Никто. Рассказ

Она не была неожиданностью, и не пришла откуда-то. Боль жила в Олеге Журавлеве уже лет двадцать. Ему даже казалось, что они сроднились. Да так тесно, что временами понимали друг друга. Стоило ему сделать какую-нибудь ошибку или плохо подумать о человеке, как она напоминала ему о себе. Но и, наоборот, в радости и веселье боль пряталась в своей норе и, бывало, месяцами не напоминала о себе. Поэтому сейчас Журавлев не понимал ее.

Вокруг был прекрасный весенний день. В кронах деревьев заливались счастьем птицы. Подрастающий озорник, ветер, шаловливо ерошил черно-бурый чуб Олега и студил жар, непонятно откуда появившийся в груди. По аллеям парка, на скамейке которого сидел Олег, гуляли прекрасные, молодые люди. Вот и он пришел сюда, чтобы подышать свежим воздухом, насладиться ароматом алых роз. Он любил эти цветы, как ему казалось, всю свою жизнь. Их нежные, прозрачные лепестки, чуть тронутые росинками утренних слез, почему-то напоминали Журавлеву его детство. Дни беззаботной радости и отчаянного горя. Дни бесконечного света и непроглядной ночи. Дни ватной глухоты и серебряных трелей колокольчика. Его колокольчиком был голос, нет смех, Алены Лапиной.

 

 

Они учились вместе с первого класса, но только во втором Олег заметил, что ее появление всегда становится для него яркой солнечной вспышкой. Он мог часами наблюдать за Аленой. Он знал все черточки ее лица, все пряди ее золотистых волос, все переливы ее голоса. Олег чувствовал ее настроение, на расстоянии ощущал ее радость и боль. Алена никогда не рассказывала в школе о своей семье, и только Журавлев знал, что она, возвращаясь с занятий, всегда стоит у порога, не сразу решаясь переступить его. Алена не говорила ему о своих страхах, просто, когда он спросил о родителях, она вздрогнула всем телом:

– У меня вместо папы...

Там был отчим. Все считали его тихим и незлобивым человеком. Он, наверное, и был таким, но Алена боялась его взгляда. Его негромкий голос вызывал у нее дрожь. Любую просьбу отчима девочка выполняла бегом и с прилежанием. Так же вела себя дома и ее мать. Они обе, сами не зная почему, панически боялись этого человека. В нем было что-то страшное, непонятное им. Матери казалось, что от мужчины, которого она сами привела в дом, исходит нечто темное, начисто лишающее ее сил и разума. Алена не могла объяснить происходящее с ней при появлении отчима. Она словно лишалась своего возраста и мгновенно становилась древней старухой, а не восьмилетним ребенком.

Лапина никогда и никому не рассказывала о своих домашних страхах. Но с некоторых пор, девочке казалось, что рядом с ней появился кто-то, способный защитить ее от отчима. Однажды Олег решился проводить Лапину до самого дома. Мальчик не подошел к своей однокласснице, не окликнул ее. Они оба боялись насмешек одноклассников. Мальчик шагал позади девочки, отступая в тень, если она вдруг оглядывалась. Он даже не знал, что Алена, впервые за несколько лет, чувствует, что какая-то незнакомая ей сила наполняет ее душу спокойствием и невиданной силой. Так они, она впереди, он позади, дошли до ее дома. Журавлев увидел, что на скамеечке у подъезда сидит какой-то мужчина. Тот поднял глаза и посмотрел на мальчика. Холод коснулся груди Олега. И, сам не понимая, что с ним происходит, Журавлев прошептал, глядя на незнакомца:

– Убью!

Тот медленно, словно раздумывая, опустил глаза и поднялся. Теперь Олегу показалось, что незнакомец лишь напоминает человека. Все в нем было какое-то текучее, смазанное, лишенное границ. Мальчик не осознал этого, как и не смог бы объяснить того, что видит. Он чувствовал, что перед ним что-то чужое и нехорошее.

Алена растеряно оглянулась и, почувствовав волну тепла, окутавшую ее, радостно вскрикнула:

– Олег, ты, что здесь делаешь?!

Журавлев, не отпуская взглядом незнакомца, пробормотал:

– Тебя провожаю.

Мужчина стек в другую позу и, протянув руку к девочке, спросил:

– Так вы одноклассники?

Алена, казалось, только что увидела этого человека. Девочка сжалась и невольно отступила назад. Олег увидел метнувшийся в ее глазах страх и, выставляя перед собой портфель, шагнул ей навстречу.

Наверху хлопнула створка рамы:

– Доченька,– в окне второго этажа появилась женщина,– чего же ты стоишь, поднимайся в дом?

– Мама,– Алена оглянулась и улыбнулась Олегу.– До завтра.

Она пробежала мимо незнакомца, и Олег услышал стремительный перестук ее башмачков.

Голос Алены Лапиной и звук ее стремительного бега – до сих пор звучали в его ушах.

Ночью Олег проснулся от незнакомого чувства потери. Мальчик сел в кровати и включил настольную лампу. Часы показывали начало второго. Зябкая волна окатила его худые плечи ознобом. Он натянул на себя покрывало, но страх затряс дрожью его тело:

– Мама,– позвал Олег,– мама...

В комнату вбежала его мама. Она кинулась к кровати сына и, встав перед ней на колени, прижала его к себе.

– Олеженька, сыночек, что случилось?! Сон дурной увидел?

Он дрожал, не произнося ни звука. Тогда мать плотно укутала сына покрывалом и, взяв его на руки, поднялась с колен. Женщина принялась качать своего ребенка, потом негромко запела колыбельную. Постепенно холод, сковавший его грудь, отступил.

– Мама, там Алена,– он не знал, как объяснить ей своим ощущения и страхи,– я перестал ее слышать. Я уже давно, все время, весь день и всю ночь, не знаю почему, чувствую Алену. Это, как тепло,– он вытащил из покрывала руку и дотронулся до маминого затылка,– вот здесь тепло и щекотно. А сейчас… Она… Тепла нет… Я боюсь.

Мать, продолжая укачивать сына, перестала петь и поцеловала его:

– Она учится с тобой в одном классе?

– Да, Алена Лапина.

– Тебе кажется, что с ней могло что-то произойти?

– Да, мама.

– Давай, встанем пораньше и сходим к ней домой. Ты знаешь, где она живет?

– Да.

– А потом все вместе пойдем в школу, хорошо?

Она положила сына в кровать и легла рядом с ним.

Мама заснула раньше Олега. Мальчик, слушая ее ровное, глубокое дыхание, снова и снова вспоминал Алену, пытаясь вернуть свое потерянное ощущение. Но из темноты к нему тянулось что-то ледяное, незнакомое. Оно, словно щупальце, натыкалось на тепло, окружавшее мать и сына, и отступало. Олег ощущал, что за границей кровати тьма сгущается, угрожая ему, но не чувствовал страха. Иногда ему казалось, что он видит в темноте комнаты чужие глаза, недобрым взглядом глядящие на него. Но мальчик знал, что они ничего плохого не могут ему сделать. Это знала и темнота. Потом Олег заснул…

 

 

По аллеям парка гуляли люди. Он радовался их улыбкам и хмурился, замечая озадаченные лица. Утро было прекрасным, но, ведь, что-то заботило этих людей. Что-то было сильнее ласкового, голубого неба и нежного утреннего солнца, что это было – боль утрат, горечь поражений, обида непонимания? Олег Михайлович смотрел на людей, шедших мимо, и, с непонятным ему волнением, ожидал чего-то. Он не мог объяснить этого чувства, возникшего в тот момент, когда он увидел пустующею скамейку и сел на нее. Это было что-то тягостное и в то же время сладкое, как боль от подживающей раны.

«Ожидание встречи»,– эта мысль родилась в душе, но он даже не удивился ей, а только усмехнулся,– с кем? Друзья, живые друзья, были рядом, и он регулярно встречался с ними. Жена, дочь – это было даже не смешно…

Но теперь он почувствовал легкое волнение. С каждой минутой оно становилось все ощутимее, и Олег, сам того не замечая, стал вертеть головой, высматривая кого-то, по обеим сторонам аллеи.

 

 

Тем утром он проснулся раньше мамы. Умылся, оделся, собрал в портфель тетрадки и учебники, послушал у двери спальни, как спит отец, и подошел к маме. Она лежала на боку в его кровати, все еще держа руку на его подушке, словно продолжала прикрывать его своим телом.

– Мам,– он тронул ее горячую щеку,– мам, время.

Она открыла глаза и улыбнулась:

– Ты уже готов? Я мигом, только умоюсь и попудрю носик. 

Они почти бежали по просыпающимся улицам в сторону дома Алены. Окна, откуда Аленина мама позвала ее, были темны.

– Там, – кивнул головой Олег.

– На втором этаже?

Они снова бежали, только уже по лестнице вверх. Дверь квартиры Лапиной была приоткрыта. Мама недоуменно оглянулась на сына и негромко постучала по дверной створке. Петли скрипнули, но никто не ответил.

– Это точно здесь?

– Да, мама. – Страх охватил Олега, и он, едва не заикаясь, проговорил, – я слышал, как она поднималась.

Костяшки маминых пальцев снова ударили в полотно двери.

– Вы кого-то ищите?

Они оглянулись на голос. На пороге соседской квартиры стояла женщина в домашнем халате.

– Мой сын, – мама вдруг смутилась, шмыгнула носом, – они с Аленой договорились, что мой Олежка зайдет за ней утром, чтобы вместе идти в школу.

Незнакомка всплеснула руками:

– И точно, про школу-то я и забыла. Все утро ломаю себе голову, что это могло произойти с Катериной, а про Аленкину-то школу и забыла? Тут странное дело. Кто-то раненько стукнул мне в дверь. Я выглянула, а Катеринина-то квартира открыта. Я туда заглянула, а там никогошеньки нет, только в гостиной на столе записка для меня. Мол, срочно уезжаем, получили телеграмму: «мама при смерти». Будем жить у нее. Отдай ключи в контору, а мебель забери себе. Вот и все, – женщина вытянула из кармана халата мятый листок бумаги и протянула маме Олега.

Та недоуменно посмотрела на записку и повернулась к сыну.

– Вот и я-то ничегошеньки не понимаю, – затараторила женщина, – вся мебель-то в доме, да и про мать-то Катерина никогда не говорила. Знаю, что из Сибири, а про родню, она не говорила. И вещи кругом раскиданы, словно бежали от чего…

Горячая мамина ладонь нашла его холодную руку. Они, молча, спустились с лестничной площадки, и вышли на улицу. Только у самой школы мама повернула Олежку к себе и, присев, уткнулась носом в его нос:

– Ты сейчас идешь в класс, а я поеду в нашу милицию и попытаюсь все выяснить, договорились?..

 

 

Уже, окончив офицерское училище, лейтенант Олег Михайлович Журавлев снова попытался найти Алену Лапину. Но его поиски, как и мамины, в прошлом, успеха не принесли.

В хрусткой тишине ночи, в тягостном безвременье ожидания, в минуты наивысшего напряжения он слышал колокольчик детского голоса и стук стремительно несущихся по ступеням лестницы башмачков Алены.

Но боль в груди, словно зверь, изнутри глодавший Олега Михайловича, появилась только двадцать лет назад. Он был тогда командиром расчета стратегической ракетной установки. Они слили топливо из подземного хранилища и, согласно регламенту, должны были подготовить резервуар к дальнейшему использованию. Тут его вызвал к себе командир дивизиона. Журавлев приказал лейтенанту Завалишину продолжить работу, а сам сел в машину и поехал на командный пункт. На полпути в его ушах вдруг зазвучали колокольчики. Журавлев резко тормознул машину и развернулся. Он несся по степному бездорожью, рискую каждую секунду, погибнуть.

На точке царил хаос. У люка в подземный резервуар бестолково метались солдаты и офицеры.

– В чем дело?! – Кажется, под его рукой лопнула чья-то гимнастерка.

– Завалишин послал двух солдат вниз, проверить чистоту хранилища, – Журавлев видел побелевшие от страха глаза своего заместителя, – они спустились по лестнице и почти сразу упали на дно. Тогда он кинулся их спасать. Успел подтащить сержанта Макарова к лестнице и тоже упал… Теперь они трое, – острый кадык капитана медленно прополз по щетинистой шее, – и я не знаю…

Журавлев склонился над люком. Лейтенант лежал сверху и, подавал слабые признаки жизни.

– Я не понимаю, – заместитель почти кричал, – мы же все очистили.

– Там азот, – Журавлев почти отбросил капитана в сторону, – он тяжелее воздуха, а они в противогазах.

Он зарычал от ярости и боли:

– Веревку мне и изолирующий противогаз, быстро!

Оба солдата были уже мертвы. Лейтенант Завалишин скончался на вторые сутки в госпитальной палате.

За ним приехала мать. Журавлев сам встречал ее на вокзале. Еще не старая женщина в черном платке на голове, слепо оглядела крохотный, замусоренный вокзальчик небольшой казахстанской станции и шагнула в сторону майора.

– Вы командир Костика?

Он снял фуражку и, осторожно взяв женщину за руку, поднес ее к губам. Завалишина замерла и, не позволив ему поцеловать свою руку, вытянула ее из его ладони. Они ехали молча. Он несколько раз порывался рассказать матери о сыне, но что-то сжимало его горло, и майор не раскрывал рта. У ступеней «Дома офицеров» она  выпрямилась и, четко ставя ступню на цемент облицовки, отчего тот звенел, поднялась в здание. Женщина твердо дошла до гроба сына, и, только взглянув в его лицо, упала навзничь. Он кинулся к ней, но боль, словно стальной кол, врезавшийся в грудь, не дала Журавлеву склониться к упавшей матери лейтенанта Завалишина.

С тех пор они вместе. Он и его Боль. Но об этом знали только они вдвоем. Майор Журавлев к медикам никогда не ходил, жене о своих хворях не рассказывал. По выслуге лет он вышел на пенсию, и вместе с женой и дочерью поселился в небольшом российском городке. Он устроился на полставки в одно полувоенное учреждение, а жена преподавала в местном музыкальном училище. Жили они ровно и без ссор. Только один раз, ночью, жена неожиданно спросила его:

– Олег, а ты когда-нибудь любил?

Зверек в груди показал зубы, и Журавлев едва перевел дыхание.

– Мы больше двадцати лет вместе, – слова с трудом протиснулись сквозь его отвердевшие губы, – почему ты об этом спрашиваешь?

– Раньше я была уверена, что моей любви хватит на двоих, а сейчас, почему-то засомневалась в этом.

Боль медленно растекалась по всей груди.

– Я всегда был с тобой честен.

– Я знаю, – горячие губы жены легко коснулись его плеча, – спи.

Она заснула, а он, пытаясь загнать боль в ее логово, долго раздумывал над словами жены. Они познакомились в Гродно. Он уже был старшим лейтенантом и заместителем командира батареи. Она только что окончила консерваторию по классу фортепиано и отдыхала у родителей. Встретились они в парке на аттракционах. Сейчас он не мог даже вспомнить ни их первого разговора, ни их первого поцелуя. На третий день знакомства Олег, сам не знаю почему, предложил ей выйти за него замуж. Она счастливо рассмеялась и согласилась. Дальше все было, как у тысяч и тысяч семей офицеров. Они ездили из гарнизона в гарнизон. Она терпеливо сносила все тяготы кочевой жизни, то работая в крохотных музыкальных школах, то сидя годами без работы, когда он служил в небольших заброшенных в безлюдье городках. Журавлев сутками пропадал в части. Жена исправно хранила дом и растила их дочь. Нельзя сказать, что их семейная жизнь была полна огня и страсти, но и холодной ее назвать было нельзя. В ней было только одно, неизвестное никому, кроме их самих. Инициатором, стержнем, запалом всего, что было в их доме, спальне или кухне была она, а он только покорно шел вслед.

Олег Михайлович понимал, что ему повезло с женой. Она была верна, находчива, не злоблива, привлекательна и умела создать уют даже в палатке. Один раз на ракетной точке им пришлось почти полгода жить в обычной землянке, построенной солдатами для своего командира. И ничего, жена не роптала и не просилась к маме. Она делала все, чтобы ее муж был сыт, мог нормально отдыхать и работать. Когда подросла их дочь, жена сделала все, чтобы их ребенок не чувствовал себя оторванным от остального мира. Редкие книги, музыка, иностранные языки, лучшие педагоги, которых среди офицерских жен было предостаточно – все было в распоряжении их маленькой Оксанки.

А Журавлев видел во сне худенькую, остроносенькую второклассницу Алену Лапину и искал ее. Иногда Олег Михайлович корил себя, не понимая, что мешает ему полюбить свою жену: прелестную, умную женщину, любившую его всем сердцем?! Один раз он даже ходил к сельской ворожее. Старушка, внимательно выслушала его, посмотрела выцветшую школьную фотографию и подняла взгляд на Журавлева. Сам не знаю почему, он снова заговорил:

– Разумом понимаю бессмысленность ситуации, – сказал он, глядя в ее глаза, сверкающие не по возрасту юностью, – я ведь заметил ее только во втором классе. Ну, сколько это продолжалось, я боюсь назвать это даже дружбой, с полгода, не больше. Так, детские отношения, а вот душа до сих пор полна ею. Голос ночами слышу. Колокольчики ее смеха предупреждают меня об опасности. Жена у меня прелесть, умница, а я ее почти не вижу. Иной раз самому страшно. Ночью обнимаю и держу себя за язык, чтобы Аленой не назвать. Помогите или объясните, что это такое?

Старушка вздохнула, потом долго смотрела на огонек свечи:

– Суженная была рядом с тобой. Та, что все эти жизни с тобой прошла. А в этот раз князь вмешался, чтобы света на земле было поменьше. Вот душа твоя и мучается, понимая это. Потому что и твой в этом грех есть. Твоего света и добра должно было хватить на двоих, а ты его где-то растерял…

Он не совсем понял, о чем говорит ворожея и уточнил:

– Князь, что за князь? И почему они сразу же, ночью уехали из города?

Женщина, не произнося ни слова, ткнула пальцем вниз.

Он посмотрел под стол.

– Не понял.

Тогда она дотронулась до воротника своей черной кофты.

– Ворот? Кофта? Черная?

Он произносил слова, глядя в ее глаза. На последнем ворожея утвердительно кивнула. Журавлев на секунду задумался, потом потер пальцами лоб.

– Так это с чертом я тогда встречался? Этот отчим и был?..

Старушка перекрестилась, потом покрыла крестным знамением его и все углы комнаты и отрицательно покачала головой.

– Скорее всего, это был какой-то мелкий прислужник, но за ним был Он, князь.

– Сделать что-то можно?

Она опустила глаза.

– А найти Алену я смогу?

– Нет, – ответила ворожея, и он, поднявшись со стула, молча, вышел.

Журавлев не поверил старухе и продолжил поиски. Один раз случай свел его в командировке с начальником особого отдела их дивизии. Они много выпили и, непонятно почему, заговорили о потустороннем. Полковник вспомнил, как мальчишкой порезал запястье, и мать бегом отнесла его к местной знахарке. И та, походя, у дворовой калитки, прошептала какую-то фразу и кровь остановилась.

– И знаешь, – контрразведчик задумчиво принялся жевать хлеб, – это ведь она тогда мне и маме сказала, что я стану офицером и буду защищать устои страны. Знаешь, тогда я не понял ее. Она сказала: «Будешь псом государевым»…

И тогда Журавлев рассказал полковнику все об Алене Лапиной и своей семейной жизни. Поведал он контрразведчику и о своей встрече с ворожеей и ее словах. Офицер разлил остатки водки по стаканам, потом негромко проговорил:

– Может, ведунья и права, но давай, я по своим каналам попробую найти твою девочку, а там видно будет.

Ровно через три месяца майора Журавлева вызвали в штаб дивизии к начальнику особого отдела. Полковник приветливо встретил своего давнего попутчика по командировке. Он выставил на стол бутылку водки и пару соленых огурцов. Когда они выпили, офицер достал из стола тоненькую серую папочку.

– Вот и все, что нашли о твоей Аленке наши сыскари.

Майор развязал поблекшие тесемки. Это были школьное дело Алены Лапиной. Справка с места жительства, справка с места работы мамы, справка о гибели в аварии родного отца, копия табеля об успеваемости за первый класс, выцветшее фото, копия того, что бережно хранил сам Журавлев.

Олег Михайлович поднял взгляд, и полковник достал новую папочку.

Копия свидетельства о рождении Лапиной Ольги Дмитриевны, матери Алены. Копия об окончании ею средней школы, справка о получении паспорта, прописка, заявление о приеме на работу и выписка. Последняя была прислана из деревни Сазоновка Красноярской области.

– Все, – полковник долил водки в их стаканы, – выписка есть, а самой Лапиной в деревне, если верить тамошним работникам, никогда не было. Как не было там ни ее дочки, ни мужа-отчима. Из твоего города они, по твоим словам, свидетельствам очевидцев и органов правопорядка, выехали, а из Сибири, куда, вроде бы, направлялись, пришла только эта бумажка. Два человека, среди которых твоя девочка, пропали между твоим городом и этой деревней. – Офицер поднял стакан и посмотрел сквозь него на свет настольной лампы, – наши ничего не нашли. Кстати, об этом толи муже, толи отчиме вообще ничего нет. Прописан он там не был, а ты ни имени, ни фамилии его не знаешь. У меня странное чувство. Хочется сказать, что они растворились, исчезли, но не могу, потому что в Союзе такого не бывает. Хоть какой-нибудь след, да остается, а тут… Знаешь, первый раз сам себе не верю. Если бы это были шпионы, то поверил бы, а тут простая мотористка и ее дочь-второклассница?..

Он допил свою водку и встал:

– Извини, майор, если бы не куча дел, я бы сам занялся их поисками, хотя бы просто из интереса. А в остальном я больше ничем тебе помочь не могу, прости.

После этого разговора Журавлев больше не искал Алену. Он верил, что они встретятся, но сам ничего не предпринимал.

Отношения с женой не изменились и после его выхода на пенсию. Они жили дружно, но без огонька. Иногда ему казалось, что семью объединяет только дочь. Она уже училась в девятом классе. Училась хорошо, но доставляла им массу хлопот своим нелегким характером. Временами Олег Михайлович думал о том, что если бы их Оксанка чувствовала в семье больше любви, то не относилась бы с такой прохладцей ни к матери, ни к нему. А тут, он вдруг понял, что еще год, другой, его единственная дочь окончит школу, поступит в институт и уйдет из дома. И тогда, и ему от этой мысли стало страшно, они останутся одни. Он и жена! Может быть, именно поэтому она и спросила его той ночью:

– Олег, а ты когда-нибудь любил?

Эта мысль, мысль о том, что девочка все эти годы чувствовала его отношение к матери и он, ее отец, лишил своего ребенка, немалой толики любви, все последнее время мучила Олега Михайловича. Временами ему хотелось позвать дочь в парк, сесть с ней на скамейку в какой-нибудь тенистой аллее, и все ей рассказать. Может быть, она, их Оксанка, своей нежной, незамутненной жизненными невзгодами душой поймет его. Поймет и простит за ту нехватку света и тепла, которую он ей недодал?! А жена, как и что, сказать ей? Ей, все эти годы любившей его женщине, ни разу, ни упрекнувшей его в холодности, в том, что их дом из-за него был только однобоким союзом двух людей.

Размышляя над этим и мучаясь, он даже решился спросить жену:

– Ты счастлива?

Она, в это время готовившая еду, вдруг замерла и, вслепую нащупав стул, села. С минуту жена смотрела в окно, потом повернулась к нему и, глядя в глаза, коротко ответила:

– Да.

Олегу Михайловичу вдруг стало стыдно. Он увидел в глазах жены сострадание. Ему даже показалось, что она понимает больше, чем он сам. Понимает его душу, его метания и тоже мучается, но только тем, что не может ответить на его невысказанные вопросы. Журавлев вдруг почувствовал, что еще миг, и он расплачется, просто расплачется, явственно ощутив невиданную любовь, излившуюся на него из ее глаз. Она всегда была рядом с ним, всегда защищала, согревала его, а он так и не смог, да и сейчас, не может слиться с ней воедино. Олег Михайлович вскочил и выбежал из кухни. Он метнулся в ванную и, открыв холодную воду, стал плескать ее в лицо. Теплая ладонь легла на его затылок:

– Это ничего, – негромко проговорила жена, погладив его, как ребенка по голове, – это не твоя слабость, это сама душа плачет. Не казни себя. Есть в этом мире много такого, что дано не каждому, а ты смог осчастливить одного человека, согреть своей добротой и верностью. Поверь мне, это не мало.

Он, не поднимая лица, тщательно вытерся и вышел из дома. Журавлев бродил по тихим улочкам города, пока восток не начал светлеть. Когда до начала работы оставалось только два часа, Олег Михайлович вернулся домой. Жена и дочь еще спали. Он неслышно прошел в ванную, побрился, умылся, сменил рубашку и пошел на работу.

Ему было стыдно.

 

Вот и сейчас, он сидел на скамейке парка и в очередной раз пытался выдавить из своего сердца нетающий осколок детства, как ему сейчас казалось, отравивший ему жизнь.

– Все! – Олег Михайлович принял решение рассказать все жене и вместе с ней попытаться решить проблему, мучавшую его все эти годы. Он шел по аллее парка в сторону дома, но снова и снова не мог ответить на всплывающие в голове вопросы и самым сложным из них был один:

«А не взваливаю ли я на ее плечи еще и этот груз?! Господи, что же со мной происходит? Носить все это в себе я устал, выплеснуть на жену, это не только слабость, но и свинство».

– Олег!

Колокольчики, сотни раз звеневшие в его голове, вдруг ожили, обратившись в реальные звуки. Журавлев оглянулся и увидел Алену. Она, поднимая руки, шла к нему. Невиданный жар опалил грудь Олега Михайловича и потушил свет в глазах. Почти ничего не видя, он широким шагом шагнул к ней. Ее узкие ладошки утонули в его руках. Олег припал к ним губами и, струи жгучего счастья, потрясли его до глубины души. Тонкий аромат роз, овеявший его лицо, вернул Журавлеву зрение. Он увидел золото ее волос, крохотное ушко, насквозь просвеченное солнцем и стройную, как весенняя лилия, шею. Под губами потек горячий шелк. И он не сразу понял, что это ее кожа.

– Аленушка, свет мой, наконец, я нашел тебя. Аленушка, столько лет… Я думал, что умру, так и не увидев тебя…

Вдруг резкий толчок отбросил его назад:

– Алена?! – Вскрикнул он.

– Вы!.. Вы!.. Сумасшедший! – В полушаге от Журавлева стояла незнакомая девушка. Он увидел пылавшие огнем щеки и сверкающие от ярости глаза и не сразу понял, что только что целовал совершенно чужого человека.

– Простите, господи, простите! Я, я не знаю, я обознался, простите меня…

Не зная, куда девать себя от стыда, Олег Михайлович, резко повернулся и, не замечая того, что идет через живую изгородь, пошел прочь. Он не видел, что девушка подошла к фонтанчику, сверкавшему тоненькой струйкой на солнце, обмакнула в него руки, провела мокрыми ладонями по лицу и, повернувшись в его сторону, долго смотрела на бредущего через заросли незнакомца. Его серебристая от седины голова была опущена, а плечи вздрагивали. Девушке показалось, что мужчина плачет. Она снова окунула ладони в холодную воду. Ей казалось, что следы прикосновения его губ, как ожоги все еще горят на ней.

– Больной! Кто их только на улицу выпускает?!

Но вдруг защемило в груди, и девушка снова посмотрела вслед мужчине, уже исчезнувшему за деревьями. Было в нем, в его вскрике, в его сверкающем, но слепом взгляде, в его дрожащих пальцах что-то горькое, как утраченная надежда. Она вдруг почувствовала жалость к незнакомцу. Это было странно, но это было похоже на жалость  к своему ребенку, к своей сестре или брату. Она попыталась отринуть это странное чувство. На миг ей почудилось, что она сама начинает сходить с ума. Разве можно было жалеть или просто думать о человеке, прилюдно оскорбившим ее?! Разве мог человек, в здравом уме, схватить за руки незнакомую девушку и целовать ее, бормоча что-то несуразное?!

«А ведь он несколько раз назвал мое имя, – подумала она, словно прощая незнакомца, – действительно, он словно в горячечном бреду постоянно шептал: «Алена. Откуда он узнал, как меня зовут? Тоже, – она оборвала себя, – нашла тайну. Мог где-то услышать его».

Девушка шла, опустив голову и не глядя по сторонам. Поцелуи «сумасшедшего» до сих пор горели на ее руках и щеках. И в этом уже не было стыда. Ей даже не было противно, как бывало, когда ее ласкал Николай, сделавший ей предложение. Девушка вспомнила, что незнакомый мужчина говорил что-то о любви, о том, что ждал ее всю жизнь. Ей показалось, что она снова слышит, его шепот:

«Я думал, что умру, так и не увидев тебя…»

Вдруг рядом кто-то тяжело застонал. Девушка подняла голову. Впереди, на развилке аллей, стояла одинокая скамейка. На ней, закрыв лицо руками и опустив голову, сидел давешний «сумасшедший». 

– Господи, – услышала она его голос, – стыдно-то как! Совсем из ума выжил. Не дай бог, жена или Оксанка узнают, только и останется, что сгореть от стыда. Бросился на прохожую женщину, напугал ее до смерти. Офицер! Позорище!..

Сама не знаю почему, девушка, неслышно подошла к скамейке и присела на самом дальнем ее краю. Под его крупными пальцами что-то сверкнуло.

«Господи, неужели он плачет»!

– Простите, – негромко проговорила она, – право, не стоит так волноваться. Каждый может ошибиться.

При первых же звуках ее речи, мужчина вскочил на ноги, но, увидев ее, замер на месте.

– Вы?!..

В его коротком толи вскрике, толи выдохе она услышала страх, надежду и веру в чудо. Надо было что-то говорить, а Алена, впервые в жизни, боялась распахнуть уста. Ей вдруг показалось, что любые слова на фоне его вскрика будут звучать фальшиво и неестественно.

Мужчина не дышал. В его глазах теплилось что-то, напоминающее угли, умирающего костра.

– Олег?

Он пошатнулся и схватился рукой за спинку скамьи.

– Там, на аллее, крохотная девчушка бежала за малышом и звала его: «Олег»! Олег»!

– Девчушка?

Пепел покрыл густой серой массой угли, и из-под него даже не чувствуется тепла.

«Наверное, – почему-то подумала она, – от этого умирают. Вдруг откуда-то со стороны приходит осознание того, что все прошло, и ты остался один на целом свете. Ты еще жив, но уже никому не нужен. И даже солнце встает не для тебя».

Мужчина медленно опустился на скамью. Его широкие плечи сжались, а грудь медленно выпустила остатки воздуха.

– Вы не думайте, – быстро проговаривая слова, заторопилась  Алена, – я чутеньку испугалась.… Нет, даже не испугалась. А так, вздрогнула от неожиданности. Это так необычно. Я не знаю.… Простите, я не хотела вас обидеть.

Его грудь медленно приподнялась и, не глядя на девушку, Журавлев принялся рассказывать свою историю.

Аленушка. Серебряные колокольчики ее голоса. Отчим, текущий, как человек без костей. Их ночное исчезновение. Полковник из контрразведки. Олег Михайлович рассказал все, только о жене и дочери не произнес ни слова. И не от того, что забыл о них или не посчитал это важным. Ему показалось, что любые слова о семье будут своего рода предательством. Он открыл тайники своей души чужому, незнакомому человеку. Рассказал ему о себе, своей боли, своих страданиях, но это касалось только его, а семья, семья была выше личного, была для него последним бастионом веры в человека, в Бога.

Они не смотрели друг на друга. Она, молча, слушала его негромкий голос, и временами Алене казалось, что вокруг никого нет. Нет парка, наполненного снующими в обе стороны людьми. Нет солнца, уже почти уползшего за горизонт. И даже время замерло где-то рядом с ними. Мужчина вздохнул, и все вернулось на свои места. Только потом девушка поняла, что он уже несколько минут молчит. Некоторое время они сидели, не двигаясь. Он в самой середине скамейки, она на ее дальнем краю. Потом девушка встала и подошла к нему:

– Давайте дружить и не держите на меня зла, – ее тонкая рука поднялась, и он, вслед за ней встал и выпрямился во весь рост.

– Олег Михайлович Журавлев.

– Алена.

Она повернулась и, зная, что он смотрит вслед, пошла прочь.

 

 

Теперь каждый день, в это же время Журавлев ходил на знакомую скамейку. Алены не появлялась. И он понимал ее, и не понимал себя. Что он мог ждать от девушки, которой едва исполнилось лет двадцать? Даже, если бы ему было, столько же, сколько и ей, это бы не стало гарантией ее благорасположенности, а тут и говорить не приходилось. Его странное для нормального человека поведение на аллее парка?.. Его дурной крик и лихорадочное объяснение в любви незнакомке, которую он принял за свою одноклассницу? Смешно, принял незнакомую девушку за выросшего ребенка, которого последний раз видел во втором классе. Даже в лучшем случае это не объяснить нормами человеческой психики. А она, умница, молча, выслушала его излияния, представилась и ушла. Молодец! Ни взглядом, ни возгласов, ни жестом не обидела старика и ушла.

Впервые за всю свою жизнь Журавлев сам себя назвал стариком. Он отметил это, но не удивился, решив, что в этот раз он действительно может сказать так о себе. Хотя, ему было-то всего сорок пять с хвостиком, но сейчас он почувствовал себя немощным старцем. И дело тут было не в годах, а в чем-то глубинном, жившем в его душе или бывшим ею. Он постарел, точнее, старел с каждым днем, что ожидал ее, ожидал свою Аленушку. Или не свою, не ту, которую помнил, а нынешнюю, которую встретил здесь, в этом парке. Это странное состояние раздвоенности ощущений, давшее ему возможность не только сравнивать, но и, как ему теперь казалось, чувствовать похожесть этих двух людей. Той маленькой девочки, которую он искал и ради которой жил все эти годы. И молодой незнакомки, которую встретил несколько дней назад. Встретил или потерял? Наверное, он и в этот раз сделал что-то не так, потому-то Боги или Судьба – снова оставили его в одиночестве. Ему была не совсем понятна эта горькая острота одиночества, жгущая сейчас его сердце. Ладно бы, это было бы памятью, той памятью, что питала его все эти годы, но сейчас?! Мелькнувшая рядом девушка, совершенно чужой человек, разом вытеснила из его души и жену, и дочку, а вчерашние воспоминания глодали болью тоски его сердце. Олег Михайлович снова и снова корил себя, все больше склоняясь к тому, что психически не здоров. Здоровый человек, как говорил он себе, уже давно рассказал бы жене хотя бы ту малость, что недавно поведал этой незнакомке. Она, жена, любит его и конечно поймет, а он опять ждет чего-то от кого-то!? Ждет или ищет? Может, это он так бесится от жиру, имея в этой жизни все, хочет    чего-то непонятного, как звездочку с неба?! 

 

Жена все эти дни, которые он ходил в парк и ждал незнакомку, относилась к нему с особой бережностью. Она, как понимал Журавлев, что-то чувствовала, что-то нехорошее и, сопереживая мужу, по-своему защищала его. Утром его ждали не только завтрак, но и совершенно свежие наутюженные рубашка и брюки. Жена несколько раз провожала его на работу и вечерами ждала около подъезда. Она ни о чем не спрашивала, как и все эти годы. Она просто верила ему и, как ему казалось, любила его не понятно за что. По мнению Олега Михайловича, любить его было нельзя. Он был всегда сухарем и педантом и больше был занят службой, своим поисками и своими переживаниями, а не делами дома и семьи. Иной раз ему казалось, что и Оксанка как-то с отчужденным сочувствием смотрит на него. Он думал, что они, если не знают о его времяпровождении на скамейке в парке, то чувствуют, что с ним происходит что-то новое и пока им непонятное.

Журавлев не понимал, что жена и дочь, видя его странное состояние потерянности, переживают и хотят помочь ему. И дочь, впервые за последние годы, стала добрее, терпимее. И не только по отношению к нему, но к матери. Взрослеющая девочка вдруг, видя смятение матери и растерянность отца, поняла, что никого роднее их у нее нет. Она, еще смутно, неосознанно, но стала чувствовать глубинный смысл слов «дом», «семья».

Но Олег Михайлович ничего этого не знал. Он снова шел в парк, почему-то все еще надеясь встретить там Алену. Улица была тихой и, в это послеобеденное время почти пустынной. Неожиданно, что-то огромное шумно вздохнуло за спиной, и Журавлев резко обернулся. Оказалось, что он, не заметив этого, вышел на проезжую часть улочки. Водитель автобуса, скорчив возмутительную мину, выразительно повертел пальцем у виска. Олег Михайлович отошел в сторону, пропуская мимо себя машину, и огляделся. Улица была незнакомой и упиралась в храм. Неприметный, но увенчанный золотым крестом собор, вдруг потянул мужчину исходящей от здания странной теплотой. Удивляясь незнакомому чувству, Журавлев, поминутно оглядываясь, словно делает что-то неприличное, пошел к храму. Внутри здание было небольшим, но, как ему показалось, бесконечно уходящим вверх. Он даже дважды поднимал голову, чтобы удостовериться, что над ним простирается купол, а не открытое небо. В церкви было совсем немного посетителей. И все они молились. Журавлев не был крещен, и к религии относился безразлично, но тут, словно повинуясь чувству, приведшему его в храм, решил поставить свечи в память лейтенанта Завалишина и двух солдат, погибших в его подразделении много лет назад. Олег Михайлович огляделся и увидел, что справа, у небольшой книжной витрины, женщина торгует свечами.

– Простите, – негромко спросил Журавлев, – вы не подскажете, где здесь нужно ставить свечи в память о погибших?

– Там, – она кивнула в сторону, – что лба-то не перекрестил, в храм же вошел?

Он, склонив голову, взял свечи, расплатился и пошел к нужному месту. Журавлев запалил все три фитилька разом и, не зная ни того, что нужно говорить, ни единой молитвы, просто сказал:

«Я помню о вас каждый день, простите меня, что не досмотрел, простите».

Журавлев поставил свечи и, не поднимая глаз от пола, направился к выходу. Чувство умиротворения и теплоты, приведшее его в собор, не проходило. У самого порога Олег Михайлович столкнулся с выходящей рядом с ним женщиной.

– Простите, – он вскинул голову и чуть не вскрикнул. Рядом с ним стояла девушка, которую он ждал в парке все эти дни.

– Вы?! – Ее выдох походил на крик отчаяния.

– Простите, я снова напугал вас, – он шагнул в сторону, пропуская ее вперед, – я тут свечи ставил в память…

Ему вдруг стало неудобно взваливать на нее, уже и так выслушавшую его исповедь, еще одну свою беду, и Журавлев замолчал. Не говоря ни слова, они спустились со ступеней. Девушка сняла головной платок и, приводя в порядок волосы, тряхнула головой. Вид струящейся золотистой волны, укрывшей ее плечи, снова смутил мужчину и он, нерешительно шагнувший  вслед за ней, остановился. Алена сделала пару крохотных шажков и, повернувшись к нему, вопросительно взглянула в его глаза. Олег Михайлович осторожно приблизился к ней. Так, идя рядом, они вышли на улицу. Она была по-прежнему пустынна.

– Знаете, я тут случайно, – заговорил он, – шел мимо, и что-то доброе потянуло меня сюда. Глупо, наверное, я не крещен, да и с религией никогда не имел никаких дел, разве только во время учебы… А тут, – Журавлев пожал плечами, не зная, как объяснить происшедшее с ним, – что-то потянуло…

Спутница искоса взглянула на него:

– Милость Вседержителя ведет нас в храм, чтобы очистить от грехов и для этого не надо ни слов, ни жестов.

– А что такое грех?

Она от удивления остановилась и, склонив голову набок, принялась внимательно изучать его лицо.

– Я слышал о десяти заповедях и никогда их не нарушал, – он смотрел в ее серые и сейчас, похоже от волнения, зеленеющие глаза. А что еще может быть не угодным Богу?

Она на секунду задумалась, потом ответила:

– В заповедях заложена основа, фундамент. Их могут не нарушать, но быть грешниками. К примеру, я считаю нарушением Божьих заповедей давление на личность, навязывание своего мнения, использование служебного положения.

Он снова пожал плечами:

– Но тогда вы допускаете развал мира, гибель цивилизации.

– То есть?!

– Да очень просто. Родился ребенок, начал ходить, и родители начинают воспитывать его, учить, что можно трогать, а что нельзя. Насилие, да. Но вот малыш потянул на себя чайник с кипятком, мама успела остановить ребенка, и в сердцах шлепнула его по попке. Насилие?..

Она улыбнулась:

– Это все заложено Создателем, как и почитание родителей. Это учеба, познание жизни.

– Я учил солдат владеть оружием. Грех это или нет?

– Странный вопрос.

– Почему? Овладев оружием, они готовятся убивать людей, а это тяжкий грех.

– Да.

– Но они защитники Отечества, они убивают, спасая свой кров от врага, так?

– Да.

– Так грех это или нет?

Алена задумалась, потом сжала губы:

– Мне, наверное, сложно спорить с вами, но я считаю, что в этом случае грех нашим воинам проститься.

– А враг, противник, агрессор? Какую-то часть войны он нападал, и мы защищались, потом наши войска перешли его границы. И теперь он защищает свой кров. И кто тут грешник? На той стороне тоже верующие люди?

– Это возмездие.

– А как же милость, всепрощение?

Она опустила голову.

– На моей совести трое погибших мальчишек.– Задумчиво проговорил Журавлев, и ее лицо потемнело.– Два солдата и лейтенант Завалишин. Знаете, странно, помню только его имя, а два других как-то стерлись из памяти. Обидно, но это так. Так вот, во всем виноват я, потому что мне надо было гонять этого мальчишку до седьмого пота. Тогда бы под моим давлением этот лейтенант не нарушил бы инструкцию, жил бы до сих пор сам, и его солдаты…

Олег Михайлович непроизвольно сжал кулаки и прикусил губу.

– Я ночами во сне вижу его мать. Мать, потерявшую единственного сына.

Резкая боль перехватила его дыхание. Журавлев невольно вскрикнул и схватился за грудь.

– Что с вами, сердце?!

Испуг сделал его глаза похожими на лесные омуты. Он с трудом перевел дыхание:

– Все нормально, все прошло…

Они дошли до парка, и долго сидели на скамейке, говоря обо всем сразу. Это были – то философия, то музыка, то цветы, окружающие их.

Домой он пришел рано. Жена, кормившая его ужином, удивилась лившейся из его глаз радости. Когда Журавлев поел и собрался включить телевизор, он неожиданно обняла его и спросила:

– А как ты относишься к походу в театр?

Он посмотрел на часы и улыбнулся:

– А ты успеешь собраться?

Это был прекрасный вечер. Теплый и ласковый он не только окружал их своим добром, но и щедро лил его в их души. Только ночью, в кровати, когда Олег Михайлович уже заснул, его жена осторожно выплакала слезы, все это время копившиеся в ее глазах. Сегодня муж был удивительно ласков и предупредителен с ней, и это не только удивило ее, но и озаботило.

Журавлев спал тихо и безмятежно. Это случалось с ним не часто, но сегодня даже сны не тревожили его.

Жена лежала рядом и вспоминала годы их совместной жизни. Он всегда был с ней добр, но сегодня мужа окружало что-то светлое и невиданно доброе. Эта доброта пролилась и на нее, вызвав в душе самые теплые воспоминания из их совместной жизни. Женщина, улыбаясь, принялась перебирать их, как молитвенные четки. Она так и заснула с улыбкой на устах.

 

Теперь они встречались почти каждый день после работы и говорили. Ни Олег Михайлович, ни Алена, наверное, не смогли бы сказать, о чем были их беседы. Иногда это походило на трепетное, робкое познание друг друга. Иногда это бил спор с самим собой, только озвученный двумя голосами. Один раз он вздрогнул, обратив внимание на то, что она, в пылу разговора, трогает его руки, гладит его лицо и, заглядывая в глаза, весело смеется. Журавлев удивился не столько тому, что секунду назад не обращал на ее прикосновения внимания, а тому, что неожиданно увидел это со стороны, словно чужими глазами. Сторонний свидетель их разговора, подумал он, улыбнется, решив, что спорят отец с дочерью.

Отец с дочерью!

Эта мысль вдруг обожгла его. Ведь действительно, между ними была целая пропасть.

Двадцать пять лет разницы.

Странно, почему он вдруг подумал об этом, ведь еще секунду назад подобное даже не могло прийти ему в голову?

Двадцать пять лет разницы!

Ему стало стыдно, и не от того, что он увидел себя со стороны, а от того, что подумал, пусть мимолетно, но подумал об Алене, как о женщине. Все это время она была для него чем-то запредельным, словно ожившая мечта, спустившийся на землю ангел, а тут?! Эта мысль о женщине! Этот ожог!

– Что с вами, – она заглянула в его глаза и, словно, только что, заметив, убрала свою ладошку с его щеки, – сердце?  

Он, не смея, вздохнуть, как будто, вместе со вздохом к ней перенесется мелькнувшая у него мысль, отвел взгляд. Ее глаза потемнели, выплескивая на него зелень болотных омутов. В тот же миг Алена стремительно встала со скамейки:

– Простите, я совершенно заболталась. Мне давно уже надо быть дома. До завтра.

Журавлев не смотрел ей вслед. Ему было мучительно стыдно. Память, словно издеваясь над ним, стала выплескивать наружу то видение ее высокой шеи, то белого, округлого плеча, то низкий вырез сарафана. Олег Михайлович, ругая себя, принялся мерить широкими шагами сначала аллеи парка, потом тротуары города. Успокоился он уже на пороге собственной квартиры.

– Знаешь, – сказал он жене, встретившей его на пороге, – все-таки все мы животные.

Она в первое мгновение недоуменно посмотрела на него, потом улыбнулась:

– Это, если голова не на месте. Человек способен контролировать себя и свои действия, конечно, если он этого хочет до последней миллисекунды своей жизни. Но с чего это ты вдруг заговорил об этом, встретился с чем-то дурным?

Он опустил глаза и, снимая туфли, ответил:

– Просто размышлял над сутью нашей натуры…

Они встретились через три дня. Ему показалось, что Алена немного похудела, и у нее чуть заострились скулы. Некоторое время они сидели рядом, не произнося ни слова. Она о чем-то размышляла. Он вслушивался в ее дыхание. Потом она чуть тронула его руку:

– Я тут живу неподалеку. Если хотите, то я напою вас чаем?

Его сердце рванулось из груди, потом упало в какую-то пропасть и стало разбегаться. Олег Михайлович согласно кивнул и, вслед за Аленой, поднялся со скамьи.

Он шел рядом с ней, постоянно ощущая легкие прикосновения ее руки или платья. Все остальное текло мимо, отгороженное от него чем-то полупрозрачным. Журавлев заметил небольшой двухэтажный домик, заботливо укутанный зеленью деревьев. Неширокая, чистая лестница привела их на второй этаж. Крохотная прихожая. Широкая, светлая комната, со стоящим у окна диваном, цветы в вазе на столе.

– Садитесь, – ее голос звучал, как ему казалось, издалека, – я чай поставлю.

«Надо было зайти в магазин торт или конфеты купить», – мелькнуло в голове. Олег Михайлович огляделся и увидел часы, стоявшие на широкой полке у дивана.

Сердце забилось быстрее.

«Время! У нас нет времени», – громкое тиканье часов заполнило все вокруг. Сбоку послышался легкий перестук каблучков. Он поднялся со стула и повернулся ей навстречу.

– Что мы делаем?! – Журавлев услышал свой голос со стороны, – у нас нет времени.

Алена то ли вздохнула, то ли негромко вскрикнула и шагнула ему навстречу.

– Я столько лет искал тебя…

Яркий солнечный свет, заливавший комнату, вдруг померк, и страшная боль ударила его в спину, стекая по плечу в глубину груди.

– Алена!

Горячая рука тронула его щеку. Он увидел острый холмик груди и белое плечо.

– Тебе плохо?! – Ужас почти сковал льдом ее язык.

– Я всю жизнь…– Он с трудом дотянулся до ее губ, – наверное, мне нельзя любить. Я люблю тебя. Ты для меня, как свет далекой звезды. Я всю жизнь шел к тебе и вот…

Олег, пытаясь удержать рвущийся из уст крик, встал с дивана.

– Алена, помоги мне одеться.

– Не шевелись, я вызову «скорую помощь», – она метнулась к столу.

– Нет, – он едва удержал ее около себя.– Мне нельзя тут… Я не могу обидеть, подвести жену. Она любит, и всегда любила меня. И дочь! Оксана не поймет меня. Пока не поймет. Я могу покалечить ей душу…

Журавлев натянул брюки.

– Помоги мне. Помоги и пойми, мне надо уйти отсюда. Никто не должен знать о нас с тобой.

Боль была повсюду. Океан боли заливал мир и только рядом с ним, у самого бока, теплилось солнце. Его жар тек из ее рук и поддерживал в нем жизнь. 

Алена почти несла его на себе. Она не плакала, она говорила. Говорила о своей любви к нему. Когда черная тина боли отпускала его, Олег Михайлович слышал ее голос, иногда понимал отдельные слова. Усадив его на парковую скамейку, она вызвала «скорую помощь».

– Жена! – Едва слышно проговорил он.– Она не заслужила такого. Живым я бы мог уйти от нее, а мертвым…

От его губ ползла синева.

– Я предал ее. Я предатель. Я заслужил еще худшего наказания, а это, – Журавлев невольно застонал от боли, разрывавшей грудь, – это подарок Бога.

Он увидел ее огромные глаза напротив и услышал крик:

– Ты не можешь оставить нас, – слезы кипели в голосе Алены, – у тебя жена, дочь, я рожу тебе сына! Слышишь?!

Его веки опустились. Испуг, рванувшийся из ее груди, заставил Алену вцепиться зубами в ладонь. Губы Журавлева шевельнулись. Она склонилась к нему и, топя в горле рыдание, приблизила свое ухо к его рту.

– Алена, ты… Я любил тебя, – голос Журавлева проваливался и исчезал, – нет, я люблю тебя всю свою жизнь. Звездочка моя, я все-таки дошел до тебя, – выдохнул Олег и отшатнулся.

Алена вдруг увидела, что его сильная, широкая грудь медленно стекла, теряя на ее глазах свою упругую силу.

 

 Рука Журавлева судорожно сжала ее пальцы, и легкий ветерок унес с собой его дыхание.

Алена, уже не сдерживая себя, зарыдала во весь голос.

Неожиданно кто-то тронул ее за плечо:

– Извините, – она подняла голову и увидела рядом с собой мужчину и женщину в белых халатах. – Это вы вызывали «скорую помощь»?

Она кивнула.

Женщина тронула Олега запястье, потом ее тонкие пальцы придавили его шею. Врач оглянулась на своего коллегу и отрицательно покачала головой.

– Вы знаете этого человека? Кто он вам?

Алена замерла. Ей показалось, что она снова слышит его голос, сочащийся болью:

«Ради меня… Ради нашей любви…»

  Она с трудом разжала стиснутые губы:

– Никто. Прохожий. Вот, – Алена достала из кармана сарафана его удостоверение, которое хотела оставить себе на память, – его документы.

Кусая губы, чтобы не кричать, она шла по аллеям парка, еще не зная, что уже несет в себе нового Журавлева.