Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Светланы Василенко, Нади Делаланд, Даны Курской, Дмитрия Артиса, Олега Бабинова, Татьяны Вольтской и Анны Гедымин

ОДАРЁННОСТЬ ЖИЗНЬЮ

(Светлана Василенко. Обнажённая натура. Рассказы из жизни.

Дорожная библиотека альманаха-навигатора «Паровозъ». –

М., Союз российских писателей, 2018)

 

Существует поэзия, которая живёт не в стихах, а в самой жизни. И есть люди с талантом к жизни. Среди поэтов, художников, композиторов, людей кино и театра попадаются порой и люди скучные, вне творчества не интересные. А бывает и наоборот: не гений, но человек, чрезвычайно одарённый жизнью. Как ростановский Сирано де Бержерак: «Он был поэтом, но поэм не создал. Зато всю жизнь он прожил как поэт». О таких людях и повествует новая книга Светланы Василенко. Рассказы, которые вошли в новую книгу Светланы, – одновременно и документальные, и художественные. Это жанр прозы, в котором автор не прячется за личину лирического героя. Автор и рассказчик здесь – несомненно, одно лицо. События, описанные в рассказах Василенко, действительно происходили в жизни писательницы. То есть, автор является здесь и своим собственным героем. Но повествование ведётся таким образом, что рассказчик не тянет одеяло на себя и не присваивает себе лавры героя эпизода. Он, прежде всего связующее звено. Документально-художественное повествование имеет ту особенность, что автор не может произвольно «накрутить» тот или иной рассказ дополнительными деталями, придав сюжету большую глубину.

Рассказы Светланы Василенко, вошедшие в книгу «Обнажённая натура» – мемуарного характера. Люди, с которыми общалась Светлана Василенко – её несгораемое богатство. Вот, например, сценарист Валерий Фрид, преподаватель Светланы по ВГИКу. Человек, отсидевший десять лет в сталинских лагерях. Сценарист фильмов о Шерлоке Холмсе, таких культовых лент, как «Служили два товарища», «Гори, гори, моя звезда», «Сказ о том, как царь Пётр арапа женил», «Старая, старая сказка», «Овод», «Экипаж» и многих, многих других. Человек – легенда, которого не сломали годы, проведённые в компании с уголовниками. Именно рассказ о Фриде дал название книге Василенко. Жизнь-сценарист подбрасывает писателю-наблюдателю сюжеты, в которых наблюдаемые люди раскрываются в какой-то неожиданной плоскости, в новом качестве. И – всё это вместе творит поэзию жизни. Валерий Фрид подарил Светлане этимологию слова «прачка»: «Я пру – означает стираю». И у писательницы – «попёрло». Такие редкостные моменты и зажигают в нас вдохновение.

Рассказы Василенко сдобрены изрядной дозой эротики и отменным юмором. «Обнажённая натура» прочитывается двояко, как натура «голая» и «творчески раскрывшаяся». Практически все рассказы, составившие книгу, носят приключенческий характер. Конец 80-х – начало 90-х – удивительное время сосуществования старого и нового, зарождающегося мира. Многое в жизни спорилось, и не только благодаря молодости героев Светланы. Просто время было такое, «оттепельное». Рассказы из «Обнажённой натуры» объединяет ощущение «личного пространства» писательницы.

Две истории посвящены кофтам Нины Садур и Андрона Кончаловского. Есть предметы-талисманы, которые приносят счастье. А бывает и так, что в руки попадает некий «знак беды». Вот и кофточка Нины Садур явилась для её обладателей «переходящим ящиком Пандоры». Чтобы она принесла несчастье, её не нужно было даже надевать. Осталась у кого-то дома или на работе – жди беды. И наоборот, избавился от кофты – идёшь на поправку, во всех смыслах. Это и есть мистика вещей. Конечно, остаётся во всём этом небольшой процент вероятности, что такие совпадения – произвольны и случайны. А вот другая кофта – Андрона Кончаловского – настоящее произведение искусства. Она настолько хороша собой, что при её появлении наблюдатель теряет дар речи. И происходит чудо – великий кинорежиссёр… исчезает на глазах. Остаётся – только его кофта. А сам он в этот момент – никому не интересный манекен. Парадокс – чтобы быть заметной личностью, порой лучше надеть майку и потёртые джинсы. Яркие моменты жизни – «фишка» «Обнажённой натуры» Светланы Василенко.

«Что русскому хорошо, то немцу – смерть». Рассказ Василенко «Львы и куры» подтверждает истинность этой поговорки. Правда, трактовка её у писательницы несколько видоизменена: что немцу хорошо, то русскому – не очень. В Берлине Светлана Василенко и её приятельница Валерия Нарбикова отправились в зоопарк. И там им продемонстрировали кормление львов, которым давали в пищу живых куропаток. Немцы и гости Берлина стремглав помчались лицезреть эту диковинку. Зрелище не для слабонервных. Нонаши писательницы были настолько шокированы происходящим, что даже перехотели обедать. Конечно, «русские» и «немцы» – понятие шире, чем просто два разных народа. Но нам важно здесь то, что русский человек, по «обнажённой натуре» своей, не приемлет жестоких сцен напоказ, «навынос». Потому и публичные казни у нас не прижились, и Лобное Место на Красной Площади давно не применяется для экзекуций. Объединить людей может и то, чего они, в массе своей, категорически не приемлют.

 

Найти свой «Гамбринус»

 

Остроумны и занимательны и другие рассказы Светланы Василенко, составившие книгу «Обнажённая натура». Но самый глубокий рассказ в книге – на мой взгляд, о тайном «Гамбринусе». Чтобы пришло вдохновение, и голова прояснилась, порой надо пуститься в романтическое приключение с неизвестным концом. Особенно, когда работа не спорится. Светлана Василенко, рассказывая нам реальные истории из своей жизни, тонко чувствует, которая из них обладает большей многомерностью и притягательностью. «Гамбринус» – это опыт, душевный и духовный. Это контрастный душ бытия. Писательница рассказывает нам об участии в экранизации своей повести «Шамара». Экранизация произведения – это всегда опыт «инобытия». Написав стихотворение или повесть, мы убеждены в их ценностной неприкосновенности. Но вот приходит композитор или кинорежиссёр, и вдруг выясняется, что наши любимые произведения – всего лишь сырьё для чего-то нового – и, возможно, лучшего. Как смириться с тем, что другой художник вторгается в живую ткань твоего создания? Изменяет её, трактует по-своему. Но ведь мы мечтаем о том, чтобы птенцы из родного гнезда полетели дальше!

Закончив сценарный факультет ВГИКа, Светлана Василенко вывела свою прозу на новую орбиту. Теперь она могла уже со знанием дела преобразовать свои повести и рассказы в киносценарии. Сценаристом хорошо быть ещё и в том смысле, что ты – передаточное звено в большом и трудоёмком процессе создания кинополотна. Ты – нужен. Создание фильма – это, прежде всего, общение. Светлана рассказывает нам в «Гамбринусе» о шоковой терапии встречи со своими героями. Актриса, игравшая заглавную роль в фильме, поразила её пугающей степенью перевоплощения. «Актёры – “демоническая” профессия», – подумала Светлана.

Василенко убеждена: художник должен быть настроен демократично по отношению к другому виду искусства, которое использует и трансформирует его сюжеты. И потом, кино – это же так интересно! «Главное из всех искусств». Писательница едет в киношный рай, а попадает – в ад. Бежит из этого ада в Одессу. Тоже – как будто бы в рай. А оказалось – опять в ад. Случилась подмена настоящего – «суррогатным». И тут, уже на грани отчаяния, она находит, наконец, свою благодать, свой тайный «Гамбринус». И с этой благодатью в сердце возвращается в старый ад, чтобы «десантировать» туда обретённый рай. В «Гамбринусе» у Светланы Василенко – зубодробительный сюжет (быль круче фантазий!) и изумительные пейзажи. Вот она попадает в Одессе под ливень. «…Дождь был здесь необыкновенным. Он лил как из ведра, но был тёплым, будто я стояла в летнем дощатом душе и на меня из бака лилась нагретая за день солнцем вода, – видимо, там, на небе решили меня искупать и очистить, прежде чем впустить в город. Мокрая, я бежала по улицам и разглядывала дома. От дождя краска на стенах проступила, дома стали яркими: красными, синими, жёлтыми, зелёными, – и словно бы живыми, участливо наблюдавшими за мной своими глазами-окнами. Улицы были совершенно пусты, все попрятались от дождя. Город принадлежал только мне».

Светлана подбирает «музыку к дождю». Как же много значит в нашей жизни случай! Не повезло –ты разбит и несчастлив. Повезло – и ты на коне. Главное – восстановить гармонию в сердце. Что бы там ни говорили, творчество во многом «зажигается» от жизни. «Лучший сценарист – это Жизнь», – словно бы говорит нам Светлана Василенко. Но, чтобы жить дальше, каждый должен найти свой тайный «Гамбринус».

 

 

«ТЕЛО МОЁ, СОСТОЯЩЕЕ ИЗ СТРЕКОЗ»

(Надя Делаланд, Мой папа был стекольщик. – М., Стеклограф, 2019)

 

Поэзия Нади Делаланд – это яркие, жаркие, наполненные светом внутренние монологи неэгоистичного и сопричастного всему на свете человека. Надя – поэт-мистик. Её речь –высокохудожественна. Читаю ли я её стихи или слушаю их со сцены, у меня нет сомнения: поэзия! Даже в тех случаях, когда мне чего-то в её стихах не хватает. У героини новой книги Делаланд – два alter ego: прозрачность и хрупкость. Наверное, в посыле «считайте меня хрупкой» есть некая нарочитость: ведь стекло бывает не только хрупким, но и сверхпрочным. Скорее, Надя просто не хочет выходить из сложившегося годами образа. У неё ведь есть свой не убиваемый козырь: детский взгляд на окружающий мир. Нюансы восприятия мира, особенности личности делают поэзию Делаланд непохожей на других и потому – неповторимой. Раньше было так: исследователи занимались наукой, а лирики – писали стихи. Но вдруг выяснилось, что при остроте постижения мира, ранимости, тонкости чувств из «матёрых» лингвистов получаются прекрасные поэты! Даже и не скажешь, глядя на их стихи, что этот человек занимается ещё и наукой. Причём это относится как к авангардистам – Александру Бубнову, Сергею Бирюкову, Константину Кедрову, так и к неавангардным поэтам-лингвистам – таким, как Елены Зейферт и Надя Делаланд. Когда Надя читает свои стихи – при полной тишине в зале – можно услышать, как в насыщенном поэзией воздухе пролетают стрекозы.

 

Тело моё, состоящее из стрекоз,

вспыхивает и гаснет тебе навстречу,

трепет и свет всё праздничнее и крепче,

медленнее поднимаются в полный рост.

 

Не прикасайся – всё это улетит

в сонную синеву и оставит тяжесть

бедного остова, грусть, ощущенье кражи,

старость и смерть, и всякий такой

     утиль.

 

Эту музейную редкость – прикосновенье

и фотовспышка испортят и повредят.

Можно использовать только печальный

     взгляд

долгий и откровенный.

 

Стихотворение эротично, однако эротика здесь ненавязчива. Откровенность – такая, что её ещё нужно разглядеть. Я бы, пожалуй, поспорил с утверждением героини о том, что она «видна насквозь». Скорее, наоборот – страх быть видимой диктует необходимость стать немного закрытой. И поэзия – возможно, лучший способ быть откровенным, не сообщая всего. У чувственности, которая сквозит в этом стихотворении – чисто женская природа. Возможно, мужская аудитория даже не поймёт состояние героини, если мужчине не расскажет об этом его женщина. Делаланд нередко предпочитает рифмовку abba. Часто не заканчивает мысль на рифме, а переносит её в следующую строку, а то и строфу. Это делает традиционную силлабо-тонику у неё нелинейной и размытой. А рифмы – пожалуй, не играют существенной роли в её поэтике. Делаланд настолько естественна и свободна в своей глубинной сути, что просто не заморачивается рифмами, сложностью или простотой стихотворения, «проявленностью» или непроявленностью образов. Она живёт и творит по завету Бориса Пастернака, не отличая пораженье от победы. Приоритет – естественности. Возможно – есть ещё и страх править «надиктованные» строки. Ведь легко можно порушить гармонию.

 

Ребёнок с возрастом перестает нудить,

требовать, чтобы ему уступили место в маршрутке,

понимает, что мамы нету, что он один,

что она умерла, что какие шутки.

Вот он едет растерянный и седой,

в старом тёртом пальто, с незастегнутой сумкой,

совершенно такой же уже, как до

обретения им рассудка.

 

Это стихотворение помогает понять, что все мы – вечные дети. Хотя бы потому, что у всех есть (или были) родители. Надя Делаланд словно бы сшивает время «симпатической» нитью. Один и тот же человек, в одной и той же маршрутке. Сел в маршрутку ребёнком, провалился во времени, очнулся – он уже седой. Только что не просит, чтобы место ему уступили. Когда уходят наши родители – это момент вселенского одиночества. Невозможно уже побыть ведомым за широкими спинами предков. В другом стихотворении даже сам Господь у Нади – младенец.

 

Бог не старик, он – лялечка, малыш,

он так старался, сочиняя пчёлок.

Смотри, как хвойный ёжик непричёсан,

как черноглаза крошечная мышь…

 

Но взрослые скучны, нетерпеливы,

рассеяны и злы, им невдомёк,

какое счастье этот мотылёк,

кружащийся над зреющею сливой.

 

И почему он должен слушать их,

когда его за облако не хвалят?

…Ну что же ты? Как мне тебя обнять-то?

всех вас троих…

 

Бога хочется не объять – мысленно, а именно обнять (руками)! Безусловно, героиня обращается к Господу несколько по-свойски, по-панибратски. Вместе с тем, это стихи искренне верующего православного человека. А вот изумительное пасхальное стихотворение:

 

Пока Ты воскресаешь, я пеку

куличики. Пока под плащаницей

свет фотовспышки печатлеет лик,

зрачки сужаются, теплеют сухожилья,

приметы жизни проступают сквозь

заботливую бледность, я всыпаю

по горсточке пшеничную муку,

размешиваю с нежностью пшеничной.

Тем временем ожившее болит,

и голова, как будто бы кружился

на карусели, замечая вскользь

цветное и тенистое, вскипает,

а я взбиваю высоко белки

и погружаю в праздничное тесто,

Ты растираешь пальцами виски,

приподнимаешься и сходишь с места.

И плащаница, за ногу схватив,

проделывает ровно полпути

по полу осветившейся пещеры.

Свершившееся входит в область веры.

И только что, как отодвинул смерть,

сдвигаешь камень и выходишь в свет.

 

Вечность – это когда всё на свете происходит синхронно. Надя Делаланд соотносит воскресение Христа с нашими действиями на Пасху. И получается, что это мы – своими куличиками и крашеными яйцами помогаем Господу воскресать. И, конечно, здесь «ты» по отношению к Богу вполне оправданно. Стихотворение прекрасно иллюстрирует эзотерическое мышление автора. Иногда в стихах Нади Делаланд появляется мистическая герметичность, и я перестаю понимать, о чём она говорит. Но, мне кажется, читательское непонимание заранее закладывается в такие стихи. Понимаешь – сердцем, понимаешь – ситуационно. А вот частности, вроде «шевеления всеми своими буквами» – не понимаешь.

 

Всеми своими буквами шевеля,

ломко тянусь потрогать тебя за сердце.

Слышишь меня? Как слышишь меня, Земля?

Маленький лагерь смерти, большой освенцим

(аушвиц-биркенау – стреляй, ложись…).

Можно ли убежать из слепого ада,

только наощупь зная, что значит «жизнь» –

там, за оградой.

 

Тем не менее, стихи производят на меня сильное впечатление. Что это? Монолог космонавта? Заточение в больницу/сумасшедший дом? Стремление вырваться – во что бы то ни стало? То ли космос, то ли подземелье. Космос подземелья. Взгляд сверху. Выход за пределы. Ещё раз перечитав эти стихи, понимаю: это всё-таки монолог узника, стремящегося вырваться из заточения.

Французское звучание имени поэта (de Lalande) отлично запоминается на слух и вполне соответствует «необарочному» духу её поэзии. «Всякая вещь тщится проговориться» – признаётся Надя Делаланд. Порой «проговаривается» и хозяйка этих вещей. Владение словом у Нади на очень высоком уровне, и это позволяет ей как скрывать мотивы своих поступков, так и самообнажаться. Она умеет изъясняться и сложно, и совсем просто. И – с юмором.

 

Сдаю тело в приличном состоянии,

слегка поношенное,

но его ещё можно

было использовать

так и так,

и даже вот так.

Примите его по описи,

заверните и спрячьте,

а я побежала

жить дальше.

 

Очень остроумные стихи. Делаланд здесь идёт по тонкой грани, ведь можно, чего доброго, подумать, что сдающееся в аренду тело принадлежит девушке лёгкого поведения. Но нет! Героиня «избавляется» от тела, чтобы жить дальше – уже чисто духовной жизнью. Тема бессмертия – подразумевается. Обратил внимание вот на что: героиня всё время помнит про смерть, даже когда о ней не думает. Она всё время помнит про «големную» сущность человека. Жизнь и смерть пребывают у неё в динамическом равновесии. «Живи себе куда жил, откуда себя живёшь, сквозь изгородь и холмы, по-над-через жизнь». Вот так она свободно говорит, творя поэзию «высоким косноязычьем». Делаланд – поэт чуткой души. Она умеет вслушиваться, всматриваться, вживаться. Ей незачем хвататься за громкие темы; она вполне может проявить себя и «на носовом платке». Тихая, подспудная речь, «всеми буквами шевеля». Она уже сама стала языком, словно бы действительно избавившись от своего тела, – и способна говорить от имени языка. Мне интересны эксперименты, которые проводит Надя. Например, слова ставятся в «неправильный» падеж, число или род, но мы прекрасно понимаем, что писатель делает это нарочно, в поисках большей выразительности. Например, «и никто никогда и никем никогда не любима». В книге много целомудренной эротики (оксюморон?), вроде строчки «моё тело состоит из стрекоз». Наверное, мужчина так никогда не скажет. Либо, сказав, будет немедленно высмеян. А в устах женщины это звучит естественно и правдиво. А вот стихотворение, которое начинается одними наречиями:

 

мне холодно светло и далеко

весенне и объёмно светло-жёлто,

воздушно и на взлёте напряжённо

потом легко

 

Оказывается, вполне можно выразить своё состояние одними наречиями. Наречия продолжаются глаголами – и «жгут сердца людей». Поэты очень любят игру слов. Надя Делаланд с удовольствием играет не только словами, но и смыслами. И начинает делать это буквально с названия книги. «Мой папа был стекольщик». Честно говоря, я сразу заподозрил в названии книги какой-то подвох, но долго не мог понять, в чём тут дело. И только когда вспомнил поговорку «твой папа не стекольщик», сообразил, что речь там, в книге, точно идёт не о родном отце поэтессы. А тут ещё – весёлый и находчивый художник книги нарисовал Бога-Отца, выдувающего из стекла… Еву. Адама папа-стекольщик уже выдул, неизменно осеняя свои творения крестным знамением. Конечно, современные стекольщики занимаются уже не выдувкой стекла, а его нарезкой. Вот такие смысловые игры предлагает нам Надя Делаланд. Есть в книге и другие «ловушки». У Нади – свой особый звук. И, когда слышишь её стихи со сцены, замечаний к звуку не возникает. А, когда читаешь стихи глазами, возникают вопросы к рифмам. Иногда я просто не понимаю, что это – белый стих или просто такие неточные рифмы. Вот, например:  утро – куртку, кружке – воркует, горизонту – узоры, воображая – ужасно, смерти - крестик. Но потом Надя снова читает стихи в Доме Поэтов, и я этих неточностей не слышу. Примерещилось, что ли? Обращаюсь за разъяснением к автору. «Мой звук вполне меня устраивает», – говорит Надя. Я и не сомневался в глубине души. Ну не может человек с высоким уровнем поэтического мастерства «забить» на такую «мелочёвку», как рифмы. И, поскольку, сама Надя рифмами своими довольна («доволен ты ль, взыскательный художник?»), снимаю свои вопросы и я. Смешивание очень хороших рифм (облако – обморок, ветрено – ветками, милая – мимо всё) в одном и том же стихотворении с абсолютно неточными – это своего рода «ноу хау» Нади Делаланд. Скажу больше: успешность экспериментов Делаланд с языком позволяет ей «свысока» смотреть на свои рифмы. Чем дольше я читаю стихи Нади, тем больше интересного в них вычитываю. Порой она «примеряет на себя» древние мифы. Вот, например, «золотой» дождь, оплодотворяющий Данаю:

 

Дождь, любивший меня по дороге к метро

(говорила ему: если любишь – женись!),

расплескал под ногами прозрачную кровь,

серебрящуюся детородную слизь.

Был и голубь под аркой, и ангел в окне

с немигающим нимбом сырых фонарей,

вот и я понесла, вот и зреют во мне

подорожник, чабрец, зверобой и кипрей.

Водяные от мужа скрываю глаза,

засыпаю под утро и вижу во сне:

стебельки и листочки ползут прорезать

трафареты для жизни сквозь смерть.

 

Книге Нади Делаланд «Мой папа был стекольщик» предшествует великолепное предисловие Владимира Гандельсмана. «Мир этой книги – преображённый, потому что находится в непрерывном соприкосновении с миром иным, и непредсказуемая явь, порождённая этим родством, выражена не декларативно, но словом, трепетно настигающим и удерживающим её мимолётные отблески – словом, которое свободно во имя точности». Витиеватость во имя точности – тут я, пожалуй, соглашусь с Гандельсманом. Поэт «опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт». И это уже – давно традиция.

 

 

НАЕДИНЕ СО ВСЕМИ,

или БЕДОВОЕ СЧАСТЬЕ ДАНЫ КУРСКОЙ

(Дана Курская, Дача показаний. – М., «Новое время», 2018)

 

В стихотворениях Даны много реальной, непридуманной жизни, неформального общения молодых людей. Все нынешние волшебники – «родом из Канзаса». И тоже занесены в столичный изумрудный город «ураганом в домике». Название книги экранирует интересными смыслами. Стихи – это «дача показаний» Всевышнему и читателям. В то же время действие часто происходит на вполне реальной и осязаемой даче, которую гостям «показывают». А ещё герои показывают друг другу себя. Есть сейчас такой тренд – авторам книг не хочется называть их «красиво». Красивости стали непоэтичными. А в «непоэтичности», наоборот, открылась новая поэзия. Вот, например, держу я в руках «Спецхран» Андрея Грицмана. Ещё недавно за такое название поэта могли, как минимум, высмеять. А теперь – пожалуйста, это даже не эпатаж. То же самое – «Дача показаний». Мы уже воспринимаем подобные названия как должное. Стихи Даны одновременно и камерны, и распахнуты навстречу читателю. На страницах книги она живёт «наедине со всеми». Целомудренность поэтической исповеди достигается простым несообщением деталей.

Я уже был немного знаком со стихотворениями Даны, которые вошли в новую книгу. Например, по публикациям в «45-й параллели», где я некоторое время работал выпускающим редактором. Если перефразировать Ахматову, стихи Даны Курской растут «из самого простого». Простое на поверку оказывается сложным, и Курская мастерски вскрывает чуть затаившуюся сложность неожиданной модуляцией смыслов. В реальной жизни присутствует многое от мыльных опер и сентиментальных сериалов. Жизнь словно бы «подражает» киношным сюжетам. Трагедия на фоне балагана, трагедия как карнавал, настоящее на фоне попсового – такие коллизии часто можно встретить в стихотворениях Даны Курской. Однажды и я запал на эту «вибрацию».

 

БЫВАЛЬЩИНА

 

Тили тилитрали вали

Мы сюжет вам откопали

Поиграл пацан в качели

И его не откачали

Плачет баба вся в печали

И задержка две недели

 

ламца дрица гоп цаца

как рожать от мертвеца

 

Ах ты мой придурок милый

Ты не знал, что станешь папой

переехал жить в могилу

над тобой стоят с лопатой

вот допился шалопай

землю в яму

за-сы-пай

 

Баба всё ревёт и плачет

Как одной решить задачу

Ночью снится женишок

А на шее ремешок

И она совсем не рада

Что он в гости к ней зашёл

Поцелуев влажный шёлк

но мерещится ограда

Не летай куда не надо

Будет спаться хорошо

 

Баба всё шипит в пространство

Хватит там гонять балду

ты не спрячешься в аду

я тебя и там найду

за такое окаянство

я сама к тебе приду

 

вот такая кинолента

за посмертные аферы

за прекрасные моменты

ты мне должен алименты

хоть и смылся в стратосферу

 

ламца дрица гоп цаца

мы хотим обнять отца

 

ну а если не смогу

если мне не хватит сил

то пожалуй к четвергу

до тебя дойдёт наш сын

 

приняла решение – вот

и баюкает живот

баю баю мальчик пай

завтра к папе

за-сы-пай

 

Удивительные стихи, основанные на народных частушках, с привкусом трагикомедии. Бедная женщина, оставшись без мужчины, с ещё не рождённым ребёнком, делает аборт. Трагическая, но увы, банальная ситуация. Дана Курская – смелый поэт. Она не боится поднимать «маргинальные» темы. Темы, которые – в темя! Но ещё больше меня впечатляет проявленное здесь Даной писательское мастерство. Стёб и трагедия сшиты тонкой невидимой нитью. Ни одного лишнего слова. Даже эти «попсовые» присказки-мотивчики отменно работают, подчёркивая абсурдность нашей жизни. Симпатические чернила, которыми пишет поэт, то исчезают, то опять проявляются в пространстве. Кроме частушек, я расслышал в стихотворении «Бывальщина» и отголоски знаменитой сказки Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Но не факт, что Дана сознательно закладывала это в свои стихи. «Во мне, а не в писаниях Монтеня находится всё то, что я у него вычитываю».

Дана Курская – из тех, кто всегда готов впустить в своё сердце беду. Это придаёт её жизни и поступкам особую человечность. Стихи ведь – продолжение человека. «Если носишь эпоху внутри без спросу – приготовься, что вечность тебя слизнёт». Дана, как мне кажется – человек немного авантюрный. Одновременно «от мира» и «не от мира сего». Склонность к авантюризму, а также особая чувствительность, и питают её лирику. При этом она – человек очень открытый. Наверное, о некоторых вещах, о которых пишет Курская, можно было бы и не откровенничать. Но Дане внутренне комфортно жить «на виду». А, может быть, и не комфортно, да иначе она не может. Каждый ведёт себя так, как подсказывает ему характер, «даймон» человека. Такова у Даны «данность». Только чистые помыслами люди могут позволить себе быть максимально открытыми. При этом –высока незащищённость, и порой страшно за человека. Именно открытость способна накликать беду. И беда, о которой рассказывают стихи Даны Курской, – не случайность, а выпестованная характером и поступками закономерность. «Я несла свою беду…» – пел от женского имени Высоцкий.

 

Каждый день балансируя как на льду

Привыкая быть у всех на виду

Задыхаясь словно в расстрельном ряду

Человек находит себе беду

 

Человек пускает в себя беду

Человек готовит беде еду

Человек заботится о беде

Чтоб ей было удобно в его среде

 

Человек глядит той беде в глаза

Будто хочет истину ей сказать

Человек за ушком ей чешет – глядь

А беда свернулась клубочком спать

 

Потекла у них жизнь что твоя вода

Дни спешат как быстрые поезда

А случись какая-нибудь ерунда

Человек смеётся – мол, не беда

 

По утрам он выгуливает беду

А другие к собственному стыду

Говорят – бедовый он человек

Человек с бедою глядят на снег

 

Дана преодолевает свою личную беду чуткостью к чужой, посторонней. И своя, в сравнении с чужой, уже не кажется тяжёлой и бесповоротной. Чужого горя не бывает. И клин клином вышибает, поскольку одним миром мазаны.

В некоторых своих стихотворениях Дана Курская словно бы продолжает «эстетику смерти». Смерть, в этой трактовке – это своеобразный «гамбургский счёт», по которому оцениваются поступки и мысли поэтов. Это зеркало, которое вечно смотрится в тебя, по мере того, как ты заглядываешься в синюю Бездну. «И губы бездны бездны губы ищут», – пишет Дана. Любовь и смерть – такие темы, где уже столько сказано предшественниками, что необходима, как минимум, новая подача. И Дана Курская хорошо «подаёт» свои угловые, штрафные и прочие смертельные и зубодробительные удары. Мертвецы гуляют по Ваганьковскому кладбищу в «свободное от работы» время. То есть тогда, когда к ним не приходят с цветами посетители. Встают из своих могил Роман Файзуллин, Сергей Бодров, Влад Листьев и беседуют с Даной. Или – это она с ними беседует. Но кто с кем, уже не важно.

 

Пусть искренни строчки,

Волшебна их вязь,

Бог требует точки,

Чтоб жизнь удалась.

(это уже мои стихи)

 

А вот какое я нашёл у Даны необычное военное стихотворение:

 

Сергею Арутюнову

 

вот они – просторы западни

комполка сказал, что мы одни

мы вдвоём за этот мир в ответе

за обшивкой мрачные огни

лучше сразу голову пригни

там на небе всё равно заметят

 

брызнуло живым по сапогу

мы не уподобимся врагу

мы не этим утоляем жажду

но о нашей тайне ни гугу

сколько красных капель на снегу

я б о них поплакала

о каждой

 

«Новаторство» (новотворство?) Даны Курской здесь проявляется, на мой взгляд, вот в чём. Она сумела стереть грани между участником боевых действий и сторонним наблюдателем (может быть, возлюбленной одного из героев). Повествование пульсирует по сердечным жилам – туда, на войну, и обратно. Героиня – через толщу пространства – словно бы оказывается на месте событий. И «вдвоём» – превращается во «втроём». Гуща событий – она везде, куда проникает сердце.

Дана, как и многие современные поэты – «собиратель редкостей», антиквар языка. Вот, например, «альменда» у Ирины Евсы, вот – «астильбоидес» у Дианы Рыжаковой… Редкое, неизвестное, то, что раньше попадало в виде вопросов телезрителей в передачу «Что? Где? Когда?», теперь переполняет строки «продвинутых» поэтов. Сноски теперь можно и не делать – интернет мгновенно сообщает нам значение того или иного редко употребляемого слова. Вот и Дана Курская побаловала нас «пряностями». «Фике» (отроческое имя Екатерины Великой), «меланоцет Джонсона» – всё это расширяет наш кругозор. А я уж, грешным делом, подумал было, что «Фике» – это написанное с опечаткой название маятника.

Дана Курская – прекрасный организатор. В соотнесении стихийного и упорядоченного она, на мой взгляд, стремится достигнуть душевного равновесия, баланса, паритета – насколько это вообще возможно. У многих зреет в душе благодарность этой замечательной молодой женщине – за то, что она не побоялась взвалить на себя ношу культуртрегерства и несёт её гордо, трудоголически, с достоинством. Но это не заслоняет от нас её стихи.

 

 

«СЧАСТЬЕ НА ГРАНИ ВЫМЫСЛА»

(Дмитрий Артис, Мелкотемье +. Сборник стихотворений. Литературная серия «Книжная полка поэта». –

С-Пб, АураИнфо, 2018)

 

Серия «Книжная полка поэта» жива! Замечательный подвижник Евгений Орлов и его команда подарили нам новую книгу Дмитрия Артиса, которая называется «Мелкотемье плюс». Артис выиграл в 2018 году 7-й Открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии в номинации «Литературная премия имени Владимира Таблера». И получил приз – книгу. «Мелкотемье плюс» – это в сущности, две книги в одной – собственно «Мелкотемье» и предыдущая книга Дмитрия «Детский возраст». Это собрание стихов последнего десятилетия. Дмитрий Артис обладает удивительной способностью творить поэзию из пустоты, из незаполненности событиями. Человека другого душевного склада подобная незаангажированность, скорее всего, напрягала бы. Что такое наша жизнь? Череда событий, и нам всегда хочется востребованности, насыщенности. Действия. А если всего этого нет? У Дмитрия Артиса отсутствие «жизни» не мешает поэзии. Эта редкая способность выделяет его среди пишущих. Мы словно бы «подзаряжаемся» от текущих событий, чужих стихов, своих выступлений, чтения книг, походов в кино и театры. Наращиваем энергетику, держим себя в душевном тонусе. Дмитрий Артис поражает меня тем, что пишет даже на «нулевой» энергетике, черпая силы и вдохновение прямо из космоса. У Артиса – это поэзия в чистом виде. Не «философская», «эзотерическая», «православная» или какая-нибудь другая. Эмоции он черпает отовсюду. Поэта интересует, прежде всего, внутренний мир. Всё остальное – постольку-поскольку. Удивительное дело – время семейного разлада у Артиса совпало с началом военных действий на Донбассе. Любовь и война – в семье и в мире – парадоксальным образом синхронизированы. И никуда от них не убежать. Как не убежать от смерти.

Остро звучит у поэта и тема личной свободы.

 

Собака на коротком поводке,

газоном ограничена дорога,

и жизнь моя, как в адресной строке

за три копейки скачанная прога,

 

теснится, ужимается, едва

вписавшись в общепринятые рамки.

Не слышно птиц, пожухлая трава

топорщится и солнце без огранки.

 

По тротуару мимо фонарей,

ларьков, заборов, мусорного бага,

хвостом виляя, шествует собака,

 

и поводок ослаблен, и за ней

трусит старушка голубых кровей,

услужливо отстав на четверть шага.

 

Я думаю, острое чувство свободы у поэта, скорее всего, не вписалось в прокрустово ложе брачного контракта. Богемный человек вообще тяжело поддаётся супружеской дрессировке. Поэтому в освобождении от уз брака герой тоже находит элементы счастья. Поэт гордится, что пишет «мелкотемья». В этом тоже есть свобода: в советское время за мелкотемье запросто могли настучать автору по голове. На самом деле, никто не знает, какая тема – поверхностная, а какая – глубокая. Можно начать с ерунды, а затем постепенно погрузиться в космос подсознания.

Жить с поэтом – непростая работа. Артис рассказывает нам о том, как легко можно обидеть художника. Лучше не просить любимого-стихотворца почитать стихи других поэтов. Ты как бы показываешь ему, что мало ценишь его творчество, предпочитаешь ему других. Часто – более признанных, знаменитых. «Мелкотемье плюс» – это лирическая энциклопедия семейной жизни. Иногда мир у Дмитрия Артиса словно бы переворачивается, и счастье оказывается надетым набекрень. Появляется мистика. Мистика у Артиса, поэта, в общем-то, не склонного к дешёвым изыскам, дорогого стоит.

 

Хоронили мёртвые живых,

не было у мёртвых выходных.

 

Родом из расплавленной руды

поднимались, двигались ряды,

 

шли одна колонна за другой,

выгибалась каждая дугой.

 

Хоронили партиями – впрок,

вдоль дороги, будто поперёк,

 

и не ради красного письма

добавлялся, значимый весьма,

 

к именам учёных и невежд

перечень утраченных надежд.

 

В поэзии Дмитрия Артиса всегда есть элемент неожиданности для читателя. Казалось бы, ты уверен, что понимаешь автора от первой и до последней строчки. И вдруг открывается, что понимаешь ты его не совсем правильно. А понимание в нашем деле – вещь трудная, но первостепенная. «Семейная» хроника у Артиса в «Мелкотемье» – очень взвешенная. Он умудряется думать в душевном разладе и за свою прекрасную половину. Когда в отношениях что-то не клеится, это просто редкое, уникальное человеческое качество. Поэтому мы не найдём у поэта осуждающих ноток – дескать, я хороший, а во всём виновата она. И, может быть, потому всё звучит безнадёжнее.

 

Внутри меня живущий демон

был занят всю неделю делом:

спиртное пил за семерых,

гоняя демонов твоих.

 

Нехватка сна, плохая пища,

глаза чернее пепелища –

мой демон выдохся, затих

в ногах у демонов твоих.

 

Совместное бытие вызывает к жизни демонов, и нет пути дальше. Дмитрий Артис практически прямым текстом говорит о том, как и что – не сложилось. И – не забудем – это пишет человек, у которого бывает, по его собственному выражению, «Моцарт внутри».

 

Несмотря на то, что с тобой иногда

было хорошо мне, легко и весело,

так и не обрёл по себе благодать,

не снискал душевного равновесия.

 

А порой мне чудилось: поднажмём

и кривая, можно сказать, что вынесла –

обрастём любовью, деньгами, жильём

и случится счастье на грани вымысла.

 

Снизойдёт покой ли, бессмертие, как

раньше это чувство не называли бы, –

всё равно теперь – я великий мастак,

натворив чего, прикрываться алиби,

 

оправдать себя, обвинив кривизну

отношений, в общем-то, охренительных.

Вот опять ругнулся, готовясь ко сну,

а мечтал ведь ангелом слыть,

хранителем.

 

Иногда бывает полезно набрести в Сети на прежние публикации стихов. У этого стихотворения Артиса есть старый подзаголовок – «Не Чёрная речка». И, в общем-то, правильно, что автор снял в итоге этот заголовок. Но эта «наводка» помогает нам широко понять многое и в вопросах творчества, и в вопросах семейного содружества. Ключевое слово в стихотворении – «благодать». Если в индивидуальном творчестве ты сам отвечаешь за свой душевный поток, то в творчестве семейном благодать даруется совпадением множества факторов. Но вот в чём загвоздка – если не получается благодать, у тебя возникает дуэль… со своей прекрасной половиной. И не нужно никаких дантесов – ты саморазрушаешься изнутри. Если мысленно пойти ещё дальше, всякая не-благодать есть дуэль. В сущности, крест человека – это его характер, привычки и «невозможности». Человек словно бы распинается жизнью на своём же кресте.

Дмитрий Артис бесстрашно прорастает стихами вглубь судьбы, стоически принимая все её дары и удары. Поэт умеет «ловить» самого себя в любой момент жизни; переживая жизненные перипетии, он умеет беспощадно их анализировать – не для того, чтобы больше не попадаться на крючок, а просто так – «я мыслю, значит, я существую». «У меня же муза всегда под боком». У Дмитрия боли в строчках – в избытке. Есть такие стихи, которые страшно читать и неловко цитировать. Словно бы подсмотрел за обнажённым сердцем поэта без разрешения. Но есть у него и фантазии, когда проза жизни «облагорожена» вымыслом.

 

 

«Я – СВЕТ, СТРЕЛЯЮЩИЙ С ДВУХ РУК»

(Олег Бабинов, Мальчик сломал слона. – М., Стеклограф, 2019)

 

Я часто слушаю стихи Олега Бабинова в «живом» авторском исполнении. И каждый раз что-то в них меня «цепляет». Нестандартное мышление – визитная карточка поэта. «Мальчик сломал слона» – книга нескучная и парадоксальная. Это некий экскурс в собственное детство, когда мальчик и взрослый человек «сливаются» в персонаже без возраста. Похоже на палиндром времени: ты путешествуешь из зрелого возраста в детство, а потом – обратно. В поисках утраченного рая, и не только. Поэт стремится не «отпочковать» друг от друга маленькие свои жизни, а, наоборот, объединить их. Для него детство – тоже один из элементов своего «Я». Хотя, наверное, биологических клеток того маленького Олега во взрослом человеке уже не осталось. Всё «съела» динамика развития личности. Название книги, невзирая на кажущуюся непритязательность – концептуально. Не только дети – целые государства порой «ломают слона», а потом – смотрят, что из этого выйдет. Есть в этом некий камертон эпохи, и его чутко улавливает Олег Бабинов. Самое уязвимое место у игрушечного слона –конечно же, хобот. Я сам в детстве неоднократно «ломал» это игрушечное млекопитающее, и делал это с огромным удовольствием. Ребёнок ведь ещё не отличает добро от зла! Он жаждет побыстрее познать удивительный окружающий мир. Итак, мальчик у Олега Бабинова сломал слона. Но слон не сломил мальчика!

 

ЗАПОНКА

 

Я маленький – ни маменька, ни папенька

меня не сыщут в ГУМе у фонтана.

Я – мокрой пяткой втоптанная запонка,

окисленный подарок океана.

 

Что было в сердце – сердолик, жемчужина,

эмалевый верблюдик или слоник?

Какой коньяк был подан после ужина,

додумает затравленный историк.

 

Жена его ушла к руководителю –

научному сатиру и сатрапу.

От запонки к простреленному кителю

взойдём и мы по лоцманскому трапу.

 

Олег Бабинов работает «на контрастах». Он смешивает холодное и тёплое, смешное и трагическое, детство и зрелость, сюр и реальность. Надо заметить, что в такой стилистике автор очень уязвим: тут необходимо тончайшее чувство меры. Как у авангардистов при употреблении новаторских метафор – словно бы идёшь по минному полю слов. Чуть недоглядел – и образ уже не работает. В смешении низкого с высоким случается немало подводных камней, которое нужно умело обходить. В этом плане поэтика Олега Бабинова вызывает уважение. Он рискует – и пьёт шампанское! Бабинов – эрудит, человек в высшей степени образованный. Вместе с тем, в его лирике много просторечных выражений, сленга, стёба, неформальной лексики. Всё это вместе формирует интересный и ни на кого не похожий стиль поэта. Удивительное дело, но постмодернистские стихи Бабинова… отлично поются! Как мне представляется, песенность – характерная черта лирики поэта.

В новой книге Олега Бабинова много парадоксальных рассуждений. По мнению поэта, в повальной графомании на Руси виноваты… Пушкин и Лермонтов. Они подали другим авторам дурной пример лёгкого стихосложения. Особенно популярна такого рода «облачная графомания» в армейской офицерской среде – песни под гитару помогают нравиться женщинам. Я сам вышел из поющей армейской среды, и могу это подтвердить. Всё хихоньки да хахоньки, но вот «маленький поэтик, невольничек чести шлёт и шлёт нам конвертик – груз двести». И здесь Олег Бабинов сражает меня наповал (есть ведь и такая дуэль – «писатель – читатель»). «И ты, Брут!» – мысленно выговариваю автору. И есть отчего! Мало того, что не ждёшь, погружённый в весёлую стёбную стилистику, неожиданно грянувшего минора. Так ещё, мне кажется, Бабинов попал в точку и рассказал нам неожиданное о судьбе Лермонтова, без прикрас. Причём, видимо, автор не хотел этого делать, просто так у него «проговорилось». Как мне представляется, среди своих современников Михаил Юрьевич, молодой человек небольшого росточка, котировался именно как «маленький поэтик, невольничек чести». Это сейчас он у нас великий и признанный классик! Бабинов словно бы переадресовывает самому Лермонтову крылатые слова, сказанные им о гибели Пушкина: «Погиб поэт, невольник чести!». А ведь наверняка подобное проговаривалось и раньше, при жизни Лермонтова. Но это ещё не всё. В достаточно куртуазную стилистику стихотворения «Поручик» вплетаются строки про «груз двести», деталь явно не из девятнадцатого века. Поэты (маленькие и большие) продолжают гибнуть на войнах двадцатого и двадцать первого веков. А ведь всё так хорошо начиналось! С конвертика, адресованного красавице, в который были вложены вдохновенные строчки. Такая сложилась в российской метаистории «неконвертируемость» судьбы поэта. Военной темы у Бабинова много, и она подаётся так интересно, что это, на мой взгляд, достойно всяческого внимания. Например, участником боевых действий у поэта становится… Арлекин.

 

В сладкой крови тонут слуги и господа,

Конные рыцари, прочие христиане.

Кровь заливает замки, нивы и города –

Здесь в Ломбардии, здесь в Афгане, здесь на Майдане.

 

Ключевое слово – «здесь». Телескопическое зрение Олега Бабинова помещает в один ряд события средних веков и новейшего времени. Всё одинаково, ничего не меняется. Никакая вера не помогает народам не воевать. «Человеческое, слишком человеческое» из века в век наносит поражение духовному. Герой не верит, что можно в одночасье «поменять» человечество. Другого человечества у него для нас нет. Но зато – можно попытаться спасти гения, «застрявшего» на войне. Гения, попавшего туда случайно, по неосторожности. По слепому жребию судьбы. И Бабинов пишет стихотворение «Рядовой Рахманинов». Я даже решил проверить, действительно ли служил великий русский композитор и пианист в царской армии. Может быть, он участвовал в Первой мировой войне? Оказалось – нет, не участвовал. И не служил. Но подача Олега Бабинова работает! Это – гол, забитый в ворота войны. В любом сражении гибнут люди творческого плана. И нам очень повезло, что не погибли на своих войнах, скажем, Стендаль и Лев Толстой. И Сократ в Пелопоннесской войне тоже не погиб. Поэтому «рядового Рахманинова», конечно же, надо спасать! Даже если сам композитор и не воевал. Впрочем, не воевал и автор стихотворения, Олег Бабинов. Но само стихотворение – становится событием в военной/антивоенной тематике. Не рядовое стихотворение!

 

Не жалей ни меня, ни прочих нас –

мы родом из века каменного,

но, Господи, слава Тебе, что спас

рядового Рахманинова!

 

Мы пошьём войну на любой заказ –

хоть тотальную, хоть приталенную,

хоть со стразами, хоть без всяких страз,

необъявленную, отравленную.

 

Санитар, санитар, не тяни, бросай –

не того потащил ты раненого.

Не спасай меня, но во мне спасай

рядового Рахманинова.

 

Дети Хармса

 

В большой армии поэтов последнего призыва многие могли бы легко выдать себя за «детей Даниила Хармса». Совершенно непостижимым образом литературное направление, которое в советское время было в аутсайдерах, в начале нашего века неожиданно оказалось в лидерах. И сдавать свои позиции не собирается. И постмодернизм, и новый авангард, и просто современная лирика – все черпают из этого универсального источника. Но если Вадим Степанцов и компания просто высмеивали какие-то сакральные, но уже изрядно обветшавшие понятия, то теперь абсурдистские вещи вышли на какой-то совершенно новый, космический уровень. Это уже не плоскостное, а интегральное мышление. В этой парадигме находятся и стихи Олега Бабинова, что в полней мере подтвердила его первая книга «Никто». Лучшие стихи из первой книги есть и в «Мальчике, сломавшем слона».

 

Гомер был слеп, Бетховен глух,

синематограф нем.

А как зовётся мой недуг?

Никтоизватьникем.

 

С утра приходит мой Никто,

и он со мной весь день.

На нём ни шляпы, ни пальто,

и он ни свет, ни тень.

 

Никто мне в зеркало глядит,

Никто ночей не спит.

«Скажите, доктор, где болит?

И чем грозит, и что сулит

хронический никтит?»

 

И доктор чешет в бороде

томографом своим

и говорит: «В Караганде

ни в мёртвой, ни в живой воде,

ни при сияющей звезде

никтит неизлечим.

 

Такой ты, батенька, больной,

такой ты, божежмой!

Иди ты, батенька, домой,

и тщетно руки мой».

 

Уйду и под Карагандой,

под солнцем и луной

полью себя живой водой

и мёртвою водой,

 

и там, под солнцем и луной,

как нижнее бельё,

на мне останется со мной

никтожество моё.

 

У зайцев капитан – Мазай,

у прочих тварей – Ной,

а ты себя творить дерзай

под солнцем и луной,

 

и как Венера из воды,

Иона из кита,

ты выйдешь из Караганды –

никтожнее никта.

 

Когда к тебе приходит волк,

стреляющий с двух рук,

глазами – зырк, зубами –щёлк,

никто тебе не друг.

 

«Ты сер, а я, приятель, сед.

И мне никто не враг.

Ты видишь цель, я вижу свет,

а звать его – никак».

 

Гомер был слеп, Бетховен глух,

Адам был бос и наг.

Я свет, стреляющий с двух рук.

А звать меня никак.

 

«Как будто упекли в тюрьму,

но что тюрьма мне та –

никто никтою никому

в никту из-под никта!»

 

«Псевдоним», предложенный Олегом Бабиновым, в литературе не нов. Таким же именем назвался Одиссей. Это помогло ему убежать от циклопов. Ник. Т-о – так подписывал свои произведения поэт Иннокентий Анненский, учитель Гумилёва, знаток древнегреческой трагедии. У Олега Бабинова этот персонаж – своеобразный протест против пафосности. Но – мы это ещё не забыли – «кто был никем, тот станет всем». Последние часто становятся первыми. В поэта часто не верят в начале его творческого пути. И творческому человеку необходимо преодолеть «сопротивление материала», чтобы выжить как боевая единица. Росток свободы, росток творчества пробивается сквозь косность и преграды. И, чтобы тебя не так сильно атаковали и приземляли, чтобы сделаться невидимым для критиков, поэт называет себя «никем». То есть он применяет ту самую старинную уловку Одиссея. Если ты «никто», то какой с тебя спрос? А в это время ты расправляешь крылья, и уже никакой «мальчик» не сломает в тебе «слона», – мы возвращаемся к названию книги Олега Бабинова. Есть в книге ещё одно поразительное стихотворение, притча о судьбе творца.

 

СТЕЖОК

 

Мне подарили на челне

дубинку и мешок

и право сделать на руне

единственный стежок.

 

К себе подтягивая нить,

откусывая связь,

хочу судьбу переменить,

себя посторонясь.

 

Хочу зашить овраг небес,

заштопать их носок –

но почему-то в тёмный лес

опять ведёт стежок.

 

«Какой ты швец!» – смеются чтец

и на дуде игрец,

которым голоса протез

ковал глухой кузнец.

 

Струится из дыры в носке

кудрявый господин

и пишет ветром на песке:

«Ты – царь Живиодин!»

 

Легка бикфордова кишка.

Пинкфлойдова стена

в стране дубинки и мешка

не так чтоб и сплошна.

 

Мой утлый чёлн среди стремнин

найдёт к руну струю.

Я – бедный царь Живиодин,

и я немножко шью.

 

Помните, у Пушкина: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но у Пушкина творец уже заработал себе имя и может позволить себе одинокое странствие. А у Бабинова – герой из последних сил отстаивает своё право на «стежок», на творчество. Книга Олега Бабинова – шкатулка с сюрпризами. Чего тут только нет! Автор путешествует по разным векам и странам. Много абсолютно неожиданных стихотворений. В целом же в книге Олега Бабинова доминирует свингово-джазовая поэтическая стихия. Приятного вам чтения!

 

 

«ВСЕМ ТЕЛОМ ПРИЖИМАЯСЬ К НЕБУ…»

(Татьяна Вольтская, В лёгком огне. – М., Издательские решения, 2018) 

 

Человек глубокий и смелый, Татьяна Вольтская так начинает свою книгу:

 

О жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно

И севшая на стол, о, долгий вдох и выдох

Узорных створок. Чашка, хлеб, вино.

И – паника, и – пёстрое пятно,

По стенам шарящее выход.

 

Радость бытия – и ужас от осознания его хрупкости. Чем больше жизненной силы в человеке, тем сильнее в нём страх смерти. В людях вялых и слабых сильные чувства не живут. В лице Татьяны Вольтской мы имеем дело с автором, который не просто промелькнул на поэтическом небосклоне, а пришёл всерьёз и надолго. К такому выводу подталкивает меня новая книга Татьяны «В лёгком огне». Вольтская – поэт не столько промежутков, сколько итога. Есть у неё свой фирменный звук. У лучших авторов звук – это «цемент духа», который незаметно, без швов скрепляет образы, чувства и мысли в едином потоке. У Татьяны Вольтской богатейший язык и изысканная просодия. Такой поэт – сам себе награда, он может вылечить депрессию звуком собственного стиха.

 

Когда на Арарат ступает Ной,

И скачет царь Давид перед ковчегом.

Пространство разговаривает мной

С самим собой, со звёздами и с веком.

 

Книга «В лёгком огне» – небольшая. Но на одной страничке у Татьяны часто помещаются два стихотворения. Уплотнение текстов переходит в уплотнение смыслов. Существует некая несправедливость в том, что замечательные стихи Татьяны Вольтской только сейчас завоёвывают пристальное внимание читающей публики. У каждого поэта – свои сроки «дозревания». То же касается и читателей. Напишешь какое-нибудь произведение, а его востребованность наступает только спустя десятилетия.

Я хожу с книгой Татьяны Вольтской – и не могу с ней расстаться. В ней присутствуют объём бытия, глубина и вариативность. Татьяне одинаково хорошо удаются и пронзительно-лирические стихи, и философские, и социально-политические. Чисто женское и глобально человеческое в них неотделимы друг от друга. Поясню свою мысль. Часто сетуют, что лирика прекрасного пола – специфична и не очень интересна читателям-мужчинам. Но когда женщина – большая личность, «недостатки» такой лирики становятся преимуществами. «Бог, не суди. Ты не был женщиной на земле», – как пронзительно выразилась о своём бытии Марина Цветаева. И понимаешь: женская поэзия не только не уступает мужской – наоборот, есть темы, где голос женщины звучит сильнее. Например, тема старения. Женщины острее ощущают скоротечность жизни, поскольку первые следы увядания появляются у них на лице и на коже достаточно рано.

 

Женщина умирает дважды.

Сначала зеркало покрывается порами, и по капельке, словно пот,

Красота испаряется, и от жажды

Вернуть её блестят глаза, пересыхает рот.

 

И мужские взгляды, несущие женщину, будто птицу,

Редеют, гаснут, разбиваются, как стекло.

Она останавливается у кондитерской, вдыхает запах корицы

И вдруг понимает, как тяжело

 

Её тело. Она ещё борется, но уже на полку,

Вздохнув, ссылает любимое платье. «Какого тебе рожна?» –

Негодует подруга обрюзгшая. Агония длится долго.

Это первая смерть. А вторая не так уже и важна.

 

Во многих рифмованных стихотворениях Татьяна Вольтская так далеко уходит от силлабо-тоники, что это, скорее, можно назвать рифмованными верлибрами. У Татьяны много афористических строчек. «Женщина умирает дважды». «Всем телом прижимаясь к небу». «Родина – это просто постаревшая ты». «Если не с кем почувствовать себя несчастной, значит, это не жизнь никакая и не любовь».

Одна из самых пронзительных, сквозных тем книги «В лёгком огне» – утрата любимого человека. У каждого настоящего поэта есть «свой маленький эшафот», и, на мой взгляд, у Вольтской это каким-то образом связано со смертью человека, которого она любила романтично и преданно. Сознание героини дрейфует между присутствием и отсутствием любимого, и неожиданно понимаешь, что это не парадокс, а горькая правда. Такое может быть – одновременное присутствие и отсутствие человека во вселенной.

Но что поражает ещё больше – эмоциональный спектр разговора с ушедшим человеком. Это уже какая-то «боль после боли». Герой настолько жив посмертно, что разговор с ним порой ироничен и саркастичен: «Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?». Пожалуй, первым догадался писать о смерти как о жизни Иосиф Бродский. Мы всё время словно бы сторонимся этой темы, побаиваемся, банальничаем в ней. Татьяна Вольтская показывает нам, насколько неисчерпаемой может быть эта тяжёлая тема. «Не беспокойтесь, дорогие читатели: за всё уже заплачено кровью жизни».

Мы видим, что «лёгкость» огня у поэта обманчива. В стихотворении «Из песни» та же тема – гибель любимого человека – подаётся автором совершенно по-другому. «Песня» – знаменитые строки из культового кинофильма «Ирония судьбы». «Я спросил у ясеня, где моя любимая». И, несомненно, всё это берёт начало в пушкинской «Сказке о мёртвой царевне». Я ощущаю Татьяну как поэта трагического, со своим особым взглядом на мир. Поэт остро ощущает драматизм жизни. И Холокост, и утрата любимого, и старение – звенья одной цепи. Но хочется – вопреки всему – побыть немного счастливой. Насколько это возможно. И всегда любовь у Татьяны противостоит старению, смерти, болезням, грехам родной страны. И – «смерть делает шаг назад». Книга Татьяны Вольтской «В лёгком огне» – об антиэнтропийной сущности жизни. Не всем дано «гореть всегда, гореть везде, до дней последних донца». Есть и люди лёгкого огня. Газовая конфорка порой нужнее, чем костёр. Хотя, конечно, всё в этом мире относительно.

Татьяна Вольтская – нонконформист. Мне кажется, «самостояние» поэта – вещь очень важная, особенно в России. Патриотизм у Татьяны – лермонтовский. «Люблю Отчизну я, но странною любовью…». Критика действий государства разбивается в гражданских стихах Вольтской об осознание схожести судьбы отдельно взятого человека с судьбой родины. Человек тоже стареет и умирает. Так, может быть, и свою «старую» родину стоит пожалеть?

 

Вырывают граждан из страны

С мясом – будто гвозди из стены.

А без них – как карте на стене –

Удержаться не на чем стране.

 

Уровень культуры поэта заметнее всего, как это ни парадоксально, в любовной лирике. Чем богаче душевная организация у человека, тем интереснее читать его интимную лирику. И наоборот. У Вольтской эротические мотивы увидены метафорически, вплетены в пейзажи. «Дрожит земля в объятьях поезда». «Господь слепил тебя в первый раз, а я леплю во второй». У Татьяны, коренной петербурженки, много стихов об «отставной столице». Вольтская – плоть от плоти своего родного города. «Этот город живёт по законам сна», – говорит поэт. Это не просто «питерская школа». Это «Небесный Петербург» Татьяны Вольтской, блоковская ветвь русской поэзии. Поэт у Татьяны – «свидетель музыки». Именно музыка «подтверждает» подлинность поэтического произведения. «Главное – музыка, музыка, листьев ночной разговор…». «Музыка около, около, да не ухватишь никак». Музыка для Татьяны выше точности слов. Так расставлены её душевные приоритеты. Её мир держится на китах любви. И часто у неё минор и мажор – одновременны. А закончить свою рецензию хочу стихами Вольтской о Рождестве:

 

Нам в Рождество дарован свыше снег,

И чёрное, как видишь, стало белым.

И ходит благодарный человек,

Большой свече уподобляясь телом.

 

Шаги скрипят, и в валенках тепло,

И праздничной резьбой какой-то мастер

Одел и сад, и крышу, и стекло.

И Ель идет навстречу – Богоматерь.

 

И тает воск лица, и рук, и ног,

Бегут колёса звёзд, мелькают спицы,

И, кажется, вот-вот родится Бог

Во тьме души. И мир от слёз двоится.

 

ЧЕСТОЛЮБИВАЯ МОЛИТВА АННЫ ГЕДЫМИН

(Анна Гедымин, При свете ночи. Стихи и баллады. – М., Время, 2019)

 

«При свете ночи» – книга переболевшей боли, которая ощущается читателями как благодать. Поэзия – всегда больше дар души, нежели совокупность озарённых строк. Анна Гедымин – натура нежная и чуткая. Она – поэт-романтик, человек мыслящий и ранимый, и, вместе с тем, обладающий широким кругозором. Человек, способный критически посмотреть на себя со стороны. В стихах Анны много тонких наблюдений.

 

– Ты знаешь, что такое свет? –

Спросил меня слепой сосед. –

Он, как далёкий тёплый звук,

Прокалывает тьму вокруг

Навеки, на мгновенье… Нет,

Не знаешь ты, что значит свет!..

 

А снег идёт, идёт, идёт,

Проходит день, проходит год…

Слепой сосед, не можешь ты

Увидеть в инее кусты,

И странный улицы виток,

И ржавый на двери замок…

В пустые окна бьёт зима…

Не знаешь ты, что значит тьма!..

 

Мы жалеем человека за то, что он лишён чего-то хорошего, важного. Но выясняется, что одновременно он лишён и чего-то плохого. Уравновешивает ли одно другое? Мы, у которых есть всё, настолько привыкли к этому, что разучились ценить. Поэтому, что такое свет, не знают – каждый по-разному – как слепой, так и зрячий. Глубокое наблюдение! У Анны в стихах – счастливый симбиоз выдержанности, интеллигентности и градусности, накала переживаний. Огонь идёт к читателям словно бы изнутри, не оставляя ожогов. Гедымин много пишет о любви – нежной, настоящей, порой «запретной».

 

Я жену твою не обижу,

Как бывало в прошлом году, –

Даже в снах тебя не увижу!

Даже близко не подойду!

 

Мне, змеюге, вырвали жало,

Кровь моя обратилась в лёд.

Что ж глядишь на меня так жадно

Все мечты свои напролёт?..

 

Страсть словно бы «смиряется» под напором этики. А бывает и так: общечеловеческое – поднимается над женским соперничеством:

 

Враждебная, с чёлкою чёрной

И взором – острее огня,

Считайте себя отомщённой:

Он больше не любит меня.

 

Он – где-то, он – птица на ветке,

Его не удержишь в руках.

Уж месяц, как смолкли соседки

Про губы мои в синяках.

 

Я знаю, бестактно… Но Вы же

Прошли до меня этот путь…

Как жить? Научите. Как выжить! –

Когда ничего не вернуть…

 

Прекрасное стихотворение! И составная звучная рифма «Вы же – выжить» придаёт ещё большую выразительность этому краткому запоминающемуся произведению. У Анны рифмы на уровне лучших образцов русской поэзии: «Жало – жадно, иссякаем – за Каем, внимательно – матерью». Звук строится и на рифме тоже. Когда много жизни прожито в любви, успеваешь побыть и «палачом», и «жертвой». Тебе словно бы возвращается чужая вина, и теперь «виноват» уже ты. Отчаянно спорят между собой этика и любовь. Этика и эстетика. И побеждают в человеке – попеременно. Лирика Анны Гедымин, о чём бы она ни писала, носит интеллектуальный характер. Словно бы за кулисами пообщались между собой Пушкин и Бродский. В книге «При свете ночи» собраны как новые стихи Гедымин, так и уже хорошо известные. Среди уже знакомых я бы выделил «Честолюбивую молитву». Здесь автору удалось прочувствовать странные взаимоотношения между жизнью творца и моментом творения.

 

ЧЕСТОЛЮБИВАЯ МОЛИТВА

 

Музыка! Ты пришла, наконец…

Листва шелестит, маня…

Кончено, теперь я тоже – творец.

Боже, прости меня!

 

И наплевать, что, злой, как оса,

И от власти хмельной,

Ангел возмездья уж полчаса

Носится надо мной.

 

Милый, придётся чуть обождать,

Постой дудеть на трубе,

Пока не кончится благодать –

Я не дамся тебе.

 

Ваш Главный слепил меня из интриг,

Швырял из блеска во тьму,

Но вот за этот звучащий миг

Я всё прощаю Ему.

 

И пусть перелесок уже в огне

И пёстр от змеиных лент,

Пойми: если что-то зачтётся мне,

Так этот самый момент!

 

Не то что звезда, а метеорит

Сверкнул на исходе дня…

И, может, ваш Главный чуть пожурит,

Но всё ж – помилует мя.

 

Стихотворение соткано из тончайших переживаний. Вот героиню посетило вдохновение, и вся она – в его власти. Невольно извиняется перед Господом за то, что «тоже творец». И здесь Анна непостижимым образом проникает в одинокое пространство между мирами. Между «кончено» и «пока не кончится». Между результатом и процессом. Когда приходит музыка, уже нельзя отлучиться по пустякам и выйти из игры. Зачарованность мелодией властно приковывает тебя к предмету речи. Но, вместе с тем, ты словно бы находишься под воздействием чужих чар, и творишь своё волшебство совместно с промыслом высших сил. И никто – даже муж или возлюбленный – не смеет оторвать тебя от этого потока. И звучит нешаблонная мысль у Анны: она не слишком довольна тем, какие качества заложил в неё Создатель. Но в процессе творчества она испытывает такое, ни с чем не сравнимое, блаженство, что готова простить Ему всё за эти минуты высшего счастья. И самое удивительное в этом стихотворении – перенесение рассказа о внезапно нахлынувшем вдохновении в область метафизики. За своё творчество человеку обязательно приходится чем-то платить.

В стихах Анны есть тонкое наблюдение о том, что с годами у женщины становится больше подруг. Уходит соревновательность в красоте, больше свойственная молодости. Вся эта книга – тайно – посвящена Анной памяти своей мамы. Эта тема неопознанной фугой, связующей нитью проходит через всю книгу. У поэта есть несравненное чувство меры: ничего слишком! Поэтому нежность к маме входит к нам аккуратно, на цыпочках, чтобы «не наследить». Но она есть. Она присутствует повсеместно. «При свете ночи» – это авторское избранное поэта-полуночника. Книга невероятно разнообразна. Она демонстрирует нам Анну как человека, беспокоящегося о многом: не только о личном, но и о судьбах мира, который будет после нас. И всё пронизано любовью большой души поэта, нашего с вами современника.

 

Когда наступит срок

последней строчки, точки,

Когда не станет дел,

сводящихся к рублю,

Всего на миг один

я попрошу отсрочки,

Чтоб жизни прошептать

последнее «люблю».