Тут у тебя - литература!

 В книге Марка Уральского «Горький и евреи» (СПб, 2018) такие тучи опечаток, как будто ее не читал не только корректор, но и вообще никто. И зря, ее очень даже стоит прочесть, стараясь относиться с юмором к беспрестанно прыгающим в глаза нелепостям типа «освободился в Лондоне за Ы часа», «заключили в объекте» вместо «заключили в объятия» или к внезапному восточному акценту: «конец процесса Бейлиса странно обрадовала меня».». Книга посвящена истории отношений главного юдофила всея Руси Максима Горького с множеством видных евреев от Жаботинского, Шолом-Алейхема и Шолома Аша до Троцкого, Зиновьева и Каменева и сулит массу наслаждений бесхитростным душам, обожающим «цифры и факты». Однако несравненно важнее всех фактов вопрос о причинах российского антисемитизма: откуда он берется, и можно ли с ним бороться?

 Книга вливает немало желчи в ту сладенькую сказку, что дореволюционная русская интеллигенция стыдилась антисемитизма, как дурной болезни. Впрочем, стыдиться болезни не означает быть от нее свободным, хотя конкретно горьковский пылкий филосемитизм по-видимому был неподдельным, несмотря на всю его подозрительную избыточность и расовую окраску. И очень уж тонкое понимание психологии Клима Самгина, подозревавшего, что «психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания». Хотя – это же самое впрямую говорил Горькому и Леонид Андреев: «Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя – литература! Я – не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. …Они считают и меня виноватым в несчастиях их жизни, – как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него – преступник, гонитель, погромщик?» И напоследок бессильное: «Русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером – черт знает кем еще! И – всего меньше – самим собою».

  Социокультурные достоинства евреев Горький то и дело объяснял древностью и чистотой еврейской крови, а юдофобию – завистью к этим достоинствам. Однако Марк Уральский цитирует таких русских светил, у которых завидовать евреям, по крайней мере, тогдашним, не было ни малейших оснований. Претензии им предъявлялись либо общенациональные, либо общекультурные, либо расовые. Куприн сетовал, что неукоснительное требование сочувствовать прежде всего угнетению евреев заставляет забывать о несчастьях прочих народов (через сто лет эти упреки повторил Солженицын), и при этом… «Я говорил с многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом: «Ей-богу, надоело возиться с их болячками» (Я цитирую далеко не самые резкие выражения. – А.М.).

 Андрей Белый видел в евреях главных носителей бездушных космополитических мод, «штемпелеванной культуры»: «Кто же эти посредники между народом и его культурой в мире гениев? Кто стремится “интернациональной культурой” и “модерн-искусством” отделить плоть нации от ее духа, так, чтобы плоть народного духа стала бездушна, а дух народный стал бесплоден? Кто, кто эти оскопители? Странно и страшно сказать, но приходится. Это – пришлые люди: обыкновенно оторванные от той нации, в недрах которой они живут, к несчастью для культуры, ограниченные в государственных правах и потому не имеющие возможности выразить себя на другом поприще, они с жадностью бросаются в ту область, которая не зависит от государства, т.е. становятся пионерами культуры (литературными и музыкальными критиками, организаторами литературных предприятий); количество их увеличивается, а влияние критики и культурных начинаний увеличивается в обществе также; главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди; конечно, не понимают они глубин народного духа в его звуковом, красочном и словесном выражении. И чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек, и далее: всему оригинальному, идущему вне русла эсперанто и бессознательно (а иногда и сознательно), объявляется бойкот».

  Флоренского страшили смешанные браки с евреями. «И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно задушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску». Окончательное решение ученый в мыслителе видел «только одно» – «оскопление всех евреев». Но христианин в нем требовал более мягких средств: «От нас Бог хочет, чтобы выколачивали жидовство из Израиля, а от Израиля – чтобы он, своим черным жидовством, оттенял в нашем сознании – непорочную белизну Церкви Христовой».

 Во время той единственной Гражданской «черное жидовство» выколачивали очень усердно, вбивая на его место «красное жидовство» – число погибших во время погромов по пессимистическим (а для кого и оптимистическим) оценкам достигает 300 тысяч. Но для этого еще нужно было свалить правительство, которому в пропагандистских целях и приписывались несколько сот еврейских душ, отнятых во время Первой революции. Собирать деньги на продолжение революции, а заодно агитировать против займов царскому правительству Горький и отправился в Америку, где его ждал немыслимый в наше время прием – их встречал целый пароход репортеров со всей Америки, на пристани люди прорывались через полицейский кордон, хватали знаменитость за руки, целовали его накидку…

 Такое нынче возможно разве что с рок-звездами. И главной аудиторией звезды были русские евреи. (Когда Марку Твену сказали, что в Нью-Йорке живет миллион евреев, он ответил, что лично ему известно большее их количество.) Однако, когда Горький по российской привычке без раздумий вступаться за всех политических обвиняемых подписал телеграмму протеста против суда над двумя профсоюзными лидерами-социалистами, обвиняемыми в причастности к террористической деятельности, вся умеренная Америка от него отвернулась, ибо готова была поддерживать революцию где угодно, но не у себя дома. И даже Марк Твен, отношения с которым начались вроде бы с горячей дружбы, в итоге прокомментировал ситуацию довольно жестко: «Он прибыл с дипломатической миссией, требующей такта и уважения к чужим предрассудкам… Он швыряет свою шляпу в лицо публике, а потом протягивает ее, клянча денег».

 Финансовый провал горьковской миссии, возможно, спас неизвестно сколько еврейских жизней, которых несомненно потребовало бы «углубление революции», но месяцы его американского творчества повлекли за собой неисчислимые страдания еще неродившихся советских школьников, вынужденных изучать «Мать» его, написанную в Америке. И его не подтвержденные никакой конкретной информацией американские славословия русским евреям, «живительному источнику в освободительной деятельности революционного движения русского народа», явно пошли во вред и евреям, и движению, которое тем легче было приписать деятельности злокозненных инородцев. Еврейские банкиры, которым Горький посулил «заслуженную ими тяжелую пощечину», естественно, закрыли свои кошельки, а «буревестник» отплатил им «Городом Желтого Дьявола», хотя начинал с дифирамбов великой свободной стране.

 Больше в Америке Горький не был, но в 1922 году, будучи фактически высланным из России «на лечение» от скептицизма по отношению к большевистской политике, он дал подробное интервью о еврейских делах в Советской России той же самой социал-демократической нью-йоркской газете «Форвертс», где когда-то воспевал «живительный источник», сделавшийся теперь предметом ненависти миллионов. О зависти уже не было ни слова.

 «ПРИЧИНОЙ ТЕПЕРЕШНЕГО АНТИСЕМИТИЗМА В РОССИИ ЯВЛЯЕТСЯ БЕСТАКТНОСТЬ ЕВРЕЙСКИХ БОЛЬШЕВИКОВ. Еврейские большевики, не все, но безответственные мальчишки, участвуют в осквернении святыни русского народа. Они превратили церкви в кинематографы и читальни, они не посчитались с чувствами русского народа. Еврейские большевики должны были оставить эти дела для русских большевиков. Русский мужик хитер и скрытен. Он тебе на первых порах состроит кроткую улыбку, но в глубине души затаит ненависть к еврею, который посягнул на его святыни».

 «Ради будущего евреев России надо предостеречь еврейских большевиков: держитесь подальше от святынь русского народа! Вы способны на другие: более важные дела. Не вмешивайтесь в дела, касающиеся русской церкви и русской души!».

 «В новом экономическом возрождении России евреи играют очень важную роль и способны играть еще более важную роль, будь для этого благоприятствующие условия. Россия не может быть восстановлена без евреев, потому что они там являются самой способной, активной и энергичной силой». Только – только пусть не вмешиваются в «русские религиозные дела».

 Главный романтик русского двадцатого века наконец-то понял, что не только его собственная, но и любая национальная психология романтична: ущемление материальных интересов народа порождает раздражение, досаду, брюзжание, а покушение на его воодушевляющие иллюзии – пламенную ненависть. Успехи евреев в экономике, в науке, в культуре и даже в политике вызывают гораздо больше уважения, чем зависти, покуда эти успехи не сопровождаются покушениями на национальные грезы. Но нашего брата ведь хлебом не корми, только дай оплевать чужие предрассудки с высоты наших собственных. И что за беда, что оскорбление чужих предрассудков их только укрепляет: удовольствие получаю я один, а расхлебываем все вместе. А что это порождает усиление антисемитизма, так и он делится на всех, тогда как удовольствие от оплевывания получаю я один. Да и чем уж так, между нами, плох антисемитизм, если он дает мне возможность приписывать его исключительно зависти к моим успехам: я раздражаю, следовательно существую!

 Но если вернуться к скандальной статье Андрея Белого «Штемпелеванная культура» («Весы», 1909 год), в которой он впоследствии раскаивался, ссылаясь на «маниакальное настроение» и чуждое внушение, то в ней есть и заслуживающий полного внимания тезис, если заменить ничего не означающее слово «раса» все-таки гораздо более осмысленным словом «этнос» или «нация»: «Самобытность культур порождает борьбу национальных особенностей рас: эта расовая борьба – вне плоскости политики».

 Все верно: самобытность культур порождает борьбу, поскольку все национальные культуры в основе своей несут идею собственного превосходства, если даже наиболее щедрые национальные романтики, вроде Достоевского, усматривают это превосходство во всемирной отзывчивости. И как же эта борьба может остаться в стороне от политики – от борьбы за материальное преобладание? В предельном выражении – от войны всех со всеми, от которой ограждает лишь страх друг перед другом, впрочем, и подталкивающий к войнам. Первая мировая, приближение которой Андрей Белый ощущал очень остро, и была войной культур, войной грез, ибо материальные ее приобретения даже для победителей были микроскопическими в сравнении с потерями (Вторая мировая была только следующей фазой).

 И это наводит на крамольную мысль: так ли плохо космополитическое начало, если оно ослабляет национальную самобытность, но уменьшает также опасность межнациональных столкновений? И так ли, сяк ли содействует формированию единого человечества? А если говорить о примитивности транснациональной массовой культуры, то она ничуть не менее примитивна и в национальных версиях, но тут уже нужно благодарить демократизацию, восстание масс, а не глобализацию: национальные государства уже давным-давно перестали быть заповедниками аристократизма.

 Я имею в виду, разумеется, аристократизм духовный.

 Которого в Мировой художественной культуре хоть отбавляй.

 Отбавлять, впрочем, не нужно, это сделают и без нас одними хотя бы переделками классических произведений в киномелодрамы и мюзиклы.

 Андрей Белый в своем памфлете задает очень важный риторический вопрос: «Разве вы не замечаете ужасающего роста интернациональной, прогрессивно-коммерческой культуры во всех областях искусства, где проявляется гений (т.е. квинтэссенция народного искусства). Рост книгоиздательств, единственная цель которых – нажива, централизация книжного и музыкального дела в одних руках, так что некоторые литературные и музыкальные предприятия становятся чуть ли не интернациональными; вместе с тем страшное падение литературных нравов, продажность прессы, понижение уровня критики и все большая ее гегемония в вопросах творчества; выступление на арену творчества сомнительных господ, наконец, фабричное производство идей и фальсифицированные гениальности – все это заставляет нас наконец сказать решительно:

 “Довольно!”

 Правда, произведения национального гения всех стран вы найдете вследствие этого во всяком книжном магазине; правда, рост переводной литературы велик, обилие всевозможных концертных, эстрадных и лекционных (да!) предприятий увеличивается; бесконечная фаланга критиков ежедневно, еженедельно, ежемесячно ставит вас “au courant” жизни искусства всего мира, но...

 Вырастает ужасная цензура в недрах этих предприятий: переводится, рекламируется и распространяется только то, что угодно королям литературной биржи; выпускается на эстраду только то, что угодно королям биржи музыкальной; а их идеал – интернациональное искусство, одинаково доступное и понятное интеллигентному плебисциту всего мира, равно оторванного и от здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии...»

 Не вполне понятно, кого в нынешние, да и в прежние времена можно отнести к «здоровой земле народной», но вот «верхам умственной аристократии» пора хотя бы через сто лет задуматься, нужно ли ей связывать свои интересы с демократией.