Владимир Салимон

В белых рубашках и блузках лиловых

*  *  *

 

Оградки, неказистые жилища.

С печалью я смотрю на день грядущий,

на дачные участки, как кладбища,

сиренью окруженные цветущей.

 

Сирень везде, повсюду.

В жаркий полдень,

как занавес с тяжелыми кистями,

она метет траву у подворотен

опущенными до земли ветвями.

 

У нас, при нашей бедности, нередко

ценима высоко – подобно розе,

горит в ночи сирени белой ветка,

как будто льдом покрывшись на морозе.

 

Лиловая, как угли, полыхает,

сверкая разноцветными огнями.

Не милосердный Бог, а черт с рогами

и день и ночь то пламя раздувает.

 

 

*  *  *

 

Если бы не Лещенко с Кобзоном

пели, а Лючано Поваротти,

может, кислородом и озоном

мы с тобой дышали на свободе.

 

Я сказал об этом без подвоха,

просто так – для смеха – юной даме,

как сказал однажды выпивоха,

отрезвев немного в Божьем храме:

 

Может быть от Ангельского пенья,

а не от похмельной рюмки водки

у меня случилось просветленье,

взрыв сознанья в черепной коробке!

 

 

*  *  *

 

Американцы сели на Луне,

а «Одиссею» Кубрика пустили

гулять по нашей темной стороне,

где прежде лент подобных не крутили.

 

Уже не мальчик – юноша смотрел

я с замираньем сердца, как огромный

корабль в бездонном космосе летел,

а робот план лелеял вероломный.

 

Всю ночь я прометался, как в бреду,

спросонья встав, спешил воды напиться

и думал про далекую звезду,

что в голубом тумане серебрится.

 

Как детская хрустальная мечта,

она казалась мне недостижимой,

неуловимой, словно красота,

и беспощадной, и неумолимой.

 

 

*  *  *

 

Все разошлись из дома в праздники –

кто на концерт, кто на парад,

лишь малолетние проказники

до ночи под замком сидят.

 

О, тягостное ожидание,

когда придут на склоне дня

освободить от наказания

мои тюремщики меня!

 

Как будто дверь в прихожей хлопнула!

Я весь натянут, как струна,

(что только чудо – как не лопнула)

на удивление прочна.

 

С тез пор во мне дрожит, пульсирует

необычайной силы звук,

душа невольно реагирует

на скрип замка и двери стук.

 

Мне чудится –

в ночи тюремщики

пришли, чтоб дать свободу нам,

временщики пришли, изменщики,

а мы их шлем ко всем фигам.

 

 

*  *  *

 

Кричат отечества сыны

с восторгом кто, а кто с испугом,

и Ангелы, оглушены,

на землю падают со стуком.

 

Салют!

Мы вышли на балкон.

А где-то в глубине квартиры

звонит ни к месту телефон,

куда звончей трубы и лиры.

 

Отца решил поздравить друг-

однополчанин с Днем победы,

когда в ночное небо вдруг

взвились крылатые ракеты.

 

И над Москвой в кромешной мгле

сгорели так же – вдруг, поспешно.

Осколки их мы на земле

искали долго, безуспешно.

 

Как может все сгореть дотла –

так и осталось непонятно.

Убрали чашки со стола.

А жизнь промчалась безвозвратно.

 

 

*  *  *

 

Что выдало его – полоска

усов,

бородка, может быть,

иль аккуратная прическа,

привычка руки с мылом мыть?

 

Как догадались комиссары,

что он был скрытый, тайный враг

и в «Коммунарку» под фанфары

свезли на смерть в сырой овраг?

 

Наверно, им известно что-то,

нам неизвестное с тобой,

не зря собачья их порода

годна для службы розыскной.

 

Я от себя дурные мысли

гоню, гоню, не прогоню.

И тучи хмурые повисли,

нам застя свет в родном краю.

 

Довольно нам маскироваться,

таить, скрываться и молчать,

пусть будут лучше нас бояться

и с нами встречи избегать!

 

 

*  *  *

 

За окнами – небо в барашках,

как море в лагунах портовых.

Мужчины – все в белых рубашках.

А женщины – в блузках лиловых.

 

В то время, когда на планете

умолкли последние пушки,

за стенкой стеклянной соседи

сошлись на веселой пирушке.

 

Я вижу их ясно и четко,

но к ним прикоснуться не в силах.

Стекло это – та же решетка,

оградка на старых могилах.

 

За ними реальность иная,

столетье иное,

эпоха

измученная и больная

на грани последнего вздоха.

 

 

*  *  *

 

Движенью подражая птиц и рыб,

могли б и мы летать, как будто птицы,

как будто рыбы лечь на дно могли б,

в пучину вод немедля погрузиться?

 

Конечно – отвечаю – в чем вопрос?

Река. Жара. Уже июль в разгаре.

Одежду сбросив, дети под откос

бегут, галдя, как бабы на базаре.

 

Они, как рыбы плещутся в воде.

Они, как птицы, в поднебесье вьются.

Как в воздухе, так точно и в воде,

все праздности охотно предаются.

 

 

*  *  *

 

Я руку узнавал тотчас

любителей подметной прозы.

Стихи не пишутся у нас

с таким наклоном, лишь доносы.

 

Я узнавал их без труда

среди почтовых отправлений,

читал, сгорая со стыда:

как низко пал российский гений.

 

В отдел поэзии порой

(не часто) ветром перестройки

их заносило, словно вой

несчастной живности с помойки.

 

Никто их с умыслом не слал,

но, как мне кажется,

нарочно –

чтобы поэт их прочитал

и стало бы поэту тошно.

 

Чтобы потом его весь день

рвало, как будто после пьянки,

в жару,

когда цветет сирень

и пахнут свежей краской гранки.

 

 

*  *  *

 

Чтобы никто ничего за спиной

не замышлял,

выше горных вершин

отгородился от мира стеной,

как император династии Цин.

Стену возвел он на месте пустом

средь бесконечных, бескрайних равнин.

 

Сад посадил я и выстроил дом

в тихом краю средь берез и осин.

Чтобы спасаться от стужи зимой.

Чтобы укрыться от вьюги в мороз.

Если разжиться свеклой кормовой,

можно вполне завести пару коз.

 

Сушится с осени сено в валках.

Щиплют сухую траву

куры, что тут же сидят на шестках

в стылом, холодном хлеву.

 

 

*  *  *

 

Стремясь границы ойкумены

расширить,

ловим наугад

джаз из Варшавы, вальс из Вены.

Мадрид. Париж. Нью-Йорк. Белград.

 

Но тщетны все усилья наши.

Пока границы на замке

хранят страны советской стражи,

довольствуюсь в моей руке

 

твоей рукою,

друг мой милый,

твоею лаской, добротой,

а ты – чудесной, светлой силой.

Ростовом. Мурманском. Москвой.

 

О, Куйбышев, Казань, Саратов!

Я радуюсь им, как могу,

как настоящий дегустатор

вина хорошего глотку.

 

 

*  *  *

 

Пляшут чашки с блюдцами на полке.

Листья сыплются с тощих берез,

с невысоких сосенок – иголки,

если мимо идет паровоз.

 

Так походит на землетрясенье

звоном стекол и скрипом дверей,

старой рухляди скорбное пенье

раздается в каморке моей.

 

Словно бесцеремонные гости

попросились ко мне на постой

и теперь мы всю ночь мечем кости,

позабытой увлекшись игрой.

 

Тишина воцарится не скоро.

Еще долго слышны будут мне

нескончаемые разговоры

до рассвета при ясной луне.

 

 

*  *  *

 

Сверкало солнце в небе ярко.

Я не про Крым, а про Кавказ,

где мама в шляпе из поярка

с лукавым видом щурит глаз.

 

Внезапно туча грозовая,

пришедши с моря, застит свет,

и мы бежим, того не зная,

что от грозы спасенья нет.

 

Удары грома. Вспышки молний.

Бежим, бежим, бежим, бежим.

А вслед за нами – Ангел горний,

небес хранитель – Серафим.

 

Он рубит воздух раскаленный

разящим огненным мечом.

И горный кряж и луг зеленый

его ударом рассечен.

 

А с головы у мамы ветра

порывом шляпу сорвало.

Мелькнуло белого берета

над нами легкое крыло.

 

 

*  *  *

 

Смири гордыню, милый друг,

забудь, что ты подобье Божье,

когда кругом и лес, и луг,

российской жизни бездорожье.

 

Тут все на равных с давних пор,

как только щелкнул выключатель,

и озарил вершины гор

свет, что во тьме зажег Создатель.

 

Плечом к плечу и алый мак,

и дикий лук в полях безбрежных,

камыш на топких берегах

шумит, как на ветру валежник.

 

В саду отцветшая сирень

охотно слабосильным всходам

свою предоставляет тень

 

и милосердным садоводам

дает приют в полдневный зной

вдали от огородных грядок,

где лук, чеснок,

где на сухой

земле следы ребячьих пяток.

 

 

*  *  *

 

Нашествие из леса змей

на то без видимой причины,

но видно жить среди людей

все ж лучше, чем среди трясины.

 

Ужиный слыша шип во тьме

и утомленное дыханье,

как будто сидя на корме

моторки тихое жужжанье,

я вдаль смотрю.

 

Красиво так

бывает только майской ночью,

когда молоденький судак

свою являет сущность волчью.

 

Хватает мелких окуньков,

плотвичку, всякую сорогу.

 

Все меньше в окнах огоньков.

Помолимся же, братцы, Богу!

 

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера