Татьяна Аинова

Стихотворения

* * *
 

 

В неразгаданных дебрях, в испуганных кронах,
под покровом изодранных крыльев вороньих
переливница-бабочка тьма
затаилась от неба-бельма.
Под еловые своды сжигающим летом
можно скрыться от пыли, от едкого света,
от грозы, от вражды и тюрьмы…
Но куда мне укрыться от тьмы,
если крылья ломает и птицам, и елям
та же тьма, что по спрятанным тонким тоннелям
понесла мою горькую кровь —
наслажденье лесных комаров?
Если столько прозрачных, несорванных ягод,
и не знаю, какая наполнится ядом,
если я поневоле сама —
переливница-бабочка тьма?
И меня это знанье уже не ужалит:
человек не творит, человек подражает,
грозным скульпторам — ветру с водой,
милым бездарям — мху с лебедой.

 

 * * *
 

 

Молчание содержит все слова,
как мраморная глыба – изваянья.
И в этом суть любви на расстояньи,
и даже толкованье божества.
Ты далеко – тем легче мне видны
твои глаза.
И различим при этом
цвет радужки, не выжженный их светом, –
он так похож на хвою той сосны.
Я изучаю линию бровей –
такие взлеты чертит лишь косая
гордыня. Я груди твоей касаюсь.
Там мечется заблудший муравей.
Как барышня, что втиснута в корсет,
он разделен
на три неравных части,
ни вечности, ни знанью не причастен,
исправно соблюдает этикет –
убей его! Дави, чтоб едкий сок
продлил мне жизнь
до новой капли яда!
Его, а не меня – мне мало надо.
Люби свой август и речной песок.
Люби ее. Густеет синева.
Когда прорвешься взглядом сквозь сиянье
ночных небес – она в моем молчанье
прочтет свои ревнивые слова:
Останься! Эта голая Идея
не сбросит звездный вычурный покров.
И тоже убивает муравьев
забравшихся
в Ее владенья.

 

 * * *
 

 

Если поджечь тополиный пух
и подмешать пепси-колы в дым.
Если раскрасить помоечных мух
красным, лиловым и золотым.
Переодеться в глянец листвы,
пеньем кошачьим ночь оглашать,
почву наполнить вкусом халвы.
Если все это не совершать —
просто входить по утрам в метро,
бодро и жертвенно, кайф ловя,
что насыщаешь собой нутро
гулкого мраморного червя…
Вдруг — то ли вспомнить, то ли забыть.
Друга позвать, обозвать подлецом.
Хлопнутой дверью мгновенье разбить.
Лечь на кровать под подушку лицом.
Пух тополиный растает в траве,
проседью ранней в кудрях травяных.
Мухи цветные жужжат в голове,
мухи желаний, сомнений, вины…
Знать бы, на вечность каких кассет
пишется жизнь. По каким чертам
распознают лазейку, просвет,
чтоб наконец оказаться там,
где только музы благоволят,
где так блаженно брезглив и суров
вывернутый наизнанку взгляд
на расчлененные трупики слов. 


К очередной годовщине ВОВ и прочих войн

 

“Земля тряслась, как наши груди”
М.Ю.Лермонтов, “Бородино”
 

 

"Война, как повод для флирта,
являет уху и глазу
грохочущую палитру
отборного садомаза.
Размах перверсного поля.
Само собой, кровь и слезы.
От перемены пола
меняются только позы.
А в результате рожают
символику ран и воронок,
мужественно размножают
письменность похоронок
фаллосы – пулеметов,
танков и прочих орудий.
Сразу понятно, кто ты,
если трясутся груди…"
…И он не спросил ее: кто ты? –
так и просилась в руки.
Из довоенного фото
торчали кудряшки и грудки.
Будем с тобой на рассвете
слушать трели фугаса.
Как не влюбиться до смерти,
если мертвое мясо
завтрашнее – навалом! –
нынче так трепетно живо.
И Клеопатра клевала
на этакую наживу.
Той ночи ветренно-влажной
им для всего хватило.
Ну а потом – не важно,
что ему разворотило…
История не выбирает.
Потом бывает потомок –
и с лестницы лет взирает
на лоно чужих потемок.
Порядочен и семеен,
в почетном званье мужчины,
для флирта он не имеет
ни повода, ни причины.
Он держит в усладу телу
неначатую поллитру.
Он пишет эссе на тему:
"Война как повод для флирта".

 
* * *
 

 

Когда я гашу свечу,
мне светят твои глаза.
И я мерцаю в ответ
родинками на теле.
Тогда уже все равно –
ты рядом со мной или за
две тысячи толстых стен от моей постели.
Тяжелый дневной фонарь
заброшен за край земли,
и спущены с облаков
невесомые сходни –
чтоб те, чье зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звезд
чудеса Господни.
Когда сквозь померкший свет
свечи на смертном одре
проявится Свет Иной золотым сияньем,
Он выжжет нашу любовь –
за привкус приставки "пре",
за то, что она была
иногда деяньем. 


Запахи магнолии

 

С каких упований, с какой запредельной тоски,
в каком мираже незаслуженно-нежных оваций
корявым и серым ветвям выпускать коготки –
не с тем, чтоб царапаться, только бы покрасоваться,
пока лишь видением: лак, лепесток в лепестке…
Но стоит нутру приоткрыться, единство расклеив,
запахнет не в масть – не малиной в парном молоке,
а чаем с лимоном – напитком чуть-чуть повзрослее.
Им девочки-школьницы юношей робких поят.
Но вот выпускной – в суете бело-розовых складок
никто не заметит, когда зарождается яд, –
еще не смертелен, еще упоительно сладок.
Он – малая толика магии голых нолей,
искусства ужалить змеиной изысканной позой
и пахнуть медово, не ново, смелей и смелей –
почти что простой пышнотелой распущенной розой.
Раскрылась до дна – и разверзлась иная пора:
уже потянуло тропическим гиблым болотом,
шаманит в ноздрях ритуальный дымок от костра,
горчит на губах шоколад каннибальского пота.
Потом…
увяданье – гниенье – схожденье на нет
в глубины…
И все?!
Но прельщает поверхность ответа,
банальная твердь – и автограф природы на ней:
Расслабься. Потом будет долгое-долгое лето. 


…И МАРГАРИТА

 

"…Потому что жизнь её пуста"
М.Булгаков, "Мастер и Маргарита" (о Маргарите)

  
К вечеру то скучно, то тревожно Маргарите.
Скрытно, по ресничке, опадает красота.
Мастер, эту женщину полюбите,
потому что жизнь её пуста.
Вы без Маргариты – будто стол, не знавший скатерти,
а она без Вас – как Магдалина без Христа.
Мастер, эту женщину приласкайте,
потому что жизнь её пуста.
Сны её и грёзы – как столицы, златоглавы.
Помыслы отважнее висячего моста.
Мастер, этой женщине нужно славы,
потому что жизнь её пуста.
Из таких, как Вы, – лишь книга делает героя,
только приключения на плоскости листа.
Мастер, эта женщина всё устроит,
потому что жизнь её пуста.
Из последних сил, что нами ведают и вертят,
вырвет – не прося – в уютной вечности места!
Мастер, эта женщина хочет смерти,
потому что жизнь её пуста.
Что с того, что вымечтан роман, обдуман, начат,
храмом к небу тянется, почти уже готов?
Книга гениальная напишется иначе –
шёпотом любимым Маргаритиных шагов,
кровью постороннего по рельсам на закате…
Даже если ревностью разверзнутся уста:
Мастер, эту женщину не подпускайте!
Потому что жизнь её пуста! 


Жизнь после хэппи-энда

 

Забросив паруса, штурвал, весло,
забыв о тех, кто так же погибали,
ловить рыбёшку смысла прежде слов,
но голос пить – то слухом, то губами,
и в нём же отражаться, как в воде.
Не спрашивать намеренья у жеста,
но мерой траектории владеть…
Жизнь после хэппи-энда бессюжетна.
Она, скорее, – тайна бытия,
невнятная чужим сквозь наши лица.
Интимные подробности тебя
так хороши, что боязно делиться.
К тому же, сколь цветисто ни пиши,
в цветении – лишь слабый запах тайны.
К тому же трансплантации души
заведомо бинарны и летальны.
А мы живые – это не полёт,
а плаванье: ты чувствуешь, как плавно,
вода чиста… но мало кто поймёт,
не осквернив, знакомое "I love You" –
так с преисподней схожи все миры,
и так метельный снег похож на пепел…
Не вышли мы сухими из игры.
Да, в тридцать семь пора – хотя бы "хэппи…"
И прошлое трепещет: откажись,
пока сияет ночь, а не легенда!
Но если вправду существует жизнь,
то в виде жизни после хэппи-энда.

 
* * *
 

 

Радуясь, что это безответно,
наблюдаю косо из-под чёлки
за интимной жизнью речки, ветра,
пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.
Стульев белорёбрые скелеты
жмутся к посетителям кафешки…
Под любые мизансцены лета
у меня в душе найдутся флешки –
лета, раздобревшего по-бабьи
и почти что пройденного мимо.
А во мне от баб – ни килобайта:
молоко моей любви незримо.
Маскируясь голосом и тенью,
наскоро приклеенной к подошве,
я нечасто надеваю тело,
чтобы не изнашивалось дольше.
Лучше говорить "оно не-сносно",
стряхивать брезгливо блёстки лести,
лишь вдвоём с любимым, словно сосны,
не сливаясь с фоном мелколесья.
А пейзаж разлуки засекречен,
чтобы возвращаться в прежнем теле
и меняться флешками при встрече,
потому что душами – смертельно.
Всё, что незабвенно, повторим, а
что не вспомним – сочиним по-новой.
Молоко моей любви незримо,
но испивший – не хотел иного… 


Между

 

(Лес и река, и тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя справа).
Ветер не светит, и свет не колышет
сосны, что левое небо закрыли.
Птицу не видно за кронами, слышно:
воздух кромсают могучие крылья.
Тут же плеснули пичуги помельче
вразноголось, будто кровью из вены.
Путь человечий широк и размечен –
прочие твари не столь откровенны.
Зверь не выходит навстречу, лишь зримы
след от когтей, отпечаток копытца.
То ли он сам, то ли страх наш звериный
в чаще ворчит, в камышах копошится.
Та, что ударом хвоста по воде
ранит закаты – не рыбой, а девою
петь выходила при первой звезде.
Всякий расскажет, а кто разглядел её?..
Внешность обманчива, голос правдив –
голый, отдельный, в слова не одетый,
тот, что отверзся, когда, проводив,
заголосила: Единственный, где ты!
Так и остался озвучивать лес,
ветром на воду набрасывать ретушь –
песен русалочьих плеск-переплеск
хохота в плач… А русалку не встретишь…
(Лес и река, и тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя справа).

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера