Пружинка. Стихотворения

МЕХАНИК

 

В каждой точке твоей – пружинка, выгнутая вопреки –

вырезанной фотовспышкой в дыры – тяжёлой тоски

там, где у света в порах выбранный грунт горит,

в собачьи глотки, как в сучья, врастает, а после – спит.

 

Вспомнишь ли слово слева, уловленный в узел, сверчок?

ляжешь буграми неба на – раскрученный в дождь – волчок,

слыша, как в каждой капле лопается барабан,

и истекают сроки из чертежей и ран?

 

Сможешь ли ухватиться за слово оскопленным ртом

и языка суставом, и в часовом, составном,

голом, как звук, механизме, вывернутом из реки

вновь распечатать вечность с красной своей строки?

 

***

Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр

изнутри, черно-красный язык, как удушье зажав –

идёт воин по ней, а присмотришься – водолей

с головнёй из нор укрывшихся пескарей.

 

Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,

разрезает тени свои – среди множеств лиц

нарисует себе другое затем пройдёт

как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.

 

***

Печатная машинка отрезает от бумаги по букве,

выстругивает дерево и окно из воздуха дыбы,

стучащей в дверь, вычеркнутую из звука

песка, исчерпанного, как голос

 

и примечание на красных полях у рыбы,

ткущей вОды, которые сверху и снизу

лодки {читаю: топкой земли для мифа},

порезанной из бумаги ножами прекрасной ошибки,

которая себя умножает, перебирая выдохов нитки.

 

Если встаёшь лицом к смерти, то не чувствуешь себя одиноким –

видишь, что ты – машинка печатная в каждом глотке у жажды,

 

вырванной, словно свет из тоннеля слова –

свет лежит у себя в лице и, задыхаясь, как зверь, на себе вырезает жабры.

 

ВЕЛОСИПЕДЫ

 

Велосипеды, сидящие, как вороны в белой стене,

округлою костью света стёртые до теней

своих – скрипят птичьим горлом, скрепкой дуги –

дальше неслышно, но видно, в глотках у них огни

раздувают в лысом пространстве густых дорог

медный, как речь спутанная, моток

медленной стратосферы, которую бабы и мужики

умножают разрезами и винтами, вешают на крюки.

А повернутся к земле ржавым, общим, двойным

подбородком и бегство начнётся вместе со снегом тугим.

В узел руки археолога окаменев,

щурятся из пореза, шифровку поймав извне

там, где в грудине света между таком, как тик,

летают велосипедов размотанные клубки.

 

***

 

Дмитрию Машарыгину

 

Ящер, лежащий в песке так долго, что стал человеком,

вернувшимся снова в песок, перетёртый меж ветра

мельницей или воронками тонкими света

на темноте горящего в них человека

 

крикни сюда и расслышишь, как небо на нёбе

язвочки скрутит в декабрь и соврёт себе яму –

вот и лежим на песке, словно ящер, своим переломом дышим

и тишину из себя в тишину выдыхаем

 

ящерки белый песок шевельнётся и брызнет –

то ли Господь на неё посмотрел, то ли справа

краешек выдоха жёлтый в пергамент вернулся

и человека читает, как шар – точнее, след шара.

 

НАТУРАЛИСТ

 

Вижу, как черепаха щурится всей

кожей своей, состоящей из жёлтых щелей

испивающих холм, что здесь вырос когда-то над ней –

назовём его временем, мхом, словарём для горящих шмелей.

 

Черепахи пружина сквозь панцирь зияет, сквозь ил,

что когда-то беглец для неё из неё сотворил –

из воды собирая прозрачные неба следы

из камней и людей, и их славы звериной (почти из слюды).

 

И стекает слюна стрекозы, что присела на край

и качает бессмертия лестницы меж соляных,

лопастей и лопаток её насекомых (конечно, двойных)

меж которых стоит – всё ещё незадуманный – рай.

 

Вижу, как черепаха становится жизни длинней,

и морщины её облетают со многих деревьев,

и ложатся на дом, как вдоль тени своей вся земля,

что в приметы себе приписала мои суеверья.

 

Притворившейся богом природы предметы стоят –

то кивнёт там, где лошадь идёт, то под снегом за светом ослепнет

черепаха: внутри – горсть земли и прибой, и его стыдоба,

что пред нею встаёт на песочные неба колени.

 

***

Ёж Моцарт здесь идёт домой –

утыкан музыкой своей,

как потом, что теперь иглой

нанизывает тень на свет.

 

Он этой тенью удлинён

до удивления вообще,

и набирает, словно дом,

хранящий всё, как смерть, ущерб,

 

разматывает свой клубок

в картофель и травы пейзаж,

в игру, которая горой

воздушной на его плечах

 

стоит и лопается вдруг

на выдох, космос, небосвод,

на выход в это всё вокруг

и на расслышанный свой плод.

 

ЗЕРНО

 

Время догоняет себя сквозь дистанции снов,

раскрутив человека, как окуляр –

к своей темноте прикладывая его темноты зерно,

из стены выходит шестирукий Уильям Блейк, словно пар.

 

В четырёх руках у него – воронят гнездо,

на шестой – огонь чтоб подпалить его,

оперевшись о пустоту, он несет ведро

с костяною сна – исчерпанною – водой.

 

Воронята сверлят дыру на его плече ,

чтобы чрез неё посмотреть сюда, где была стена –

и дитёныш огня открывает кружок и дверь

для того, кто ожил на обратной стране зерна.

 

Он наводит резкость, вращаясь внутри огня,

гогоча внутри у скелета взрывной реки –

и гремит во ртах его воронка из воронья,

выпивая красной глоткой щенячий и тёплый Стикс.

 

И под линзой воронки, как пожар, спешит шестикрылый Блейк –

в голове у него, как рога, через смерть человек растёт –

покидая вечность, как самоходный дым,

вырезает зренье своё и на руке несёт. 

 

***

мансарды тёмный пузырёк

как оспина в лице у лета

где смерть с царапиной пройдёт

и без ответа

 

провиснет мокрый человек

в прутах смородины тяжёлой

нащупав ангела дыру

внутри светящегося роя

 

СНЕГОПАД

 

Не тяжелей метель дороги лошадиной,

но проще, чем врастать в морозы над собой –

растёт из веток снег большой и неделимый,

качая воробьиной, горячей головой.

 

Так утерявший свет руками по тьме водит

и судорогой сводит в дорогу стыдобу

и крошит свет на свет, упавший на пороге:

не надрезай его – я всё тебе верну.