Дмитька

Зимой 2013-го  в Чикаго скончался эмигрант из Украины, врач Роман Вершгуб. Многие люди, умирая, уносят с собой  тайну. Мне всегда казалось, что ее совсем необязательно разгадывать – человек имеет право недосказать сюжет собственной жизни.  И все же тут был особый случай.

 

Впервые о том, что Роман Вершгуб пишет рассказы, я услышал от Ефима Петровича Чеповецкого, знаменитого детского поэта, в свои последние годы жившего в Чикаго. «Прекрасная проза, – воскликнул Е.П. – Но загвоздка в том, что Роман не хочет ее  публиковать».

Он печатал  свои рассказы на машинке: два-три экземпляра. И давал читать двум-трем людям.  Когда мы познакомились, Роман оказал эту честь  мне. Чем сразу поразили меня его рассказы? Они явно были написаны профессионалом. 

Я совершил ту же ошибку, что и другие. Спросил: хотите, предложу ваши работы в один из эмигранских журналов, с которыми связан?  И получил такой же категоричный отказ.

Тогда он был уже безнадежно болен. И знал это. И  поддался на уговоры  друзей: стал иногда читать свои вещи в литературной студии Чеповецкого. Однако еще тверже говорил о ненужности публикаций.

Майя, вдова Романа, нарушила его волю. Не мне ее упрекать. В былые дни легенды о Майе, враче-гомеопате,  гуляли по Киеву.  А сейчас, через несколько десятилетий, она занималась  восточной гимнастикой, водила  машину. Она не раз приезжала ко мне в редакцию. За советом: как составить сборник? Как назвать книгу? Но главное – спросить: как я понимаю подтекст того или иного рассказа?

Ее тоже волновала тайна мужа. Жене  Роман никогда не давал читать свою прозу. Робел, зная ее хороший вкус и категоричность оценок? Может быть. В чем-то не доверял? Вряд ли. Многие детали безоговочно твердили: он любил Майю,  долгие годы их брака был предан ей.

У меня собралась большая папка рассказов Вершгуба. Иногда я перечитываю их.  Рассказы эти печальны, а на первый взгляд – безотрадны. К одному из них автор поставил эпиграф: «Успехи мнимы, беды истинны». Герой этой новеллы молодой ученый Виталий, которого справедливо считают гением, отказывается вдруг от защиты диссертации, уходит из родительского дома  – уходит к некрасивой женщине, гораздо старше себя («Маменькин сын»). Хирург Саша, делающий уникальные операции, неожиданно теряет свой дар и мучительно пытается понять, кто виноват в этом, - нежели он сам? («Кузнец своего счастья».)  «Я узнаю в рассказах реальные события и реальных людей», – сказала Майя. И наконец я догадался: пространство рассказов было для Романа Вершгуба своеобразной лабораторией психоаналитика. Здесь он, не верящий в Бога, но доверяющий судьбе, стремился проникнуть в логику и смысл, а скорее – в алогизм и бессмыслицу бытия.

Однажды в начале апреля мы столкнулись с Майей на  Devon Avenue, которая дала когда-то приют многим эмигрантам из бывщего СССР. Торопливо обменялись новостями. «Вам передали книгу?» – «Пока нет.  Уже вышла? Поздравляю! А какой тираж сборника?» – «Пятьдесят экземпляров». – «Так мало...» – «Так много. Тридцать книг валяются у меня в шкафу – никому не нужны».

Майя вздохнула: «Там, на небе, Роман, конечно,  осуждает меня...»

Но вот уже нет и Майи. С ее разрешения, высказанного (незадолго до смерти) мне и журналисту Нине Дубровской, которая участвовала в подготовке книги к печати, предлагаю один из рассказов Романа Вершгуба читателям журнала.

                                                                                                    Евсей Цейтлин  

 

 

Все звали его Дмитька. А как ещё называть парня в застиранном кителе, широкомордого, который больше всего на свете любил смеяться и участвовать. Личность у него была запоминающаяся: глаза зелёные, как  у  удивлённого кота, жёсткие волосы лохматились во все стороны, а  белые зубы веером торчали из-под смеющихся губ. Откуда он взялся? Говорили, что из Политехнического, но многие сомневались, что он учится, так как Дмитька в любое время был сво­боден и безотказен.

– Дмитька, пошли играть в карты.

– Пошли!  

–Дмитька, айда на вокзал встречать тёщу из Кишинёва.

– С удовольствием!

– Пошли трусить яблоки!

– Пошли!

Иногда он исчезал на несколько месяцев. Это значило – приле­пился к другой компании, но непременно возвращался. Но однажды он не появ­лялся почти два года. Уже стали забывать Дмитьку, как вдруг он возник и, притом, с хорошей новостью в зубах: женился, живёт в почти собственной комнате и обзавёлся сыном. Приглашает посмотреть, как будут купать Мишутку. Мишутка оказался увесистым парнем в светлых кудряшках, как на портре­тах молодого Ленина, солидным и молчаливым, который ухитрялся молчать, да­же когда Митя подбрасывал его к потолку к ужасу Янки – как вы догадываетесь, Митькиной жены -– создания миниатюрного и светящегося. Кроме подбрасы­вания, что, как известно, есть выражение отцовского счастья, Митя совершал нетрадиционные действия: еженедельно стирал китель, чистил зубы и, по слу­хам, перестал курить.

К  сожалению, всё это благополучие быстро кончилось. Мишенька перестал садиться в кроватке, двигать ножками и узнавать родителей. Врачи поставили редкий и смертельный диагноз –  болезнь Тей-Сакса. Эта «гадюка» часто встречается у некоторых народов: скажем, неевропейских евреев. Отчего? В результате родствен­ных браков.

– Что значит «родственных браков»? – спросила Янка.

– Ну, если женится брат на двоюродной или родной сестре.

                – А разве такое бывает?

– В жизни всё бывает.

–  Но мы не евреи! Она из Сибири, а я из Малина... Мы впервые встретились всего два года назад.  И родители наши тоже... тоже не ев­реи, –  запинаясь, сказала Янка, будто призналась в чём-то постыдном.

– Это ещё неизвестно, кто еврей, а кто нет, – спокойно ответил врач, – у предков было всего намешано.

–  А может такое повториться?

–  К сожалению, может.  Только так и бывает.

– Что же нам делать, доктор? Что нам делать?

– Нужно поменять партнёра. Это единственное надёжное средство.

– Но ведь мы любим друг друга! Посоветуйте, доктор! Помогите!

–  Я всё вам сказал. Извините, у меня много больных... Спешу.

И отрезало у Дмитьки влечение к Яне, как бритвой отрезало. Не то, что разлюбил он её – и жалел, и восхищался, и понимал, что ни в чём она не виновата, но лечь с ней в постель никак не мог. Всё равно, что переспать с родной матерью.

После смерти Мишутки Яна совсем погасла. Не то, что смеяться – разговаривать почти перестала. Сидела в углу на сундуке и смот­рела в одну точку. Однажды стала что-то варить в мишуткиной кастрюльке. Митя взял её за плечи и спросил:

– Ну, что, Янка? 

Она посмотрела на него, чуть отшатнулась, потом прислонилась к плечу:

– Вот каша...   Манная каша Мишеньке, – и, не выпуская кастрюльку из рук, повторяла: 

– Каша... каша... Гу... гу... густая... гуууу... Почему с нами?  Раз на миллион...

      Митя понимал, что если он ляжет с Янкой, это может случиться, пусть с истерикой, пусть она будет колотить его кулаками по голове и спине, но разрядка про­изойдет. Но заставить себя сделать это не мог. Да и Янка тоже ужасалась этого. Он ходил к гипнотизёру – бесполезно. Травник  вколол какую-то корич­невую бурду – всё без толку. Хуже всего стало после ясновидящей. Она на­бормотала что-то о золотой короне, брате и сестре и большом пожаре. Сердце растравила вконец.

                Между тем приближалось время отъезда на работу. Митя, единственный в

институте, был направлен в Баку на нефтеперерабатывающее предпри­ятие. Яна просила оставить её в Киеве – не хотела связывать, убеждала, что там она будет ему в тягость, боялась чужой страны и незнакомого языка, хотя в душе надеялась, что Митя её не бросит.

А у Мити и в мыслях не было уехать без Янки,  потому что он был совершенно не способен думать о будущем, и потому, что сделать так было бы подло, что было чуждо его простой душе, а, главное, он её любил. От приятелей, говоривших ему: «Митька, ты же здоровый мужик! Тебе нормальная семья нужна», – он добродушно отбрыкивался:  «Не трындите, хлопцы... Как-нибудь устроится», – или посылал их по всем известному адресу.

 

В Баку поезд пришёл вечером, когда город был залит разноцветными огнями и напоминал золотое блюдо, наполненное драгоценными камнями. По приморскому бульвару медленно проезжали открытые извозчичьи коляски-ландо с роскошными дамами и смуглыми усатыми   мужчинами, напоминавшими корзины с цветами. Пахло морем, лимонами, кофе и сладкими духами – чем-то соблазнительным и порочным, как не пахнет в северных городах. А на окраине, где находился их завод, было, как и положено, темно, грязно и безасфальтно.

Утром они явились к начальнику отдела кадров, который при­нял их хмуро и недоброжелательно. Может быть, в этот день он был^- в пло­хом настроении, а может быть, хмурость и недоброжелательность были так­тическим приёмом – частью единой стратегии всех завкадрами во всём Со­ветском Союзе, предназначенной поставить на место любого, прибывшего на работу. Начальник  взял у Мити направления, спрятал их в сейф и заявил с усиленным восточным акцентом, что инженерских  должностей у него нэт, и мест в общежитии тоже нэт. И, вообще, предприятие никаких заявок в По­литехнический институт нэ давало. В ответ на это Митя сказал:

– Очень хорошо! Напишите это на наших направлениях, и мы вернёмся в Киев... и пос­тавьте печать.

– Пачему сразу пэчать! – встрепенулся кадровик. – Надо падумать, пасаветоваться. Приходите послезавтра. 

А послезавтра завкадрами предстал воплощённым восточным гостеприимством и европейской учтивостью. И речь его звучала почти без акцента.    

– Вам очень повез­ло, –  сказал он, сияя золотозубой улыбкой. – Я нашёл вам хорошую должность. Инженерскую. И жену устроим. И комнату дадим – не в общежитии,а отдельную... И даже заместителем главного инженера сделаем... по технике безопасности.   Согласны?

–  Что может  быть лучше! – радостно согласился Митя.

Кадровик внимательно посмотрел на него.   

 Янку взяли преподавателем русской ли­тературы в школе, что было ей как раз по душе, и  заведующей библиотекой на полставки.  Комнату они получили, правда, в полуподвале, но с отдельным входом и, главное, она была на два метра больше киевской, так что в ней поместились две кровати, что было необходимо при нынешних отношениях молодой пары. Даже одностворчатый шкаф удалось втиснуть между кроватями. Быстро развеялись Янкины страхи перед непостижимым и таинственным азер­байджанским языком: большинство окружающих говорило по-русски. Но даже те, кто русским не владел, могли выразить любую мысль при помощи языка будущего – всем понятного российского мата.

      В высшем свете нефтеперегонного завода они не привились: она из-за молчаливости, прозванная серой куропаткой, а он из-за не всегда чистых ногтей. Приглашения иссякли, чему Янка была даже рада. Она подружилась с Анной Арнольдовной Кремер, бывшей москвичкой, бывшей дворянкой, которая, ни на что не жалуясь, жила в четырёхметровой комнате и даже дома носила кремовую батистовую блузку с камеей из слоновой кости.

      Готовила Янка невкусно, без выдумки и почти без соли, но Митя с энтузиаз­мом съедал всё, что дают. В последнее время   он часто обедал в заводской столовой, но с большим удовольствием в компании работяг, где всегда было что выпить, чем закусить и, главное, «потрындеть», что ещё с детдо­мовских времён он любил больше всего.

Не сразу, далеко не сразу понял Митя опасность и призрачность своей работы. В этом глухом месте, где даже телефон казался редкостью, поня­тие «техника безопасности» было столь же бессмысленным, как «охрана труда» при штыковой атаке. Круг его обязанностей был неопределёнен, от­ветственность безгранична, а возможности ничтожны. Но занят он был с утра до вечера. Постоянно возникали то важные, то ничтожные дела, перечислять которые утомительно, с которыми он справлялся легко и быстро, благодаря природной смекалке и «золотым» рукам. А чем шире становился этот текучий поток, тем туманней оказывалось то, ради чего его взяли на работу – техника безопасности. У него не было своего кабинета, даже стола, а табличка с фамилией и должностью висела на две­рях склада пожарного инвентаря. В этом складе, кроме огнетушителей, багров, инструкций, наставлений, плакатов, раздвижных лестниц, брезен­товых рукавиц, хранилось множество странных и вызвавших бы недоумение у иностранца предметов. Там были ГДРовские костюмы, женские блузки, шапки пыжиковые и даже чешские книжные полки. Именно здесь, в этой пе­щере Аладдина,  Митя понял смысл слов главного электрика милейшего Исаака Львовича Раппопорта:

                – Дмитрий Фёдорович, ни с кем не ссорьтесь, всё выдавайте только по записке, оставляйте себе копии с докладных и вставь­те себе золотые зубы.    

                – А зубы зачем? –  удивился Митя.

                –  Чтобы не вы­деляться. К тому же здесь это дёшево.

Ни одной из этих заповедей Митя выполнить не смог. Ему пришлось ссо­риться ежедневно, выдавать дефицит по устному распоряжению, а золотые зубы оказались не по карману. Однажды он принёс со склада для Янки шел­ковую блузку. Что тогда было! Янка устроила ему такой разнос, что Митя побежал возвращать свой подарок, матеря по дороге себя, проклятую блузку и всю технику безопасности в целом. Но не все были столь щепетильны. Однажды к нему заглянула Эллочка Бистром, дама лет 35, ладная и выра­зительная во всех направлениях. Якобы, на предмет кофточки. Когда Митя отказал, она не очень огорчилась, видимо, не за этим пришла, и пустилась в оживлённую болтовню, в результате которой они поужинали в кафе, а потом он проводил её до парадного. Когда Митя захотел зайти к ней, она как шаловливая девочка сказала: «Неть».

–  Ну, неть, так неть, – без сожаления согласился Митя, но  Эллочка привлекла его к себе, попружинила ладонью по жёстким Митиным волосам:

–  Ёжик... настоящий ёжик... к тому же и дурачок, –  и Митя оказался в Эллочкиной постели.

С тех пор он дважды в неделю не обедал в заводской столовой, а наслаждался кулинароэллочкиными выдумками, а также выдумками иного рода, но к восьми часам непременно возвращался домой.

Янка ничего не говорила. Она то ли понимала, что иначе и не может быть при их нынешних отношениях, то ли верила, что Митя уже наглотался во время перерыва на ежедневных обжираловках и пьянках. А пили все, жес­токо и всё подряд: и водку, и самогон КВН (крепкэ, вонючэ и недорогэ), и чуть ли не смесь нефти со спиртом. Митя поначалу пытался уклониться от этих пьянок, но по слабости характера не смог. Он понимал, что всё это угрожает его репутации и авторитету и, самое страшное, технике безопасности, за которую отвечал единолично, но ещё более отчетливо понимал, что в этой взрывоопасной обстановке среди пьющих, курящих, безответственных, одуревших от тяжёлой работы, скуки и бессмысленной жизни людей техника безопасности есть понятие абсурд­ное, придуманное специально на его погибель. И окружающие это понимали. Как бы шутя, его называли «Козёл отпущения по технике безопасности».

Все, работавшие на заводе, думали по-разному: одни были уверены, что пожара никогда не будет, другие –  что он произойдёт непременно, что, по сути, было одно и то же и рождало беспечность и наплевательство. А пожара не могло не быть, когда вокруг нефть, в головах спирт, а в ру­ках зажжённая папироса. Нефть была везде: просачивалась сквозь стыки проржавевших труб, капала из чавкающих насосов, жирными лужами лежала на земле, огромным пятном покрыла воду после аварии, случившейся ме­сяц назад, насыщала воздух и, казалось, все дома, вся одежда, вся пища и даже тела людей пропитаны нефтью.

              Нельзя сказать, что Митя ничего не делал, чтобы предотвратить несчастье. Он написал докладную директору, где указал на необходимость обновить оборудование. Директор терпеливо выслушал его, даже угостил рюм­кой душистого коньяка и, улыбаясь золотозубо, показал пачку заявок в министерство.

             –  Вот видите... Уже пять лет просим...

Потом Митя много раз писал директору всякие рапорты и предложения, но тому надоела ак­тивность заместителя, и он встречал его словами:

             –  Ну, что тебе ещё надо? – А секретарше велел:

             –  Рапортов от Дмитрия Фёдоровича в журнале не фиксировать.

      Все попытки заставить людей курить только в безопасных местах вызыва­ли разную, но негативную реакцию: азербайджанцы хмурились, «наши» шутливо огрызались:

–  Тебя послать или сам пойдёшь?

     Для злостных нарушителей Митя придумал «Позорную доску». Туда недавно попал бригадир бурильщиков за попытку проплыть под нефтяным пятном. Об этом пятне говорилось на каждом совещании, издавались строжайшие приказы: «Немедленно собрать и удалить!!!», но по собственному желанию пятно не удалялось, и никто из присутствовавших сделать это не мог.

     Особенно гордился Дмитрий Фёдорович плакатом собственного изобретения. Там наверху было написано: «Здесь не курят». Под надписью ослиная морда с папиросой в зубах. А ещё ниже: «А я курю» 

     По правде говоря, на бакинском нефтеперегонном предприятии пили не все: не употреблял главбух, не пил Исаак Львович Раппопорт, Рэна Фёдо­ровна из финансового, прозванная за злобность Гангрена Фёдоровна, –  тоже; и несколько подозрительных, но безымянных личностей не участвовали. Не  бы­ла замечена и Эллочка Бистром.

             Почти полтора года два раза в неделю блаженствовал в её доме Митя, теперь Дмитрий Фёдорович.

       ...Однажды над Баку разразилась гроза, настоящая, тропическая. За ок­ном было темно, дождь косой стеной обрушивался на землю, ветер крушил деревья; и обломки ветвей, как зловещие птицы, носились в воздухе. Гром пробивался сквозь крышу и, казалось, вот- вот ворвётся в комнату. Молнии золотыми иглами прошивали чёрное сукно неба. Эллочка, прижимаясь к Мите, сказала: «Вот мы лежим здесь, нам хорошо и тепло, а кто-то, – подбо­родком указала на окно, –  кто-то идёт там в дожде, среди молний... Жуть».  И Митю вдруг осенило: «Ведь это Янка сейчас возвращается домой с работы. Это она идёт под ливнем, в темноте и ужасе! Её несёт ветер и ударяет о стены. Ведь это её может убить сломавшееся дерево!» Всю его страсть, всю чувственную ярость будто отрезало. Он отвалил прилипшее к нему тело и сел на кровати.

 – Что, скис? –  спроси­ла  Эллочка ещё не остывшим голосом.

          – Да, вот ключ потерял от кварти­ры, когда раздевался, – соврал Митя.  

          – А мы сейчас поищем.

Эллочка выскользнула из-под одеяла и, не набросив халатика на голое тело, ста­ла ползать по полу в поисках ключа. Но сейчас это зрелище вызвало у Мити только отвращение. Ему хотелось пнуть ногой в этот нахальный тяжё­лый зад.  

          –  Может быть, ещё раз попробуем? – попросила Эллочка. –  Та­кое с вами бывает.     

Но Митя не хотел пробовать и сказал, что пришло в голову: «А пошла ты...»   И хотя это вполне совпадало с Эллочкиным желанием, она почему-то обиделась:

          – Смотри, когда захочешь, будет поздно.

     Он шёл домой под дождём, который уже не лил, а брызгал, не замечая ни луж, ни грязи под ногами, и думал, что за все эти годы ничего не по­дарил Янке, ни разу не пошёл с ней в театр, даже поговорить толком не сумел. И ему захотелось подарить ей колечко с зелёным камнем – не знал, как этот камень называется. Сунул руку в карман, а там всего три рубля. За три рубля колечка не купишь. Даже взяла досада на Янку: «Почему у не­го всегда в кармане пусто!» Но он легко развеял её, потому что хотелось Мите сделать для Янки что-то приятное. «А может быть, принести домой торт? Торт это хорошо... Все несут домой торт».  Уже подходя к магази­ну, где (он думал) продаются торты, внезапно увидел себя со стороны, чу­жими глазами: «Вот он стоит в комнате, промокший, без ботинок, потому что нельзя запачкать пол, в носках... Нет, носки тоже надо снять –  про­мокли насквозь... Вот он стоит в комнате босиком, в одной руке мокрые носки, а в другой торт... Тьфу! Бред собачий!»

Он купил на улице тощий букетик цве­тов, но впоследний момент постеснялся дать его Янке и положил на ступень­ки соседнего парадного.

 

Хотя на заводе многие знали, что беда неотвратима и жили в постоян­ном ожидании её, она пришла неожиданно и нечаянно. Снизили расценки на не­сколько видов работ, а через неделю не завезли в продмаг мясо и муку. Будто там, наверху, забыли, что нельзя одновременно снижать расценки и не завозить продукты. Потом отдали на сторону несколько квартир из строящегося заводом дома. В заводском районе начались волнения. Улицы наполнились неясным, но грозным гулом, который люди обычно не слы­шат, но чувствуют животные перед землетрясением. Участились и прежде не­редкие драки между  «приезжими» и «местными», ограбили сберкассу, подвы­пивший прохожий как бы случайно сбил шляпу с головы Раппопорта, рабочие стали грубить начальству. Ждали: вот-вот начнётся.

     В этот день Митя во время перерыва зашёл на 3-ю платформу. Бригада обедала. Люди потеснились. Кто-то протянул гранёный стаканчик с самого­ном. Митя покачал головой: на работе, мол, не положено, и протянул руку к стакану. Но в это время увидел, что какой-то долговязый мужик с грязной повязкой на шее курит рядом с плакатом «Огнеопасно».

–  Что ты делаешь, падлюка! – в сердцах крикнул Митя. –  Ты где куришь! – и встал, чтобы врезать долговязому. Но рядом с курильщиком стояли дружки и, видимо, ждали драки. Связываться не стоило. Митя сел, опроки­нул в глотку самогон и под насмешливыми взглядами рабочих  ушёл с платфор­мы.

 

И сразу всё вспыхнуло. Вначале огня не было видно, а видна была чёрная тьма, покрывшая воду и берег... Может быть, поднялось к небу и стало тьмой то нефтяное пятно, которое уже второй месяц никак не могли собрать с мо­ря. Затем появился огонь, но он был не рыжий играющий, а тяжёлый красно-коричневый и сплошной. С моря на город шел жар и гул, будто надвигался огненный ураган или началось новое извержение Везувия. Стали видны мечущиеся  фигуры, кто-то бросался в воду, уже горевшую, переворачивались мостки, забитые телами бежавших, пахло дымом и горелым мясом, но крики и вопли не были слышны в оглушающем гуле и грохоте возмущённой стихии. И среди всего этого ужаса где-то в центре крутился визжащий (как Мите чудилось) огненный комок заживо горящей бригадной собаки Шарика...

Как всегда, ничего не было готово для спасения. Один из пожарных катеров еще утром был послан в город за продуктами, телефонная связь с депо барахлила, даже кареты скорой помощи пришли с запозданием, застряв по дороге. В этот кошмарный день погибло II человек.

           Вой и ужас нависли над рабочей окраиной. Похороны погибших  грозили бун­том. В «верхах» понимали, что в этом деле судебный процесс не только не­обходим, но и полезен, и виновный для такого процесса был заготовлен заранее. Однако возникло серьёзное подозрение, что это не удовлетворит людей и возмущение может выйти за положенные пределы. С другой стороны, привычные охранительные меры могли вызвать недовольство центра. Поэтому, когда толпа разграбила винный магазин, а ночью убили одно­глазую горбунью (по всем приметам ведьму), человек из месткома посове­товал Мите:

–  Ты пересиди несколько дней у близких знакомых... Как  бы ненароком и тебя... дикие же.  

Близких знакомых у Мити не было. Не у Эллочки же ему пря­таться! Он пришёл домой. По дороге подумал: хорошо, что вход отдельный – соседи не заметят, а Янке сказал:

–  Ты поживи немного  у своей под­ружки. Хоть у Анны Арнольдовны комната 4-хметровая, ничего, как-нибудь поместитесь. 

Янка на дыбы:

–  Ни за что не оставлю тебя одного! Где ты, там и я! 

Но Митя взревел:

–  Ты что! Одурела! Мало того, что мне под суд идти, хочешь, чтобы здесь, у меня на глазах, тебя изнасиловали и уби­ли! Немедленно уходи! А то выйду на площадь и дождусь, пока меня там прикончат!

И Яна ушла. Кажется, заплакала и ушла. Митя остался один.Проверил решётку на окне –  прочная, выдержит. А дверь слабовата. Под­пер ее металлической рейкой. И стал ждать. Прежде ему не приходилось ос­таваться днём дома – всё на работе среди шума и гвалта, а теперь, вот, один. И поразила его тишина. Как в могиле. Ни звука. Потом стал слышать отдалённое буханье.  Догадался: механический молот забивал сваи. Сна­чала было интересно, потом стало раздражать –  как гвозди в гроб. Янкины книги читать было неинтересно, а думать он не привык. И вспоминать было нечего. Вот если был бы у него сын, он провожал бы его в школу. Нет, одиннадцатилетнего в школу уже не провожают. Вспомнился пожар. Замелькали пляшущие фигурки и огненный клубок визжащего Шарика. Людей жал­ко не было, а Шарика жалко: «Это долговязый с повязкой бросил сигарету. Набить бы ему морду...  А собака не виновата - не курила, не пила». Опять запахло палёным и стало тошнить. Митя нашёл в шкафу бутылку порт­вейна и выпил всё из горла, но ещё больше затошнило, и стала болеть голова. Гадость подошла к горлу, руки и ноги онемели, и Мите показалось, что он сейчас умрёт. Так и увидалось, что лежит он холодный, в блевотине, один –  рядом никого нет. И найдут его мёртвого только через три дня. Подня­лась обида на Янку: «Чего ушла?»  Он помнил, что сам заставил её уйти, но обида не проходила: «Всё равно должна была остаться – жена ведь!» Он задремал и во сне опять увидел пожар, ещё  более страшный, визжащего Шарика в огне, и опять тошнота.

 Сидеть взаперти и бояться было больше невыносимо. Он вышел из дома и медленно пошёл по улице, прижимаясь к стенам домов. Свежий воздух и солнце оживили его, а может быть, это была неосознанная тяга к простору, обострившаяся после сидения взаперти, но он незаметно для себя оказался на краю тротуара, затем –  на середине мостовой, не замечая ни машин, ни конных повозок, пока не услышал:  «Куда прёшь, козёл!» –  и увидел над го­ловой конскую морду с лиловым глазом.

 

       Суд был, как суд. Зал заполнили родственники и знакомые пострадавших, раздавались гневные выкрики, которые никто не пресекал, так как они были необходимы для накала страстей и обвинительного приговора. Прокурор требовал для обвиняемого 10 лет: «По году за каждого погибшего», – машинально подсчитал Митя. Но слушал он невнимательно, всё время оглядывался, будто искал кого-то. Наконец, в задних рядах увидел Анну Арнольдовну в её свет­лой блузке, понял, что Янка где-то рядом, и успокоился.

        Выступавшие, а их было множество, напирали, в основном, на то, что под­судимый распивал спиртное вместе с рабочими, а не в своём кругу или вти­хую. По их словам выходило, что именно это было главной причиной пожара. Монотонность происходящего нарушил один из сознательно непьющих. Он рас­сказал о курении рядом с бензином, пьяных дебошах, об усилиях Дмитрия Фёдоровича предотвратить пожар.

        – Мы сами, товарищи, виновны в случившемся. Никто нас не спасёт, кроме нас самих! –  бросил он в зал.

       В этот момент обычно тусклые глаза секретаря парткома осветились мыслью. Он побежал куда-то звонить и вернулся преображённым. В горкоме одобрили идею превра­тить показательный процесс в народный почин по повышению трудовой дисцип­лины. И в антиалкогольную кампанию тоже!

      С того переломного момента суд  покатил по новым рельсам. Посыпались предложения:

           – Продавать спиртное только передовикам производства.

           – Зарплату злостных нарушителей выдавать на руки их женам.

           Кто-то заикнулся, что нужно убрать пивной ларёк из проходной завода, но его зашикали.

        В результате, ещё до окончания судебного заседания с прилавков исчезли не  только водочные изделия, но и карамель с одеколоном, заодно и спички.

       Зато Митя получил вместо 10 лет всего 2 года лагерей.

Когда его привели к новому месту жительства, он знал, что следует сказать, входя в барак. Опытные люди научили. Но что-то мешало ему, язык не поворачивался, и он выдавил из себя:

– Здравствуйте! –  чуть не добавив, –  товарищи. Никто не ответил. Он прошёл ещё пару шагов и спросил:

–  Куда мне ложиться? 

–   Под нары, - послышалось из темноты. Но кто-то пожалел нович­ка:

–  Лезь на свободное. 

Митя развернул свой тюфяк и лёг, стараясь за­нять как можно меньше места. К нему подошёл хозяин барака, высокий зверо­подобный человек с длинными до колен руками и лицом, заросшим шерстью, кличка его была Гиргыла, и спросил:

– Ты по какой статье?  И Митя опять сплоховал: вместо того, чтобы назвать статью, он улыбнулся  вино­вато и заискивающе:

 – Пожар был... люди погибли, а я по технике безопасности.

– Из сук, значит, –  озлобился Гиргыла.

            Ночью его разбудили. Гиргыла приказал: «А ну, раскрой хавало!»  Ничего не понимавший Митя раскрыл рот, и Гиргыла одним движением плоскогубца­ми выломал ему передний зуб. Невыносимая боль огнём пронизала череп, и рот залило кровью. От недоумения, обиды и боли Митя заплакал: «За что! Что я им сделал? За что это варварское издевательство?!» Но когда на следующий день ему вырвали второй зуб, он стал понимать, что это только на­чало, и предстоит такое страшное и невыносимое, после чего нельзя будет жить – придётся повеситься. Когда к нему опять подступили, он ударил одного коленом в пах, другому прокусил руку, но ему набросили на шею полотенце и стали душить. Тут и конец был бы Мите, но раскрылась дверь барака, и в проёме возникла человеческая фигура. При неясном свете казалось, что это не человек, а обломок скалы, гранитная баба из степно­го кургана. Казалось, природа не закончила своей работы и не отделила голову, руки от туловища: всё выглядело единой глыбой. Фигура двинулась вглубь барака, и Митя услышал: Каменный... Это –  Каменный...

–  Его и нож не берёт, –  пояснил сосед. –   Значит, начнётся...

               Каменный  прошёл в середину барака, остановился перед какими-то нара­ми, молча посмотрел на лежащего на них зека. Тот, не говоря ни слова, встал с места, свернул свой тюфяк и отошёл в сторону. Тогда Каменный  сказал, ни к кому не обращаясь: «Этого не трогать!»  И Митю сразу же отпустили. Хотя Митя был новичок в тюремном мире и, вообще, плохо раз­бирался в людях, сейчас он понимал, что Каменный спас его не из жалости или справедливости, что ему наплевать на человеческую жизнь, а он, Митя, только предлог для чего-то другого. Но даже сознавая это, он испытывал благодарность к этому могучему и страшному человеку.

          На следующий день зеки собрались за задней стеной бани. Образовался круг, в центре которого стоял Каменный, а Гиргыла с заточкой в ру­ке с разных сторон подбирался к нему. Он то подбегал, то отскакивал, то совершал обманные движения или, извиваясь, кружил вокруг врага –  старался ударить сзади. Казалось, он исполнял первобытный ритуальный танец. А Каменный почти не двигался, но каждый раз оказывался лицом к танцующей горилле. Вдруг Каменный крикнул: «Вот там!» – и выбросил вперёд правую руку. Гиргыла инстинктивно повернул голову туда, куда указывал Каменный, и на миг открыл спину. И тогда Каменный железной трубой, зажатой в левой руке, хряс­нул Гиргылу по спине. Раздался звук, будто лопнул мяч, и Гиргыла упал на землю. И в этот миг Мите показалось, что исчезла шерсть со звериной морды Гиргылы, и у него человеческое, хоть и некрасивое, лицо и глаза – не гляделки, а беспомощные с чёрными во всю ширь зрачками.

             –  Конец Гиргыле, –  сказал кто-то за спиной.

Но Каменный не стал доби­вать его. Он бережно опустил трубу на землю и, не оборачиваясь, пошёл к бараку.

С тех пор Митя жил спокойно. Работа была тяжёлая, но легче, чем на заводе – без нервотрепки. Правда, еды не хватало. Выручали Янкины посылки. Приходилось делиться с соседями, а то всё заберут. А спал он беспокойно. Одолевали сны, но не тюремные похабные (хоть и такие бывали), а буднич­ные и тоскливые. То снился Шарик, ещё живой, не обгоревший, то какая-то лестница, то душил его запах дыма и чего-то тошнотворного. А чаще всего снился дом, но не тот, в котором Митя жил до пожара, а другой, но очень похожий. А за столом сидела Янка и всегда спиной к нему. Когда Митя хо­тел прикоснуться к ней, она исчезала, от чего наваливались такая тоска и боль в сердце, что он просыпался.

Однажды ночью он лежал на нарах с раскрытыми глазами и, сам того не замечая, стонал. Его сосед по кличке Угрюмый – он отбывал десятку за убийство жены и её любовника –  спросил:

–  Чего не спишь, парень? Дом снится?

                –  Угу...

–  А кто у тебя там? Мать? Жена? Дети?

                –  Да никого... –  и тут же спохватился, –  жена осталась, –  и неожиданно для самого себя  рассказал чужому человеку, убийце, то, что не рассказывал никому: про Мишеньку, про болезнь Тей-Сакса и про всё, что случилось потом.

–   Это ты зря, парень, –  отозвался Угрюмый, – это ты зря. Это из тебя дурь прёт... по молодости. Моя – она шалава была – много крови выцедила. И вразумлял я её, и кулаком учил, из-за неё и смертный грех взял на сердце. А теперь вспоминаю только хорошее, что было между нами. А твоя тихая, как душа. Она душа твоя, парень. 

Угрюмый что-то ещё го­ворил, но Митя уже провалился в сон. Проснулся он лёгкий и радостный, как после бани. И стал ждать.

Дождался двухдневного свидания, положенного за хорошее поведение. Его привели в комнату с зарешечёнными окнами и железной кроватью. У окна в свете заходящего солнца стояла женщина с неясными чертами лица. Что-то знакомое было в ней. Некоторое время они стояли неподвижно, будто всматривались.

Затем пошли навстречу друг другу медленно, осторожно, как по минному полю. Янка первая положила руку на Митино плечо, потёрлась го­ловой о его тужурку и совсем некстати сказала:

–  Где твои зубы, Митя? – затем провела ладонью по когда-то жёстким и торчащим во все стороны волосам:

                – И ёжика нет...

Потом они лежали на железной кровати, теперь просторной для обоих, и Митя увидел Янку не такую, как в день пожара, а такую, какую увидел впервые на 4-м курсе Политехнического института. А она, впервые за 9 лет, опять назвала его Дмитькой. Она прильнула к нему –  единственная родная душа на всём свете.

 

Роман Александрович Вершгуб  родился 17  сентября 1930 г. в  Киеве.  Во время войны вместе с матерью был в эвакуации на Урале. После войны вернулся в Киев, окончил школу с золотой медалью.  В 1948 г. поступил в Киевский медицинский институт. Работал в течение сорока с лишним лет кардиологом в  Киевской городской больнице. В 1959 г. защитил кандидатскую диссертацию.

В 2000 г. эмигрировал в США. Умер 27 ноября 2013 г.  Посмертно издана книга его рассказов и эссе «Живущий несравним» (Чикаго, 2017).