Ночные поезда оркестром аритмий

ПРОЗРЕЙ

 

Прозрей безбрежность молний в эмпиреях,

их пустоты рычащие грома;

бездушие Хамсина и Борея,

снедающих дороги и дома;

механистичность времени и жизни,

как расписанье дней и поездов –

и в жерновах – рожденья, свадьбы, тризны,

и первый снег, и майский свист дроздов.

 

Прозрей немилосердие природы

и пищевой всевластие цепи.

Не мысленно войди в их злые воды,

но собственною плотью претерпи,

подставив шею хищнику и раны

позволив рубцевать сухим ветрам.

Стань жертвой палача или тирана,

расстрела ожидая до утра.

 

Прозрей безбрежность каждого деянья,

всю боль земли в кровавом одеянье,

безбожностью позволенные быть.

Придя в себя,

не дай себе остыть.

 

Когда поймёшь, что правды нет и выше,

что ни добра, ни зла, ни Бога нет,

тогда в себе творца ты вдруг услышишь

и воля даст законченный ответ.

 

Быть пастырем стадам неприручённым,

учить иных тому, что знаешь сам,

и вместо ливней да напрасных молний

искомым смыслом брызнут небеса;

и ежели в душе, прошедшей муку,

ещё найдётся место для любви,

творить её по образу и духу

той грёзы, что плескается в крови,

той сказки, что записана в крови…

 

Когда нагрянут новые метели,

ты простоишь всю ночь у колыбели

со скрипкою недремлющей в руках

сторожевым неангелом в веках

 

иль вестовым весны над зимней толщей,

созвучьями окутывая спящих,

мелодиями согревая вящий

проталинный свой мир.

 

А надо ль больше…?

 

 

У ВРЕМЕНИ ЕСТЬ ЦВЕТ

 

У времени есть цвет

и вкус своеобычный,

его незримых струн

мотив необратим.

Под пылью вековой

старинных стен кирпичных

неповторимых солнц

и лун дагерротип.

 

У детства моего

цвет старых фотографий,

мускатновинный вкус

у юности моей.

Плывёт за горизонт

забот вседневных гравий.

День новый норовит

опередить людей.

 

А вечером, когда

одолевает усталь

и гул дремотных нот

рояля за стеной,

в безвременья дворце,

где лучезарно-пусто,

бесцельно я брожу

под восковой луной.

 

Как локон цвета льна,

в гостиной призрак танца,

касанье ветра –

бой по клавишам

и боль.

Один неверный звук –

и флейта Розенкранца,

возникнув предо мной,

исторгнет злую моль.

 

И вскрикнув, я проснусь

в холодном, тёмном доме,

и по сердцу пройдут

ночные поезда

оркестром аритмий –

безвременья истома

погаснет,

как во тьме

последняя звезда.

 

Но нет –

играет ветр

по верным нотам детства,

не нарушая строй,

не разгоняя грёз.

На свете не найти

испытаннее средства

сойти с тропы утрат

на перепутье гроз.

 

И длится сон времён,

нездешних, проплывая

по клавишам

tres calme

et doucement expressif¹

льняной рекой волос,

мускатным цветом мая,

роняя, как листву,

прощальный свой мотив.

_ __ _

¹ Очень сдержанно, нежно и выразительно (фр.) – надпись на партитуре прелюдии Клода Дебюсси «Девушка с волосами цвета льна».

 

 

С ВЕШНЕЙ ВОДОЙ

 

И вино не избавит от чёрных дум,

И хожденье души по местам святым

Не поможет. Я с вешней водой уйду,

Над рекою растаю, как синий дым.

 

Бледно жёлтая выпустит ключ рука.

Золотистая дрогнет в воде блесна.

Полноводно настигнет меня река.

Полновесно изранит меня весна.

 

Только небо наденет свой детский цвет,

Тут же смерть пролистает свой взрослый том.

Никого в нашей солнечной детской нет.

Синий кит возвращается в тихий дом.

 

Восковая над нами дрожит луна –

Это хляби небесной горит блесна.

Загрустит полнозвучно твоя струна,

И умолкнет навечно моя весна.

 

 

КРАСНЫЕ, ЧЁРНЫЕ ГРЁЗЫ

 

…обезумев, увидеть весь мир, будто в детстве –

вот от боли и страха последнее средство;

мир не нужных друг другу людей и предметов

превратить в бесконечное, красное лето,

нарезая раздолье пустого асфальта

на квадраты, трапеции, скальпы и смальты

розоватым мелком в неокрепшей ладони –

будут горы синей, будет небо бездонней…

 

…и не знать, что обиженный гадкий утёнок

никогда не забудет кровавых пелёнок,

прирастёт к ним душой, и за каждый каприз он

детвору будет скармливать змеям и крысам.

В яме лебедь мой чёрный. В пустой мизансцене

розоватым мелком начертили мишени.

Закатали в асфальт небо, горы – и дразнят…

Смейся громко и зло до спасительной казни!

 

Цепи ржавые, рвоту на белом халате

им оставь на прощанье в крахмальной палате,

а себе только красные, чёрные грёзы –

за негрянувший шторм убиенные розы.

Мсти свободе неволей, нечистым творящий,

смейся громко и зло! Будто к радости вящей,

грудь открой ветру пуль, ножевой круговерти,

ибо жизнь – только сон, глупый сон на рассвете.

 

… замирая в петле, остывая на жерди,

ибо жизнь – это сон в ожидании смерти.

 

 

ЧЬЯ РОДИНА – ТОСКА

 

Не могут к сытости души, земному счастью

Привыкнуть те, чья родина – тоска.

Не вынимай увязшего в песках

И в луже спящего не дёргай за запястье.

Стальной рассвет по всей земле его искал,

Светило обнажало свой оскал.

За ним по палубам чужих и наших барж

Пятиконечный и расстрельный гнался марш.

Промчалась жизнь в загоне и погоне,

А нынче – старость на пустом перроне.

Он говорит: «До солнца – три воспоминанья.

Я мерю памятью длину дорог и лет,

Дыханье слышу, хоть и дышащего нет –

И солнце у меня опять в кармане».

Руины прошлого дороже новых вех.

Не может старый Ной покинуть свой ковчег,

Пойти за песнею чужой – шутом на пир.

Что предложить ему готов сей новый мир? –

Лишь лунный свет, бессонную палату

Да вечный спор Пророка и Пилата…

 

 

***

 

…и никто не придёт в обиталище тусклого света,

где в забытых стихов первозданной, таинственной мгле

зарождались светила, и звёзды купались в тепле,

где цветочный венок мне на память оставило лето.

 

…и никто не простит обветшалость готических окон,

от которых бежали по старому саду вьюны –

с ними я убегал в лёгкий сумрак незримой страны,

пряча сердце моё между строк сотворённого рока.

 

там поныне война, и соседствуют солнце и вьюга,

свет выходит из тьмы, забывая уроки Творца,

недоступен исток – от него лишь исходит пыльца,

разносящая жизнь в путешествии вечном по кругу.

 

а Творцу не дано говорить с человеком о воле:

постоянство ли, мудрость – скала на морском берегу –

как, скажи, остановит эдемских детей на бегу?

вот и я не могу… призывать к сопричастности боле.

 

это я виноват, что своей же темницы и ключник,

и угрюмый жилец с обожжённою воском рукой;

в том греховен, что мир и закон утвердил я другой,

в том, что, целясь в меня, плакал музы карающий лучник.

 

в том, что тихой молитвы с обветренных уст не слетало,

и неясное «я» для меня означало «ничто»,

в том, что вместо меча я держал перепачканный штоф,

и кого-то родного мне с детства всегда не хватало…

 

…и никто не придёт, не заметит могилы куплетов,

как и я, не постигнет возможных пределов любви,

постоит возле камня с портретом моим визави,

и, увы, не возложит венок, что оставило лето.

 

 

БОЛЬ ЗЕМЛИ И СКОРБЬ НЕБЕС

 

Два зеркала, смотрящих друг на друга;

две книги, где страницы все пусты;

как брошенные под ноги хоругви,

на снежных простынях лежим чисты;

мы – ревностные стражи Пустоты:

закат вдали и чёрный лес,

я – боль земли, ты – скорбь небес.

 

А вечером дрожит у изголовья

бескрылых наших душ двойная тень:

два забытья, два тягостных безмолвья

так молят ночь и заклинают день;

чтоб светом не поранил новый день.

О, тьма вдали, где нет чудес,

лишь боль земли и скорбь небес.

 

Я знаю слишком много и противлюсь

соблазну высоты и злых ярил –

тебе ведь тоже часто доводилось

оплакивать родных среди могил;

но нас никто на свете не любил,

и мы любить других не научились.

 

закат вдали да чёрный лес,

и новый день, где нет чудес.

Молчанье лир, в крови эфес –

и боль земли, и скорбь небес…