В доисторическом двухтысячном году

***

 

Каким языческим богам

молиться, чтобы солнце встало,

тумана мягкие кристаллы

осели вниз, к моим ногам?

 

Я не одна, когда пишу.

Мысль не нова – и слава богу.

Парадоксальную тревогу,

когда не пишется – ношу

 

на лгущем радостном лице,

не поднимаясь вверх из трюма,

зане поэты – это цех

избыточных, живых, угрюмых.

 

Не тесен мир – да узок круг,

прекрасен, да недолог праздник.

И выскользнет кольцо из рук –

потом свеча, дрожа, погаснет.

 

Но – утвердить стихом свой бред,

раздвинуть стиснувшие кольца

и нанести посильный вред

морально-неподъёмной пользе.

 

Глумится явь, блазнится даль –

будь пристальнее, соответствуй.

И надо всем плывёт миндаль

дрожащей горечью из детства.

 

 

***

 

Вот и дом мой становится домом,

а не временным стойбищем чукчи,

ожиданьем. Здесь даже уютно

разным пришлым, пришельцам,

поскольку

даже те, кто совсем за кордоном,

не упустят в лице моём случай

утвердить свои мантры прилюдно –

я ведь с ними не спорю, что толку.

 

Я купила в Косом переулке

или может быть, где-то скачала

увертюру воскресного утра, –

в этой музыке звуки Начала,

в шесть утра моя верная Букля

вносит почту посредством принтскрина.

Небольшая прополка в фейсбуке –

мой цветник, бастион и витрина.

 

Научилась спасаться работой –

отупение вылечит душу,

вечный сон – неплохой анальгетик,

только это уже переборхес.

Надо мною довлеет суббота,

время Ч, эти кошки-кликуши,

браконьерский нежнейший букетик,

частокол черенков вдоль заборов.

 

 

ДОРОГА В ОБХОД УКРАИНЫ

 

Я когда-то умела одна уходить в ноябри,

вот бы вновь научиться –

и пусть перемочат друг друга

все Дантесы, неважно, а значимо то, что внутри,

утро больше не просит пощады, срывается с круга,

 

власть фальшивит донельзя – наверное, будет война,

что ты, я ж пацифистка, я даже футбол не смотрела,

я когда-то могла, в ноябри уходила одна,

только как тут уйдёшь – отвлекает гипноз перестрелок…

 

Взять дорогу за шкирку и вытащить вдаль, за бугор –

это, в общем, несложно – но душу в объезд не направишь,

сквозь фантомную боль – неизбежный себе приговор

отовсюду – устами детей, и рассветов, и клавиш.

 

Пётр казнил бы меня – я всё время пишу, запершись,

а у нынешних хватка не та, комильфо – а туда же,

скрепы ищут – и степлером ржавым прошьют твою жизнь,

никуда не взлетишь – на обрезанных крыльях лебяжьих.

 

 

***

 

Не успевает вылиться слеза,

от глаз назад отторгнутая словом.

Жизнь коротка – и всё-таки нельзя

всё время в ней захлёбываться новым.

 

Я не успела надышаться тем,

предутренним, рассветным впечатленьем,

но наползли десятки новых тем,

и каждой срочно нужно разрешенье.

 

Уйдите все! Хочу наедине

с единым образом в себе остаться,

чтоб до конца, до чёртиков, вполне

наговориться или разрыдаться.

 

 

***

 

«Я птиця, птиця, птиця, птиця» –

меня разбудит в полшестого,

и невозможно притвориться,

что это щебет, а не слово,

что не слежу, как Луч на листья

льёт изначальное – «любите»

и не спеша, походкой лисьей,

уходит по своей орбите.

 

 

***

 

В доисторическом двухтысячном году,

когда ещё светили в небе звёзды,

я разглядела в нём свою звезду,

я разглядела, только было поздно.

 

Пришпилен новостройками простор,

орлы упали, обратились в решки,

отполыхал сиреневый костёр,

разобранный вчера на головешки.

 

Мне никогда не надоест рассвет.

Деревья – это истинные храмы,

в отличие от выстроенных нами,

в которых меркнет свет и Бога нет.

 

В один троллейбус дважды не войти –

но я уже ступила в эту реку,

и вам со мною вряд ли по пути,

вам, респектабельному человеку.

 

Меня здесь кто-то странно утешал

видением то ангела, то розы,

и трепетным дыханьем осушал

мои нереспектабельные слёзы…

 

В пустом саду двухтысячной весны

сирени куст свой реквием исполнил.

Мы невнимательно смотрели наши сны,

и вот, проснувшись, главного не помним…

 

 

***

 

Пора придумать кличку чемодану,

он, верный Бим, бежит со мной по полю,

по тротуарам, а на первозданной

траве за поводок тащу на волю.

Анри? Малыш? Дружок? А может, Ветер?

И – не одна, но рта не раскрываю.

Мой пёс послушно  прыгает в трамваи,

потом – дорожки из тырсы, из карста…

 

…Здесь Лермонтов учился по-татарски,

спускался в бугроватый переулок,

попридержав коня. Дрожало утро,

Машук сиял…

 

Устану от прогулок,

начнётся тихих строк сокодвиженье,

опилки в голове дождутся искры,

и обрету права – не на вожденье –

на сыр адыгский, чистый понедельник,

на сетчатость воды озябшей быстрой,

на свет багряных листьев виноградных,

на долгий кофе, на мои тетради…

 

 

***

 

Я учусь не падать на ровном месте,

я учусь не взрываться от кислорода,

и не видеть цунами в уксусе с содой,

и не видеть хамства в повадках теста,

 

в бочку мёда не вбрасывать ложку мата,

не смеяться в самом гнилом болоте.

Я учусь адекватности автомата.

Научусь – и пойду на автопилоте.

 

 

***

 

Лекарство от тоски – стволы волнистые.

Там, где меня коснётся их прохлада,

я растворяюсь со своими мыслями,

здесь нет меня – и ладно, и не надо.

 

Лекарство от себя – кривые улицы,

их жаркие полдневные контрасты.

И – странно злиться, хмуриться, сутулиться,

и день даст хлеб, и ночь подарит счастье.

 

И гибкими заштопанные лозами

бесформенные дворики глухие,

И – гомеопатическими дозами –

поэзия и трудотерапия.