Только атомом единым

***

 

съедобный стыд проглотит нас, пчела

лежим как отмель обжигая плечи

 

неграмотно в свет левою стуча

сквозь окончанья человечьей речи

 

пчелиный телеграф был взят как плод

трещоткою в юлы клубок свернувшись

 

пчела в плече краснела и язык

глотала свой опухший утонувший

 

 

***

 

мансарды тёмный пузырёк

как оспина в лице у лета

где смерть с царапиной пройдёт

и без ответа

 

провиснет мокрый человек

в прутах смородины тяжёлой

нащупав ангела дыру

внутри светящегося роя

 

 

***

 

Изнанка голоса есть Брайль,

который сыплется наружу

покинуть человека рай,

чтоб человеческую стужу

смочь ощутить – он поперёк

растёт, как рыба за водою,

почти ещё косноязык

он тишиной, а не бедою

был собран – и на гвоздь свои

повесил плечи и предплечья

не то к молчанию привык,

не то красивой немотою

теперь он награждён на миг,

в который встроен высотою.

 

О как в нём высота растёт (!),

как – задыхаясь – он однажды

откроет тёплый её рот,

теперь уже лишённый дважды

всей речи, что – скрипев внутри –

его скрепляла половины

и не давала умереть,

коль жизнь и смерть не очевидны.

Как изнутри течёт волна,

чтобы язык мог раздвоиться

меж пальцев, там, где тишина

спешит в трёх лицах отразиться.

 

 

НАТУРАЛИСТ

 

Вижу, как черепаха щурится всей

кожей своей, состоящей из жёлтых щелей

испивающих холм, что здесь вырос когда-то над ней –

назовём его временем, мхом, словарём для горящих шмелей.

 

Черепахи пружина сквозь панцирь зияет, сквозь ил,

что когда-то беглец для неё из неё сотворил –

из воды собирая прозрачные неба следы

из камней и людей, и их славы звериной (почти из слюды).

 

И стекает слюна стрекозы, что присела на край

и качает бессмертия лестницы меж соляных

лопастей и лопаток её насекомых (конечно, двойных),

меж которых стоит – всё ещё незадуманный – рай.

 

Вижу, как черепаха становится жизни длинней,

и морщины её облетают со многих деревьев,

и ложатся на дом, как вдоль тени своей вся земля,

что в приметы себе приписала мои суеверья.

 

Притворившейся богом природы предметы стоят –

то кивнёт там, где лошадь идёт, то под снегом за светом ослепнет

черепаха: внутри – горсть земли и прибой, и его стыдоба,

что пред нею встаёт на песочные неба колени.

 

 

***

 

Тронь спицы воздуха и пряжу птиц – полёт,

как шарф, они соткут из неба ожиданьем,

где обжигают человека плод

орущий, мокрый. Это бы камланье

 

листва запомнила б, но не было листвы –

лишь шелест и огонь, и полый ветер,

в котором человека плот несли

невидимые ангельские петли.

 

Скрипело время в нём сверчком, как ключ,

приподнимался, сквозь лицо Отца, без гнева

похож на ад и рай, и снега плющ,

ушедший человек, себе связавший небо.

 

 

***

 

Наводишь резкость, словно стрекоза,

приблизившись ко всем своим трём лицам,

чтоб слизывать себя саму с лица

у остальных двух третьих – отразиться

 

себе мешать и разводить круги

в сетчатке, поцелованной пейзажем,

которые она сошьёт в полёт –

он будет слепотой обезображен

 

летящего. И только лишь когда

позволит он тебе остановиться –

ты мир, как ранку, мёртвым языком

своим прижжёшь, в одно собрав все лица.

 

 

***

 

неочевидный человек

идёт по снегопаду Бога –

его молчанием одет

от края выдоха до вдоха

чужим дыханием он полн

в пальто его ключи щебечут

и тычет Бог в ладони нос

невидимый бесчеловечный

 

 

***

 

Там женщина идёт, ко рту

прижав ладонь прозрачной смерти,

и ангела рулон вокруг

расстелен ею на две трети.

 

Наполовину снег висит,

он, свет пройдя до половины

её, почти как идиот,

прозрачен, тёмен и невинен,

 

как женщина, что в снег идёт,

сама подобье снегопада,

подземный в небо переход,

что был не выбран, но угадан.

 

 

***

 

Всё полость или свет

от мрака отражённый,

который прячет вещь

внутри своих потёмок,

 

где крутит погремушку

ладошкой обожжённой –

и смотрит в щёль её

утраченный ребёнок.

 

Перебирает ночь –

агу тебе, пернатый,

висим меж голосов

и часовых поддатых.

 

Натянешь тишину –

молчание пробудишь

и воздух разомнёшь,

которым вскоре будешь.

 

Лети, лети, снежок –

неси меж позвонками

своими мой ожог

собаками, звонками.

 

 

***

 

Текст, переписанный космосом, будет пустыней

синей, стоящей внутри у осины на Плесо,

будет касаться тебя, как ожог от осиной

талии, вдавленной светом в подбрюшие кресла.

 

Тяжесть вернее, чем старость свою, ощущая

там, где синица себя собирает из даров и провалов –

текст, словно мёд замирает у края (но здесь опечатка – у рая),

чтобы тобой быть, пустыней, что небо и воды спасает.

 

 

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ БЕРЕГА

 

Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он –

словно пёс – сидел и ушёл, и со всех сторон

на себя смотрел, выцарапывал эха дно,

где себя ловил, вынимая из всех заноз

и сложившись в тень лодки, ждал, кто его вдохнёт.

 

На трахее его, обретая истории ил,

копошились все прежние звери – куда не взгляни

ты наткнешься на перечни, поручни и следы,

что он вывернул / вывихнул / спутал в корней бинты.

 

И пульсирует берега лёгкого чешуя

там, где рыба торчит, над собою в чайке привстав,

и из клюва её понемногу сочится пёс,

вспоминая реки, которыми он оброс.

 

 

***

 

Холм паузы как женщина дрожащий,

припоминая сокасанье слов,

меж явным будущим и мнимым настоящим

горит и обращает воздух в столп

 

солёный моря, скрученный наружу,

в холодный клёкот чаек, чьи бока

уточнены бессмысленным полётом,

истончены, как фьорды, в облака.

 

Холм паузы всё в оглавленье небо

несёт в клыках своих звучащий клок

от человека в вечность человека –

ведь, если есть молчанье, то здесь Бог.

 

 

***

 

Тот, кем записано это, уже не я.

И тот, кто читает первым, это не я.

Человек – это голос крапивы, которым сгорает дом,

прикасаясь ко смерти своей каждым больным углом.

 

Теперь времени нет, как и нет пространства для языка –

расколупаешь орешек одышки, видишь: там слюда

за которой дерева отразился прозрачный столб,

неуловленный ветром шелест, прозрачным лбом

 

человек с той стороны слюды отирает мрак,

словно спешку мира, свой отрясает прах,

не боится больше огня, ибо сам огнём

встал, и смотрит сквозь новой свободы в себе разлом.

 

 

***

 

Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр

изнутри, чёрно-красный язык, как удушье, зажав –

идёт воин по ней, а присмотришься – водолей

с головнёй из нор укрывшихся пескарей.

 

Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,

разрезает тени свои – среди множеств лиц

нарисует себе другое затем пройдёт,

как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.

 

 

***

 

то что вдыхает ничто

выдыхая всё

 

ворочается в темноте

своих разумных кошмаров

 

назови Господом

вновь ошибёшься

 

чувствуешь лишь дыхание

за плечом

чертит пальчиком на песке в приливе:

без смерти нет жизни

 

 

***

 

а если отдыхать от этой кожи

устанешь, сбросив костяной мешок –

в спираль воды, в спираль из чаек дрожи,

напоминая марта водосток,

 

твоя молекулярная структура

рассыплется, чтоб наново собрать

из муравьиной ржавой неба кожи,

которую нам ангелы соврать

успели до того, как растворились,

воронкой став – точнее, вороньём –

ты будешь только атомом единым

вернувшись по спиралям этим в дом