Ольга Аникина

Полчаса, чтоб отдохнуть






Собака, лопоухая, лохматая, с прытью молодого сайгака скакала по поляне; её рыжие уши взлетали над высокими стеблями зверобоя и душицы, появлялись и снова пропадали; уши вставали по-заячьи и, опадая, с размаху хлопали собаку по глазам. Было понятно, что представление псина устроила специально для своих хозяек, чтобы поднять им настроение. Густой лай сопровождал каждый её прыжок, собака словно кричала: "Смотрите, как я умею! Полюбуйтесь! Как! Это! Смешно!"
Хозяек было двое – старшая и младшая. Они шли через перелесок в соседнее товарищество, в магазин, именуемый по-старинке "Сельпо". Там закупались местные дачники, не имеющие возможности купить продукты в большом супермаркете, который находился в пяти километрах отсюда, если ехать по шоссе. В магазинчике выбор был небольшой, зато имелось самое необходимое: хлеб, молоко, замороженные куриные грудки, а также пиво, печенье и прочие мелочи.
Выгул собак на территории товарищества воспрещался, и трёхгодовалую сеттершу Чариту взяли с собой: пусть побегает на свободе. Собака принадлежала старшей хозяйке, но жила она на даче, с младшей. Какой-никакой воздух и простор.
Младшая хозяйка выглядела устало, но молодо. Её каждое движение было наполнено спокойной уверенностью, которая наступает, когда природа, безыскусная и щедрая, наконец-то празднует в женщине победу.
Возраст старшей, пожалуй, перевалил за пятьдесят. Твёрдые уголки губ, опадающая линия рта. Слегка прищуренные глаза.
Дорога до магазина через перелесок занимала около сорока минут неспешным шагом. Погода радовала: сезон летних дождей кончился, и август обещал дачникам за последние три недели восполнить недостаток солнца и тепла. Хотя, сказать по правде, август сам по себе ничего не обещал; обещали синоптики.
Пёстрый полиэтиленовый пакет, который несла младшая, был заполнен на четверть: наступила грибная и ягодная пора. Женщины шли по тропинке и сворачивали с неё, чтобы сорвать гриб, растущий поблизости. Дальше не заходили; слишком легко было увлечься и нырнуть через перелесок в еловую чащу, где дачники обычно бродили до вечера: прощайте, домашние дела.
Сеттерша уже не прыгала в траве. Она прислушалась к чему-то и нырнула в ельник; рыжий окрас делал её незаметной.
Младшая хозяйка окликнула её, но собаки и след простыл.
– Вот дурная псина.
– Ничего, набегается и прибежит.
– Не потеряется? – в голосе младшей прозвучало беспокойство. – А то удрала на днях, по дачам побиралась. А ко мне соседи с претензией.
– Следить надо лучше.
– Петьку бы не проворонить. Он у меня уже два раза земли наелся. А ты – собака…
– Куда ты только смотришь весь день, – недовольно сказала старшая, – В небо, что ли.
Она увидела возле дороги гриб, наклонилась к нему и сковырнула его ножом. Разломила надвое и бросила на дорожку.
– Червивый.
– Устала я… – вздохнула дочь, – Говорят "устала как собака", а вот собака-то у нас как раз и самая отдохнувшая.
– А что ты хотела? – мать пожала плечами. – Думаешь, мне с тобой, с маленькой, легко было? Мне вообще никто не помогал.
Дочь замолчала.
– На прошлой неделе я вас отпустила в город погулять, – сказала мать. – Вы в гостях были.
Дочь угрюмо кивнула.
– Угу, – буркнула она. – Век бы этих гостей не видеть.
– Ты же хотела выйти на люди.
– Это не я, это Паша хотел.
– Хорошо, в следующий раз сама сиди со своим Петькой.
Метров двести они прошли молча. Из леса раздался долгий залп густого собачьего лая.
Старшая хозяйка свистнула. Лай продолжался.
– Наверно, снова ёжика нашла. Охотница.
Женщины свернули с дороги в ельник. Сухие иголки покалывали пальцы ног в открытых босоножках.
Они прошли мимо овражка с сонной водой, мимо старого, уродливо тлеющего мусора, поднялись на пригорок. На пути лежали корявые сосновые корни, выпирающие из песчаной почвы. Воздух в лесу полнился влагой; в нём ещё чувствовался дух вчерашнего дождя.
Собака исступлённо лаяла, с силой припадая на передние лапы, так, что в разные стороны летела хвоя, травинки, мелкие ветки и земля.
Она поддевала лапой серебристо-серый колючий комок, и казалось, что этот комок сотрясается в мелкой судороге. Но ёжик дышал, часто-часто, отпыхиваясь, будто отплёвываясь. Собака оповещала весь мир о своей находке, но не знала, что же делать с ней дальше.
Молодая хозяйка схватила собаку за ошейник и оттащила её в сторону. Псина упиралась и кашляла, давилась возмущённым лаем.
Старшая хозяйка пристегнула поводок. Приблизившись к тропинке, собака успокоилась, но поводок с неё так и не сняли.
– Ну и слониха.
– Воспитывать надо собаку, – сказала мать.
– Вот сама и воспитывай, – огрызнулась дочь – У меня времени нет.
– С маленькими детьми всегда времени нет, – невозмутимо повторила мать.
– Извини… – дочь осеклась. – Зря я. На самом деле у меня всё хорошо.
Мать посмотрела на неё, поджав губы. Дочь улыбнулась.
– У Петьки сейчас самый лучший возраст на свете, – сказала она.
Уголки рта старшей из женщин стали ещё твёрже; улыбка не получилась.
– Дети – это страшное дело. У них любой возраст самый лучший. Какой ни возьми, – произнесла старшая, чуть помедлив.
Дочь внезапно повернулась к ней, словно собиралась что-то сказать. Но потом передумала и пошла молча. Мать вела собаку возле левой ноги, согласно правилам общего курса дрессировки.
Выкрашенные белой краской стены магазина уже виднелись на той стороне дороги.
– Стой, – приказала мать, передавая поводок, – Я всё возьму. Молоко, хлеб, сахар, и дальше по списку.
Стоя с собакой возле двери магазина, молодая женщина смотрела в одну точку на асфальте. Губы её шевелились. Собака потянулась было к какому-то прохожему, но хозяйка натянула поводок и крикнула "Фу!". Псина послушно села возле ноги.
Мать вышла минут через пятнадцать, гружёная объёмными полиэтиленовыми пакетами. Женщины переместили содержимое пакетов в рюкзаки и тронулись в обратный путь.
Зашли в лес, но собаку с поводка не спускали.
– У Петьки уже пух на голове потемнел, – сказала младшая задумчиво, – Ты видела? И ещё он… Мёдом пахнет!
– Все дети так, – ответила старшая, одной рукой дёргая поводок, другой придерживая лямку рюкзака. У неё начинала болеть спина.
– Мне кажется, не все, – сказала дочь мечтательно. – Только мой.
Они прошли несколько шагов. Младшая вдруг подняла голову.
– Я вот думаю… Я бы ещё одного Петьку себе родила, – сказала она. – С пухом на голове. И чтобы мёдом пах.
Старшая усмехнулась.
– Ну-ну. Давай.
– Нет, а что? – оживилась младшая, – Я бы Петьку в садик, а со вторым сидела бы.
Мать даже остановилась.
– Сидела бы? Ты? Со вторым?
Дочь кивнула.
– То есть, прощай профессия, ты это хотела сказать? – мать смотрела на неё пристально, глаза её сузились, левый нервно подёргивался. – Я растила тебя одна, всю молодость положила, чтобы дать тебе нормальное образование, и что мы теперь имеем? Твой недописанный диплом и нескончаемый декрет.
– Мама!
– Что – мама? – старшая поправила лямку и снова зашагала вперёд, – Я уже двадцать два года мама. И содержать тебя с твоим ребенком не буду.
– Меня муж будет содержать! – но в голосе младшей, поначалу окрепшем, вдруг что-то увяло. Старшая хмыкнула.
– Да уж, вижу я, как он тебя содержит, – сказала она. – Так, что мне самой приходится вам еду покупать. И носить её на своём горбу.
Младшая ссутулилась под тяжестью рюкзака и побрела, проминая упрямым лбом упругую августовскую духоту. Тёмные бессонные круги под её глазами стали глубже и отчётливей. То ли от напряжения, то ли от наплывающей жары к горлу подкатывала лёгкая тошнота.
Её мать шла по тропинке, уверенно ведя у левой ноги высунувшую язык собаку. Пожилая женщина тоже сгорбилась, её влажное лицо блестело.
– Давай разгрузим твой рюкзак, – сказала одна женщина другой.
Но вторая не ответила.
Молча, глядя под ноги, они дошли до своего участка.
Дома было тихо: отец и сын всё ещё спали. Аккуратно, не проронив ни слова, женщины опустили рюкзаки с покупками на деревянное крыльцо.
У них оставалось ещё почти полчаса, чтобы отдохнуть. 

Розовый куст и куст сирени

 


Я не успела попрощаться – так быстро мама продала нашу землю.
Когда мы решили перевезти маму в мой город, это решение казалось нам единственно верным. Мёртвым грузом висел на нашей семье этот маленький дачный участок, вместо забора с обеих сторон окруженный просёлочными дорогами, на которых не могли разъехаться даже две легковые машины. Работать в огороде у матери уже не было сил, наследная полоса зарастала травой, и только несколько цветочных клумб возле крытой террасы возвещали о том, что участок ещё кому-то нужен.
Сделка по местным меркам считалась удачной: через несколько лет мэрия грозилась построить федеральную трассу всего в километре от садоводческого товарищества. Землю в этих местах уже почти никто не приобретал. А потому, когда нашёлся покупатель, мама поспешила побыстрее провернуть сделку. Дача ушла за бесценок.
Это было зимой, и покупатель не смотрел изнутри ни наш домик, ни бревенчатую крашеную морилкой баню; стало понятно, что строения определяются под снос.
Мама не вывозила оттуда вещи: да и вещей-то, по правде, там не осталось кроме старого тряпья и пропылённых, пропахших сыростью, книжек, островков дедушкиной библиотеки, ушедшей на дно вместе со всей дачной Атлантидой.
Я помню, как между страниц в этих книжках то там, то тут обнаруживались травинки, присохшие комариные лапки, куски бумажек с коричневыми от времени, прозрачными чернилами – находки всегда были хрупкими и разваливались в руках, а я чувствовала себя разорителем гробниц. Почему-то вспомнились две книги в тонких обложках: про строительство древних пирамид и про тайны египетской клинописи. Стояли там и старые энциклопедии растений, и тонкие брошюрки для садоводов, напечатанные на плохой бумаге. На картинках там красовалась клубника, разлапистый куст малины или небывалой красоты яблоки, никогда не выраставшие на наших сибирских почвах.
Отчего человеческая жизнь, богатая на события и лица, оседает в штопаных сетях памяти так скупо и выборочно, что, сколько ни закидывай невод, полон он бывает лишь травой, бумажками да присохшими лапками, рыхлыми хмелевыми шишечками?..
Сухими недозрелыми ягодами ирги, похожими на погремушки для сказочного народца. Майскими жуками и бронзовиками, живущими в самых недрах бело-розовых пионовых лепестков… Тем, что осталось в детстве или тем, что ты когда-то потерял.
Я помню, как одна наша соседка подарила мне отросток садовой розы. Розы у соседки цвели лохматыми, барочными цветами, с лепестками, вывернутыми наружу – настолько из растения выпирало желание собственной красоты.
Я высадила свой черенок с края клумбы, возле тропинки. Соседка умерла на следующий год, а роза принялась и схватилась за жизнь всеми своими корнями.
Через несколько лет она зацвела и обжила целую клумбу. А потом заняла целиком прилегающую к ней тропинку.
И тогда мой отчим, в тот год хозяйничавший на даче, выкопал настырные ростки лопатой, а потом и вовсе развёл костёр в сердцевине розового куста: ему зачем-то нужно было расширить дорожку.
И дорожка стала такой, как надо. Однако на следующий год на пепелище снова вырос настойчивый колючий росток; он не только вылез на свет, но даже и зацвёл самодовольным, неизбежным, прекрасным тяжёлым цветком.
Пока не построили баню, мы с сестрой в тёплые вечера устраивали душ внутри густой сиреневой поросли, которая возвышалась справа от входа в дом. В глубине куста дедушка садовыми ножницами выстриг пространство. К нему сделали небольшой проход, такой, чтобы по узкой дорожке можно было пронести таз или ведро.
Там мы с сестрой без стеснения стаскивали с себя одежду и развешивали её на ветках. Воду мы грели на газовой печке и подцвечивали её несколькими кристаллами марганцовки. А потом мы поливали друг друга тёплым прозрачным раствором слабо-сиреневого цвета, такого же цвета, как нависающие над нашими головами поздние блёклые гроздья.
Вечером из трубы на макушке домика шёл дым: дед учил нас определять погоду по форме текучего дымного тела. Чаще поток стелился вниз, скатывался, круглый и неуклюжий, по серым кускам известковой черепицы: мы ждали дождя.
Из цветов лучше всех чувствовали дождь лопоухие пионы, они сразу подбирали свои разлетающиеся во все стороны лепестки и пытались сжать их обратно в бутон, но, ослабев от собственного богатства, уже не могли уместить его в кулаке, и так, полузакрытые, под дождём горестно валились на землю, разбрасывая вокруг по траве обрывки нажитого добра.
Трава вдоль дорожек становилась холодной, восковой, а мокрая чёрная смородина пахла резко и празднично; я не любила её кислые ягоды, но другое дело – листья, пупырчатые, тёмные, с твёрдыми жилками на оборотной стороне, похожие на мятые салфетки. Я любила смотреть, как по весне они с силой вылуплялись из обтянутых тонкой плёнкой жёлтых почек, горящих на голых ветвях первым апрельским огнём.
Возле мостика через канаву рос огромный куст ирги. Весной ирга гудела: её белёсые метёлки притягивали целые стаи пчёл, и в небе над участком висело большое беспокойное облако.
Летом ирга гремела: в её дебри налетали толстопузые дрозды и клевали ягоду, роняя на землю половину урожая. Там они спрятали своё гнездо: в период цветения дерева его было хорошо видно, а потом оно пропадало в листве. Дрозды определили здесь себе постоянное жильё, и, чтобы устроиться наверняка, построили его из алюминиевой проволоки, стыренной из нашего же сарая: а дед в своё время никак не мог понять, на какие работы у него ушло такое количество материала.
Осенью ирга шелестела и скрипела: остатки дроздовьих семей ещё пытались найти себе пропитание, но старые ветки становились всё суше и ломче, и не всегда могли удержать тяжёлые птичьи тела.
Ещё возле дома росла берёза, её когда-по посадил дедушка, такое у него тогда было настроение. Она жила ни для чего: просто яркий розоватый ствол, и сок по ранней весне, и место для гвоздя, на котором всегда висел синий проржавленный умывальник с гремящим носиком.
За сорок лет гвоздь втянулся вглубь берёзового тела и стал его частью; умывальник перевесили, берёза почернела и покрылась серыми чагами. Она загораживала свет, её много раз хотели спилить, но почему-то в конце концов никто не тронул: дача не давала нам выкорчевать что-то или вырубить по частям.
Вот и не получилось по частям. А всё вместе – удалось, раз – и нет ничего на месте нашей дачи.
У меня когда-то был друг, писатель, он с семьёй в тяжёлые времена уехал из родного Баку. Цветущий южный город, живший теперь только в его памяти, стал единственной темой, серебряным туманом, звенящим воздухом всех его коротких грустных повестей.
Друг мой тоже остался в прошлом. Из нашей с ним истории тоже не получилось ничего вычленить, не задев всего остального. Важное иссекается из жизни цельным, неделимым куском. Вместе с прилегающими тканями.
Растворяется, пропадает – но не исчезают насовсем. Куда от меня могут деться дрозды, или умывальник, или дым, или смородиновые листья?
Никуда, но мне почему-то неловко говорить об этом. Словно я жалею о вещах, которые отработали естественный цикл. Я вспоминаю себя, когда отчим подпалил мой плебейский розарий. Я была рассудительным ребёнком и не горевала по пустякам. Подумаешь, роза. Подумаешь, соседка. Надо – значит, надо.
Может быть, именно поэтому мой обожжённый куст собрал себя из горелых, искалеченных корней и выпустил новый побег, пробуривший утоптанную землю тропинки своей веселой зеленой головой. Потому что мы по нему не плакали.





К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера