Переводы

                                 

ШЛОМО ИБН ГВИРОЛЬ (1021 – 1058)

 

*  *  *

 

Меня покинув, поднялась в закат

Та, чьи ланиты – жемчуг и гранат.

 

Та, что влечёт влюблённые сердца,

Чьих уст не иссякает аромат.

 

В её деснице – обнажённый меч,

а копья наготове – и разят.

 

Она – газель, бегущая к  ручью:

Холодной влаги жаждет её взгляд.

 

Её румяна – лук и тетива:

Из них, как стрелы, молнии летят.

 

И в час, когда прикажет облакам,

Хрустальным ливнем слёзы заблестят.

 

Слезам небес не удивляйся, друг!

В сравненье с ними мои слёзы – град.

 

А те, кто рядом, – глухи: ничего

Страданья ближних им не говорят!

 

Как встретить старость грустную тому,

Кто одинок все дни свои подряд?

 

И обретёт ли тот ночной покой,

Из-за кого бессонные не спят?

 

Пусть возвестит Господь свободу всем,

Кто обречён на гибель и захват.

 

И в милости поднимет мёртвых Он,

И в гневе – истуканов сбросит в ад!

 

УРИ ЦВИ ГРИНБЕРГ (1896 – 1981) 

 

И ЭТО ВСЁ ПЕЧАЛЬ 

(Две песни праха)

 

ПРОЛОГ

 

Сочетаний словесных известна ли сила?

Волны чувств она будит осеннею песней нежданно.

И цветы увядают, которые солнце поило,

а наутро в садах, золотисто-багряна,

нагота уходящего лета видна пробудившимся рано.

Словно мягкость сердец – рыхлость почвы, омытой росой.

Кто же плакал над клумбами там полуночной слезой?

И пернатых, которых цветение лета манило,

чья изнежила страсть, чья любовь утомила?

Ибо с болью мелодии их зазвучали

пред вратами высокими плача – в начале

дней сокрытия Бога и вечной печали.

 

БАЛЛАДА ЖИВОГО ТЕЛА 

 

Мои соседи больны и в преклонных годах.

А были жених и невеста, и муж и жена молодые.

Теперь они оба седые.

 

А были сиянье и радость, плоды и цветенье в садах.

Но кончилось лето, заснежено поле и вьюга в ночи?,

и две восковые свечи.

 

Два ложа отдельных, и грустные годы седин.

Два смертных одра, но умрёт на них каждый – один.

 

Какая печаль, ибо первый младенческий крик

уже возвещает о смерти, и прячет свой лик

она среди счастья, вина и медовых ковриг!

 

Как канат корабельный, как струны, что песней звенят,

так тянутся поколенья, проходят за рядом ряд,

пока струны не лопнут, и не будет обрублен канат.

 

Много всяких вещей мы храним у себя непременно,

и для нас наше тело родное бесценно,

но его уберечь мы не можем от тлена.

Знаем мы: неизбежен конец, и нелепо

в разноцветье земной красоты ощущение склепа.

 

И собака болеет: лежит на полу.

Не в кровати из красного дерева: на подстилке в углу.

Тот же вздох, те же хрипы в груди, и гримаса,

и гноятся глаза в ожидании смертного часа.

И скулит, подвывая, пасти не открывая,

только зубы сжимая.

 

Словно рухнул весь мир, ибо течь перестала

эта кровь: смерть пришла к человеку и псу.

И живой возле мёртвого: плач без конца и начала,

завыванье тоскливое зверя в лесу.

 

Какая печаль, высший грех и вина,

искупленья которой не будет, пока жизнь отравляет она,

и мера страданья людей и животных – одна!

 

Две ноги у них или четыре – нет разницы в том,

потому что к червям они движутся тем же путём.

 

Поколенье уходит, и другое приходит на смену,

чтобы так же уйти – лишь сиянье небес неизменно.

Видят мир бесконечный глаза, видят смертную плоть,

и томится душа, и не может тоску побороть,

ибо знание тяжкое ей открывает Господь.

 

Два больных перед смертью; моё сердце, напружась,

раздираемо воплем страданья, постигая весь ужас,

страх и трепет последних минут, не кричит,

но, подобно душе бессловесных, мычит.

Два больных старика перед смертью в постели.

Высоко воспарили они, далеко улетели.

 

И умрут они тихо, как будто от жизни устали.

Просто было бы всё, если б ястребы трупы клевали,

и гиены на части бы рвали.

Но хоронят в земле, и такое случится едва ли.

 

ПЕСНЬ ПРАХА

 

А когда-то они к материнской груди приникали,

эти губы старушечьи. Для поцелуя

губ желанных её губы мужа искали

в дни, когда был он молод, и пел, словно скрипка, ликуя.

 

И был вечер, как вечер хупы, и луна – и созвездья блестели,

а теперь они оба больные: старик и старуха в постели.

 

И в болезни подобны они своей старой собаке:

вся тоска их бессилья видна – близкой смерти печальные знаки.

– Где же Бог? – говорит человек, удручённый Его приговором,

и собака глядит, разрывая сердца своим взором.

 

И не пьёт молока, и не может глотать.

Плохо ей, но никто не спасёт. Тяжело умирать.

 

Омывают безмолвных. Затем в тахрихи?м

одевают. Несут розы белые им.

Почему омывают и букетов приносят так много?

Потому что у каждого та же дорога.

 

Но собаку издохшую, дважды немую,

В тахрихим не оденут. В дерюгу простую,

на которой собака лежала в болезни своей,

завернут – и зароют её, забывая о ней.

Ни последнего слова не будет, ни траурных дней.

 

И гниют они вместе: человек и собака.

Где-то там, в глубине, среди тлена и мрака.

И похожи их судьбы: исчезнут они без следа

так, как будто не ели, не пили и не были здесь никогда,

и омоет их кости в земле дождевая вода.

 

У собаки надгробия нет, но могилу стеречь человечью

будет камень гранитный, и травы вокруг прорастут.

и родные придут со слезами и речью,

и свечу в синагоге они перед этим зажгут.

А могила собачья – она одинока всегда,

и заплачет над ней лишь случайная в небе звезда.

 

Ибо пусто на кладбище в полночь – одной

здесь печалью пронизано всё и ночной тишиной.

Только чувства натянуты в страхе скрипичной струной.

 

                                                         Перевод Ханоха Дашевского