Андрей Князев

За поворотом. Из Боба Дилана

A saxophone someplace far off played

As she was walkin  by the arcade

As the light bust through a beat-up shade

where he was wakin  up,

She dropped a coin into the cup

of a blind man at the gate

And forgot about a simple twist of fate

 

Они сидели на скамейке в парке. В этом нет ничего неприличного. Каждый может, не вынимая рук из карманов нелепого в это время года плаща, сесть на скамейку, вертеть головой и беззаботно насвистывать. Даже если на этой скамейке уже кто-то сидит. Даже если это женщина. Даже если она очень хорошенькая. Всё равно. Нет ничего вызывающего и непристойного в том, чтобы сесть на эту скамейку и насвистывать. Это свободная страна. Тут вам не испанская инквизиция! Был летний вечер. Небо неторопливо темнело. Она взглянула. Он ещё подумал – вот говорят: между ними проскочила искра. Он даже употреблял это выражение пару раз, в каких-то ранних стишках, давно уже сожжённых (кстати, об инквизиции). Оказывается, употреблять в стихах – это одно, а когда она в самом деле проскакивает, то другое. Когда-то в детстве, в папином магазине электротоваров, пребывая в бездумно-рассеянном настроении, он коснулся пальцем проводка в разобранном транзисторе. Пробрало до костей. Прямо как сейчас. Он уже давно был один. Настолько, что это успело осточертеть. Может быть, эта искра – сигнал свыше, дар неба? Может быть, небесам тоже осточертело его одиночество? Вдруг им осточертело смотреть на его осточерчение? И они устроили этот поворот сюжета: притащили его на скамейку в парке и ждут, когда он коснётся проводка?

 

Потом они шли вдоль старого канала, перекидываясь лунными снежками взглядов искоса – он отлично помнит эту дуэль – и остановились перед странным отелем, над которым переливались неоновые огни. Душная ночь ударила ему в голову как грузовой поезд и потащила – куда-то вверх по лестнице и дальше влево по коридору – как медленный поезд тащит, неторопливо подминая под себя, упавшую на рельсы ветку – или что-то очень на неё похожее – до ближайшего поворота, где то, что осталось от похожего на ветку предмета, выбросит из-под колёс к подножию семафора, а поезд унесётся вдаль, к Миннеаполису, и только стук его колёс и паровозный гудок ещё долго будут таять в темноте.

 

Но это был не паровозный гудок, а, кажется, саксофон – где-то далеко, через улицу. И стук каблучков, гулко отдающийся под аркой ворот, когда её силуэт скользил сквозь изломанные тени, выбитые неоном на границе сна и яви. Она бросила монетку в бумажный стакан стерегущего эту границу слепого и растворилась на ярко освещённом проспекте, выбросив из головы маленький тёмный закоулок и случайный зигзаг судьбы, который привёл её туда.

 

Мы должны признаться, что наш герой спал в это время сном младенца и всего этого нуара не видел, а придумал его себе потом. Да и пятицентовая монетка в стаканчике слепого, если совсем уж начистоту – метафора, представляющая нашего героя горемыкой, которого мимоходом одарили крошечным отблеском счастья... Как сказал бы какой-нибудь пьяный мексиканский поэт в угаре пьяной мексиканской сентиментальности: "И кто-то кактус положил в его протянутый сомбреро..." Как хорошо, что наш герой – миннесотец 99-й пробы, мексиканскому языку не обучен, и ничто, кроме одесской бабушки, его с Мексикой не связывает. Проснувшись в пустой комнате и нигде не обнаружив героиню своего ночного романа, он, как истый миннесотец, сделал вид, что ему совершенно – то есть абсолютно – до лампочки. Но бабушкины гены, как обычно, взяли верх. Когда он открыл окно и увидел грязный, пустой, тоскливый закоулок, который ночью – когда через него шла она – казался сказочным лесом – сентиментальный угар накрыл его бортовым залпом броненосца "Потёмкин" – и чёрт бы побрал эту Мексику – он почувствовал такую пустоту, словно этот простой поворот сюжета разом протаранил все его герметичные переборки.

 

Время шло. Он искал. В основном – в доках. Ему казалось, что такую женщину должно тянуть в порт, к воде, к бескрайнему простору Великого Озера. И потом, ничего, кроме доков, здесь всё равно не было. Город весь состоял из порта, словно вывернутый наизнанку – мехом внутрь, сердцем – наружу, в зовущий грохочущий мир. И когда-нибудь наш герой обязательно последует этому зову. Но пока он затерялся среди матросов и грузчиков, стараясь не слишком отличаться. Когда она придёт сюда искать очередного любовника, он хотел оказаться ближе других и не вызывать подозрений, что этот сюжетный поворот не случаен. Он даже завёл себе говорящего попугая. По имени Сент-Огюстен. Тескатлипока знает, откуда взялась эта птица. Должно быть, сбежала из магазина и пустилась бродяжничать. Вероятно, Огюстен прибился к нашему герою, признав родственную душу – такую же одинокую и нахохленную. "И раз! И раз!" – Вопил он на весь квартал. – "Вира! Посторонним воспрещено! Выше стропила, плотники!"

 

Люди говорят: это порок – держать всё в себе. Возможно, они даже имеют в виду, что в этом есть какое-то тайное извращённое удовольствие. Может быть. Но наш герой – Поэт! Ему можно. Он искренне верит, что она его кармический близнец и их связывают незримые нити судьбы. Он бормочет что-то о потерянном кольце. Что она родилась слишком ранней весной. А он – слишком поздней и не в том знаке зодиака. Он проклинает судьбу, которая, как Рио-Гранде, всё время сворачивает не туда, да ещё и норовит пересохнуть. Но ничего. Он поедет в Сан-Франциско и бросится с моста. А может быть, ему вручат Пулитцеровскую премию. Кто знает – как всё повернётся, там – за Великим Озером, в неизвестном будущем? Нет, ну, насчёт Пулитцеровской премии – это он, конечно, загнул... А вот чем награждают гениев в Мексике? Наверняка у них там тоже есть какая-то своя премия. Он даже что-то про неё слышал. Мобилевская что ли? Может, хоть её дадут? И тогда она поймёт. Увидит по телевизору, как мексиканцы награждают своего блудного потомка, бросая в воздух сомбреро. Нет. Не надо по телевизору. Пусть услышит по радио. Мол, мексиканцы тут одного наградили. Вот идиоты. И она вспомнит. Тот отель. Границу яви, зубчатую, как гребень крепостной стены... Старый канал. И скажет: "Да помню я его! Никакой он не мексиканец! Текила у вас тут, кстати, есть?" И невзначай утрёт слезу, когда будет думать, что никто не смотрит. Но он будет уже слишком далеко. За поворотом. В неизвестном будущем.

(Лето 2018)

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера