Не придумано памятки

*  *  *

Не придумано памятки, жёлтой наклейки,
как мне жизнь принимать натощак.
Только девичьей памяти голые рейки
из неровной побелки торчат,
да частят тополя за окном неотложки,
и зелёные волны кружат,
где некстати увязли в песке босоножки
и забытый в прибое лежак.
Дует в узкую спину прицельно и цепко
остро пахнущий йодом пассат.
Не придумано, боже, такого рецепта,
что поможет вернуться назад –
ни записка в щели, ни в прибое монета,
ни падучая в небе звезда.
Как цедить её, горечь последнюю эту,
как прощаться мне с ней навсегда?

*  *  *
Всех, кто в сердцах швырнули трубку,
всех, кто остался на плаву,
я, как последнюю уступку,
однажды в гости позову.
И вот тогда настанет срок
для тех, кто мне едва кивнули,
для стопки пластиковых стульев,
что куплены когда-то впрок
пылиться праздно на балконе,
для тщет и бед в одном флаконе –  
всех усадить, всех пригласить,
наслушаться застольных бредней,
нажать звонок двери соседней
и тоже стульев попросить.
Моих гостей цветистый хлам –  
тот в стельку пьян тоской и бытом,
а тот с бокалом недопитым
бесцельно бродит по углам –  
их снова ускользает взгляд,
а лица полутьма скрывает…
Открой, сосед! Не открывает,
он умер сорок лет назад…

ДЕМОН СТОРОЖЕВОЙ

Если вдруг беда, нужда,
не спится,
мыслей невпроворот,
я иду туда,
где ограды тупые спицы,
туда, где створки ворот.
За забором не видно, где он
куцый, живой –  
пахнет псиной дежурный демон,
демон сторожевой,
тычет носом меж рёбер,
сквозь щель забора,
урчит в прыжке,
вдруг зайдётся рёвом,
затараторит
на своём языке.
А на чьём же ещё языке и как
о душе судить?
Только на языке собак,
старых, худых.
Там за ограды коркой,
за гнутой створкой –  
барбос, лишай,
мой дежурный демон,
рябой и вёрткий,
в чём только душа...

*  *  *
Тот, кто меня хранит меж грёз и книжных полок,
замри, не торопись, не приближай удар…
Уже в глазах рябит, уже нетрезвый Поллок
последний холст кропит, неистовый маляр!
Уже настигли нас совсем иного толка
незрелые мазки – несмелые мечты
отринуть навсегда, отсрочить ненадолго
срок чистой бирюзой кропить свои холсты.
Не закругляй строки, не завершай касанья,
адажио тяни, а паузы вдвойне,
вяжи и распускай ажурное вязанье,
где каждый узелок – на память обо мне...

*  *  *
прошит плющом узорным
штакетник городской
на мне не по сезону
жакетик щегольской
он мне не по размеру
моих прижатых крыл
ни стати дымно-серой
ни дрожи не прикрыл
кто так меня пометил
тот видно прогадал
жаккардовый жакетик
он мне не по годам
они так быстротечны
и нет моей вины
что за спиной беспечно
навечно сведены

*  *  *
Где замирает звук любой
от зноя, словно от испуга,
где приусадебной рабой
усердно трудится пичуга,
где в запустении ветвей,
в углу, у самого забора,
запутался воздушный змей
в густой щетине сикомора,
где позабыта, как всегда,
в угоду модному роману,
из шланга праздная вода
течёт неведомо куда,
из-под калитки – к океану,  
где я, как суетный щегол,
счастливый заклинаю случай
твоею утренней щекой,
так сикоморово колючей,
там сад, что завтра будет пуст –  
но нет прочнее и привычней
ежевечерних этих пут,
последних, сладко-ежевичных…

*  *  *
Утра серая лохань,
в ней вода едва прогрета,
нацеди себе рассвета
по два пальца на стакан,
не болтая, выпей залпом
с донца поднятую муть.
Так губам бывает зябко,
так себя бывает жалко,
сердцу жарко –  
не вздохнуть!
Не пора бы знать и честь?
В этой комнатной водице
всё наладится, сгодится,
обойдётся тем, что есть,
словно сорные цветы,
что растут себе на воле –  
и от моли, и от боли,
и от прочей маяты…

*  *  *
Да разве можно угадать
и незаметно знак подать
тем, кто уходит наспех,
дверь оставляя настежь?
Да как же их предупредить,
тех, кто повадился бродить,
плутать земною кромкой,
где рыхлый снег бахромкой,
где легче лёгкого сглупить
и не туда ногой ступить,
а наледь, словно сито,
до дыр уже размыта,
бумажный край и водоём,
куда однажды соскользнём?