Словаяние

Валерий Иванович Исаянц (1.01.1945 – 6.01.2019). Поэт, художник. Родился в Воронеже. Окончил суворовское училище, учился на филологическом факультете Воронежского гос. университета. Первый сборник вышел в Ереване в 1978 году под редакцией и с предисловием Арсения Тарковского, с которым поэта познакомила Анастасия Цветаева, которая сделала В. Исаянца героем своей книги «История одного путешествия» (1971-72 гг.). В начале 1990-х годов остался без жилья, с тех пор скитался по стране в электричках, периодически жил в лесу в окрестностях Воронежа. Автор книг «Облики» (1978), «Пейзажи инобытия» (2013).

 

 

***

 

За горизонт в горизонтальном лифте

тащусь на север по боку земли.

О Господи, зачем так молчалив ты?

Скажи лифтёрам, чтобы подмели

 

все эти звёзды, фантики и спички.

Сор не растёт, не тает, не горит,

но развращает душу Елекрички,

ползущую на встречный Елекрик.

 

 

***

 

Поэта Серафим из Хиросимы

вёл за язык по памяти ко мне.

Их тишина была переносима,

как две сумы молитвенных камней.

 

Пешком, из переплёта в переплёт,

по горло вбред, минуя реки яви,

с безмолвием, сияющим, как лёд,

они вошли в пылающий Рейкьявик.

 

 

ОЖИДАНИЕ КУТУЗОВА

 

Притаилась в поэте Москва.

Не качай головою – уронишь!

Край родного… В дуршлях рукава

просыпается зимний Воронеж.

Тверь, Коломна, застёжка Кремля,

всё горит, источая французов.

У поэта в кармане земля,

по которой не ступит Кутузов.

 

 

КОНЕЦ ЛЕТА

 

От нас ли Время убегало,

чуть постояв в созвездье Льва,

иль просто миф на миф меняло,

переступаючи едва?

 

Мы твёрдо знали: наше Время

от нас ведь разве незави..?

Хотя, конечно же, в системе,

хотя, конечно же, в крови,

 

оно со мной стихи слагает

и придает синхрон уму…

 

Но слышно же – переступает!

Куда «нет хода – никому»…

 

 

***

 

Дом отступал к реке, как Наутилус,

приборами почуявший январь.

Антоновки неистово молились,

но осень ранняя вела себя, как тварь.

 

Береговушки рыскали по-сучьи.

В предчувствии недетских холодов

густела кровь в скрещённых жилах сучьев

и закипала в мускулах плодов.

 

 

***

 

Мы встретились на иньском берегу

у мерных льдин в балтийстовом просторе.

Небережливо льёмся в сольный гул,

что волнам Адриатики проспорен.

 

Я – нварь дрожащий. Ветер и мороз

воплощены, как зов трубы и свиток.

Я ничего не помню из-за слёз,

но нить моей печали не извита

 

и тянется к отверстию в углу.

Здесь рукописи гаснут, как мигрени.

Я прохожу, как дромадер в иглу,

в костюме-тройке светоизмерений.

 

И голос мой в молчанье тяжелеет,

и Слово слышит, как его зову.

 

 

***

 

Я выучил паучие движенья –

ты видишь, сколько смыслов я плету,

Земле переменяя притяженье,

чтоб ей не запинаться на лету

 

о кромку яви. Всё, что может сниться,

но было врозь – я завяжу в одно.

Луч о зеницу гнётся, точно спица,

и воробьям просыплется пшено.

 

Стою на коврике. В вокзальном светлом холле

ручной работы. Из травы и птиц.

И разница лучей глазницы колет,

и ранит зрячих щебетанье спиц.

 

 

***

 

Капитаном студеного судна,

всблянь плывущего в рюшах больших, –

я трясусь беспробудно, как будто

вглубь крущу в омерзлениях всих.

 

Лед слоится, за нажитью нажить,

в снах тривидится солнце их дна…

И Ковчег начинает куражить

густокряжных эвонов блесна.

 

Солнце бляшет и дщерится в щели,

сорок градусов, пламень-вольфрам,

м-м-дяшка возду…ха! – плоть испеченья,

по-над нёбный и сладший миррам!

 

Ходовое НЗ черносемья,

тирра-точка, бубенчик во храм…

Похруст в солоно, в сткляни – усемье.

Лик товарища. Венчик для брам.

 

 

***

 

Кто слух мой вещий браковал?

Кто здесь искал меня? Кто звал –

так громко, что в моём ущелье

устроил каменный обвал?

И на века, как бы в пещере,

настиг, заклял, замуровал?

 

К стихам моим на эту тему

кто, словно к зеркалу, приник?

Кто отразился в нём, как Демон,

чтоб лишь поправить воротник?

 

 

***

 

Я слово дал – и все оборвалось,

посыпалось: да да да да да да-а!

И в Кара-Даг вошла земная ось,

пройдя сквозь сердце чёрного дрозда.

 

Допелись, в общем… Выпав из гнезда,

орали песни в страхе и веселье,

нарушив целомудрие поста

злопамятного чуткого ущелья.

 

Имущий ус да намотает на:

мирскому – мир, военному – война!

 

Будь ты пластунский, пеший или конный,

но в ночь на третий день Бородина

твоей судьбой скомандует Будённый –

которая и без него шальна.

 

 

***

 

И так не дозвонились мы до Бога –

«Алло, Центральная?» – и сказка отошла…

М. Твен в верхах испепелил крыла,

и сам он там стоит в углу убого.

 

В углу у мира, воскрешённый прах,

и глаза два, и зрячесть та же, та же…

До этого бывал он в тех мирах,

где о Земле молчат, как о пропаже.

 

 

***

 

Кому ещё я снился, как полёт?

Как парашют, кому во снах являлся?

Наутро кожа выдублена в лёд,

что в прорубях подлунных заручался

с венозной леской вдоль ручной реки…

К полудню троеперстье единили,

в Оку дыханий кинули крючки –

и вынули костистый Питер в иле

с одним глазком, он бьёт ещё хвостом…

Сияет в рифму гелевая ручка.

В тепле, не отрываясь, целый том

я б в ваши сны писал с моей получкой.

К строке свежемороженная льнёт,

трепещет, чтобы праздник не кончался.

Кому ещё я снился, как полёт?

Кому во сне с крылами не являлся?

 

 

***

 

Морщинистая, в яшмовых прожилках,

которых слишком много на двоих,

глядится ночь в окно, как старожилка,

на век опередившая своих.

 

Чем далее и старше, тем скорее,

по целине неторного листа

отстукивает ямбы и хореи

упущенного времени состав.