов –
Всё положим на чашу весов.

 

 

 

* * * 

Спор сумасшедших с полоумными,
Спор одержимых с бесноватыми;
Не надо вмешиваться, милый.

Займемся летними полуднями,
Займемся зимними закатами,
Луной на улице застылой.

Пусть шизофреник параноику
Изложит новую теорийку
О политическом прогрессе –

Пройдем по солнечному дворику,
Пройдем к цветущему шиповнику,
К цветистой бабочке ванессе.

Пускай вороны с мериносами
К шакалам пристают с вопросами
Об историческом процессе –

Гляди на нежные соцветия,
На отдаленные созвездия,
На знаки смерти и бессмертия,
На облачное поднебесье.

 

* * * 

В ночном Нью-Йорке снег. Уснул, затих Нью-Йорк.
Под мокрым снегом он промок, продрог.
В нем воздух за день, кажется, прогорк.
Дневная суета, бескрылый торг!

 

Но торг не кончен. Бродят у витрин
Мальчишки – и подходит господин,
И юноша, прекрасный, как павлин,
Вдруг выступает из ночных глубин.

 

Два фонаря рассеивают мрак,
А там, в аллее, черный кадиллак.
В нем проститутку задушил маньяк.
Он режет ей над сердцем странный знак.

 

Смутна луна, туманен ореол.
Вот наркоман: он делает укол.
Он в белом парке негра подколол:
Ведь мертвый черный – меньшее из зол.

 

О небоскребы, темный вертоград!
Никто не выбросился? Нет, навряд:
Кому охота прыгать в снегопад?
(Несчастный случай – частный случай, брат.)

 

* * * 

Когда Адам брюхатил Еву,
Нас даже не было. Но Бог
Нас наказал, поддавшись гневу.
Адам, распутник, чтоб ты сдох.

И вот – с полвека, на работу!
На холоду и в темноте…
Как будто бы в штрафную роту
Свободы ради? Те-те-те!

 

Да, Богу будто бы угодно
(Что знают книжники о Нем?),
Чтоб мы пришли к Нему свободно
(Хоть и сгибаясь под ярмом).

 

Бог – всеблагой и всемогущий,
Всеведущий? Зачем Ему
Испытывать меня? (Я в гуще
Смолы кипящей всё пойму?)

 

Мне говорят, что я агностик
(Я этим прозвищем не горд),
И мне показывает хвостик
Худой зелено-черный черт.

 

Ах, к черту черта! Я три года
Готовлюсь к райскому лучу.
Зачем, о Господи, свобода?
Блаженства светлого хочу!

 

* * * 

Святой блаженствует в экстазе и
Златую осушает чашу,
А нам за наши безобразия
Покажут кузькину мамашу.

 

Пребольно выпорют бездельников,
Пропишут ижицу – а дальше,
Ой, надававши подзатыльников,
Пошлют куда-нибудь подальше.

 

В аду, гостеприимной пристани,
Нас черти приютят, наверно,
Но скоро, присмотревшись пристальней,
Пренебрегут высокомерно.

 

Что ж, посидим над мелкой речкою,
Следя за ангелом крылатым.
Мы не были ни Богу свечкою,
Ни черту кочергой… Куда там!

 

* * * 

Мы давно отдыхаем
На чужих берегах.
Здесь, над пальмовым раем,
Мой развеется прах.

Нет, какое там горе?
(Ельник, холмик, снега?)
Увезут в крематорий,
Да и вся недолга.

Ни тоски, ни обиды.
Не вернемся домой.
Падай с неба Флориды,
Пепел серенький мой!

Нет, какие могилы?
(Галка, осень, дожди…)
На Ваганьковском, милый,
Не позволят, не жди.

Что ж, ничуть не обидно:
Ведь в могиле темно
И березок не видно,
И не всё ли равно?