Круг разорвать

ТРИ СОЛНЦА

 

Присущие миру, как выдох и вдох,

три пламенных солнца по небу идут.

Являет планете тройную звезду

незримая тайна, единая в трёх.

В исконном порядке, который вменён

законом вселенной и мерой земной,

тройным циферблатом в трельяже времён,

сияющим цугом плывут надо мной.

 

Три Света скользят по упругой дуге.

И первый, белее полярного льда,

в лучистой короне алмазный брегет

из будущей жизни восходит сюда.

Нездешнее солнце, блистающий дух

прозрений, наитий, пророков, жрецов,

японская астра в небесном саду

потоки времён заплетает в кольцо.

 

Вторая звезда – изумрудный портал,

светило, которое видят в раю –

в идей и событий согласный хорал

вливает глубокую ноту свою.

Пространства прошиты спиральной волной,

мгновенны посылы сквозного луча.

И дело творения смысла полно,

и солнца галактик синхронно звучат.

 

А третьего солнца пресветлый фантом,

ласкающий душу и внятный глазам,

встаёт и уходит немного потом.

И протуберанцев горит органза,

и крутится-вертится спелый ранет,

где джунгли и люди, гранит и вода,

блаженно вбирая божественный свет…

И третий закат наступает, когда

отстав на полтысячи здешних секунд,

даруя вечерней зари благодать,

уже окунается алый корунд

лицом утомлённым в багровую гладь.

 

 

ПРОЛОГ К ЗОЛОТОМУ КЛЮЧИКУ

 

Он сидит на стуле, греется у огня.

От него ложится тень на щербатый пол.

За стеной метёт. Но событий лихой сквозняк

никаких щелей в мастерской себе не нашёл.

 

И, однако, холодно. Только он да очаг

согревают друг друга. Тюбиков скорлупа.

На гвозде куртка – нет ни жены, ни чад,

потому и азбуку некому покупать.

 

Он почти старик. Ладони ловят тепло.

Интерьер скупой из темени по углам

и еловых подрамников. Верный ему оплот

не пускает сюда лишний и праздный хлам.

 

Он прошёл сквозь жизни пожар и успеха дым,

он видал и гари, и блики ночных костров,

он глядит туда, куда не попасть другим –

уроженец вольного города Мастеров.

 

Ничего нигде никогда не сгорит дотла.

Приручает пламя зябкий ночной рубеж.

На полу палитра, кисть, и её краплак,

как язык огня, горяч, своенравен, свеж.

 

Он устал, но не это важно – щедры дрова.

Он успел сегодня сделать, что захотел.

Допотопный свитер добротен и мешковат,

и пылает жаркий очаг на его холсте.

 

 

СТРОКА

 

Посыл! Стрела скользит из колчана,

ещё не зная, что стрелок увидел,

какая цель соединится с ней.

Движением могучего ума

Гомер, Экклезиаст или Овидий

сумели бы смелее и верней.

Но лучник дерзок, лучнику дано

заметить то, чего не видит ближний.

Он чует цель, и лук его упруг,

и острия горячее зерно

способно зачинать стихию жизни,

не истреблять, но сеять новый звук.

Её судьба мгновенна и полна.

Она права в стремительном полёте,

её освободил мятежный дух.

И воли напряжённая струна

звучит на ей одной суждённой ноте

во исполненье роли этих двух.

 

 

МАССАРАКШ

 

У несчастья свои назойливые резоны.

Человек, человечество – только вопрос числа.

…Сумасшедшая женщина с личиком искажённым

подбирала мусор и в урну его несла.

Из чего родился этот комок печалей?

Кто убил её детство, кем силок снаряжён?

И глаза её извинялись, звали, искали,

а гримаса улыбки резала, как ножом.

Измождённый подранок, пыталась мало-помалу

разгрести пространство для жизни иной, большой,

исполняла дело, как его понимала

обнищавшим разумом, скорбной своей душой.

 

В океане есть острова из плавучей дряни,

исполинские, не влезающие в окоём.

Из трясины цветной, из продукта людских стараний

поднимается солнце над мокнущим лишаём…

Чуть поменьше Гренландии и побольше Суматры,

где ни ряби, ни рыб летучих, ни рыбаков –

в колыбелях течений находкой для психиатра

размещаются и вольготно, и широко.

 

Массаракш. Накрывают пески, что саванной было.

Где жила антилопа – сегодня ползёт змея,

и суда в солёной пустыне на ровном киле,

на ржавеющих днищах обморочно стоят.

На поверхности рек проступают барханы мелей,

астматически дышат целые города.

Орбитальный хлам, миллионы гектаров пней ли –

чем сумеешь чёрный промысел оправдать?

Ты, гарант, профессионал из мусорной лиги.

Ты, гельминт из сената, конченое жульё.

Господин олигарх из обоймы других олиго.

Сумасшествие этих – большее, чем её.

 

Выбирай: или дети индуса, сакса и росса –

или власть отброса, который себя плодит.

Выбирай, не задавая детских вопросов,

в силу права, определившего твой вердикт,

ради жизней, уничтожаемых тихой сапой,

ради женщины, искупавшей нашу вину…

Гоминид эректус, пока никакой не сапиенс,

прибери за собой планету свою, говнюк.

 

 

ПРИТЧА О СТРАХЕ

 

Ранним утром в колодцы стекает мрак,

горизонт выталкивает светило,

и саванну, насколько глазам хватило,

заливает его пламеносный зрак.

Чередой плывут кувшины с водой,

и мужчинам тоже найдётся дело,

и один из них, разминая тело,

налегке устремляется за едой.

 

Тот мужчина ловок и полунаг,

он силён уверенностью индейца,

он недаром хочет, не зря надеется,

он владеет Секретом и знает – как.

Где равнины вибрируют от копыт,

он найдёт положенную добычу,

и обычай охоты – его обычай –

существо намеренья подкрепит.

 

Он давно и до кочки знает дорогу,

и теперь, замыкая её в кольцо,

не спеша трусит со своим копьецом

к аккуратно выбранной круторогой.

Та не видит в этом большой беды

и срывается с места. Но так и надо.

Он бежит, отделяя её от стада,

накрывая ступнями её следы…

 

Он бежит не час, не два и не пять,

огибая кустарник, форсируя вади,

он бежит убийственной цели ради,

отнимая надежду за пядью пядь.

Он заставит фатальный итог принять,

предъявляя жертве свои резоны,

появляясь вновь на её горизонте,

возникая в зрачке опять и опять.

 

А о том, что можно круг разорвать –

быстроногой издревле знать не положено.

И она, сиротливой тоской стреножена,

принимает погибельной доли кладь.

Не желая видеть, не в силах сметь,

антилопа падает на колени,

и глаза её застилает тенью

краснокожий ужас, а следом – смерть.

 

 

***

 

Нам повезло, что в этом мы не лжём,

что можем дать и взять, не оскорбляя,

что позвоночник прям и не виляет,

не егозит испуганным ужом.

 

Пусть чувство своевольно и свежо,

Восьмая и тем более Седьмая –

они вины за нами не признают –

не унижаем душу дележом.

 

Черновиков поправить не вольны,

но снег в ложбинах, след морской волны

и запахи альпийские густые –

 

как лучших строк обетованный свет,

как терпкий вкус вина негласных лет,

как золото вечерней Византии.