Наше поколено

ПЕРВОПОЙМАЙСКОЕ

 

Пришиваю заплату к заплате,

разбавляю лапшу кипятком,

мне за мудрость зарплату не платят,

потому что карманы битком,

 

я – наставник текущего крана,

угорелого льда капеллан,

как дымок из трубы Ватикана,

голосую, с грехом пополам,

 

сыроварню свою проворонил,

но остался настрой боевой,

где японец, буквально «я понял»,

или немец от слова «немой»,

 

мне ветрище за что-то в отместку,

и дождище шумит по стопам,

навожу этикетку на резкость

повернув нужной гранью стакан –

 

отхлебну, если налито мелко –

и во фляге прибудет в разы,

растревожу минутную стрелку,

покрутив гермошлем стрекозы,

 

чтобы музыка в такт заиграла,

на берёзе созрел соловей,

и защёлкал, как рыцарь забралом,

и задал даме перца своей,

 

только с помощью Брамса и Листа

удержу эту жесть на весу –

так сосудисто и водянисто

в наступающем майском лесу.

 

 

ДИЕТА

 

Тянется усами изо льда,

потому что видимся мы редко,

до свиданья, вкусная еда,

не рычи, тигровая креветка,

 

отдымили «Шипка» и «Казбек»,

превращая хлеб насущный в глину –

знать, куда бы вставить свой кэшбек,

чтоб удешевить наполовину,

 

яблони героев не трясёт

запертый в сарае Мишка Квакин –

сам свои же шалости пресёк

и рисует глаз на тетра паке,

 

всё одно, что ляжет на весы –

ружьями увешенная сцена,

штормовой ветрина колбасы

не вреднее сахара, но – цены,

 

заплывая в правильную снедь,

гнутся мельхиоровые ложки,

чтобы от тоски не околеть,

мне – пивка, а Пушкину – морошки.

 

 

МИТТЕЛЬШПИЛЬ

 

Синицы за окном сосут ириски

торчит на ёлке дятел-истукан.

А ты себе плеснул ирландский виски,

по-русски – в оглушительный стакан.

 

Но, выпивая несколько поспешно,

как шахматист, за временем следи,

и если, невзначай, коснулся пешки,

есть правило, дотронулся – ходи.

 

Одолевает комплекс браконьера,

пусть даже не твоя фигура та –

коснулся, отвечай теперь, холера,

скачи конём хотя бы, гопота.

 

Устроишься в углу, такой нестарый,

в компании поэтов и актрис,

где сонную артерию гитары

зажал и держит пьяный гитарист.

 

Прозрачный, как дымок при разговоре,

глазеешь на мажоров и лепил,

тебя манила эта щель в заборе,

как будто там столица Филиппин,

 

и не впервой зарубкам на прикладе

доказывать, что ты не просто лось –

грудь незнакомой девушки погладил

случайно, и без мата обошлось.

 

 

КОЛДУНЬЯ

 

Сравнения хромают, но спешат,

пора податься в тайные агенты,

чтоб марганцовку с магнием смешать,

и обмотать кусками изоленты,

 

пройдусь с такой хлопушкой, начеку,

а ты, воображала, будь любезна,

дай покурить грузинского чайку,

плесни пивка из украинской бездны,

 

нас судорогой времени свело

и вяжет до конца в одной заботе

поймать в потёмках фосфор за светло,

как маску в неисправном самолёте,

 

где с потолка струится керосин,

и бортмеханик, взвешивая риски,

с мельдонием виагру замесил,

чтоб у врагов отсохли олимписьки –

 

ты понимаешь, ласковая, пусть

кто впереди – всегда получит сзади,

кому приятна выспренняя грусть,

когда страна, то в жопе, то в засаде,

 

наворожи мне сытости в тепле,

затылок что-то стынет после стрижки,

оставь немного места на метле

для призрака вчерашнего мальчишки,

 

который, как и я, затёрт во льдах

истории: монголы, печенеги…

и счастье не в покое, а в ладах

с тобой в горящем сене на телеге.

 

 

НЕПОЛЕТАМСКАЯ ПЕСЕНКА

 

Хоть молоко бежит не за тобой,

кадриль скворца сравнима с силой тока,

когда электроплитка жарит мокко

в кофейне, захлебнувшейся слюдой,

 

ажурное железо майн и вир,

подъёмный кран – чулок с прозрачной ножки,

и лыбится старик, восстав из ношпы,

и зубы у него – сплошной пломбир,

 

вселенная, как девочка, слаба –

не заплывает пульс кефалью в сети,

дыханье, словно кафель в лазарете,

в бассейне – из учебника вода.

 

Подбитый, ты ломаешься сперва,

быть дураком стараешься при даме

курить и пить навыворот губами

и так же выговаривать слова:

 

«Моксва, Моксва, люлбю бетя, как ныс»,

по-кроличьи подрагивая носом,

кривой забор, такими же обоссан,

гнилые гвозди выставив, повис.

 

Боюсь, что этот май не довезём –

чем дальше в лес, тем ландыши жеманней,

и каждый ствол заряженный сжимает

в корнях, как в курьих лапах, чернозём,

 

но в свадьбах и разводах на стекле

маячит солнца детская ладошка,

и воробьи просыпанной картошкой,

и первые засосы в конопле,

 

где тополя, как лоси, разбрелись –

для счастья время самое и место,

любимую взять на руки, как тесто,

поторопись.

 

 

НАШЕ ПОКОЛЕНО

 

Мокрый снег опять, наводит грусть

свой прицел оптический в Измайлово,

ну а вам, расфрендженые, пусть

дышится е-мейлово и смайлово.

 

Молодость горой сползает с плеч,

тянут на покой похмелье, годы ли –

только я надеюсь буду веч-

ножевой, как изваянье Гоголя.

 

Прежний пыл не снять со стеллажа –

мишура заела карнавальная,

режешь правду-матку без ножа,

а она визжит, как ненормальная.

 

Всё, что украшало твой досуг,

поросло ромашками забвения,

тупо под собою рубишь сук,

а они смеются тем не менее.

 

 

РЕМИССИЯ

 

Ещё одна покинула блиндаж

пока кукушка не прокукарекала,

плесну в стакан C2H5OH –

привет, моя любимая молекула,

 

поднявшисьне над битвой, а between,

я как птенец, оперившись на поручни,

страдаю в плоскогубцах карты вин –

в зазоре, между выдержкой и горечью,

 

разлуки наблюдая крупный план –

сплошной наезд, хоть вдребезги разбейся мы,

ведут все рельсы мира в Абакан

сквозь белый шум черёмухи над рельсами,

 

картонный лес от сырости разбух,

апрельскийгром покашливает буднично,

я изобрёл транзистор и фейсбук,

Джоконду набросал на чеке в булочной,

 

и, чистый спирт руками разведя,

на память засушил цвета и запахи,

кому медведь наступит на тебя,

проедут по ушам седые лабухи

 

и, поперёкдушевной долготы,

другой трубой державу пустят по миру,

мне целый день названивала ты –

наверное, опять ошиблась номером.

 

 

АПРЕЛЬСКИЙ МАРШ

 

Берег лопнул и рухнул в привычную тишь –

лёд пошёл, как состав вдоль перрона,

тишина – это думаешь, что говоришь,

накануне оглохнув от грома,

 

дремлетдятел, по гланды воткнувшийся в клён,

ближе к полночи в гулком подъезде,

разоряет шаман, что заходит с бубён,

птичьи гнёзда на ветках созвездий,

 

мир, заштопан кусками оптоволокна,

осыпаются ягоды годжи,

лунный свет, превышающийскорость окна,

реет нежными жабрами лоджий,

 

он не только питается духом святым

и сейчас, перебравши малёха,

просканировал каждую тварь с высоты,

расплетая гайтан самолёта,

 

ну а мне бы хоть таксой сыграть в царь-норы,

продираясь сквозь дебри женьшеня,

чтобы вдруг напугать этих девушек: р-р-ры,

от их визга и ног хорошея.

 

 

ВСАДНИК БЕЗ БОРОДЫ

 

Вот выхожу один из блога,

моя позиция проста:

когда пустыня внемлет Богу,

следи, чтоб не было хвоста,

 

нет, не крючком, как у примата,

и не внушительный прицеп,

а тот что, свит витиевато,

и умещается в прицел,

 

я вышел из себя устало

с винцом сомнения в груди –

жизнедорожного вокзала

вокруг мазут и бигуди,

 

не слышно городского треска,

в кармане лезвие жилетт,

когда, капризный и нетрезвый,

уеду – будете жалеть,

 

за летом наступила оспа,

пора, болезному, решать –

перепахать поляну просто,

или в Астапово сбежать?

 

 

МИМИКРИЯ

 

В огороде ливень, во саду ли,

будто кто-то рядом за стеной

щи хлебает прямо из кастрюли,

запивая собственной виной,

 

сквозь бутылку видится Овидий,

тусклый август рядится в рядно,

где медузы туч в наростах мидий –

свысока ощупывают дно,

 

одинок на складе безразличий,

гусеницей наголо обрит,

шампиньон в грибницу не довинчен,

потому и шляпка не горит,

 

у плюща два провода прослушки

ветер оборвёт, опять – не те,

скучно мне асессором калужским

прозябать в казанской сыроте,

 

похудел, а выгляжу не хило –

отказавшись мыслить наотрез,

мастер по поднятию архивов,

бросил спорт, заметив перевес,

 

возвращаясь в реку не однажды,

как стекло исследующий мим,

просто, не томим духовной жаждой,

вижу свет, и следую за ним.