Атом, в котором остался свет

***

 

Как обитатели тех лачуг,

где каждый жующий – враг,

они теснятся плечом к плечу,

и ты против них – дурак.

У них улыбки углами губ:

смотри – голубых кровей.

Ты рядом с ними простецки груб

и пуще того – еврей.

Ночами долгими ты сова,

ты с клювом, у них клыки.

Они умеют лепить слова

в надёжные ярлыки.

Тебе на север, они – на юг,

встречаться вам не резон.

Они по пятницам подают.

Ты – сам себе Робинзон.

 

 

***

 

Мы умерли и проснулись,

бескрылые тени птиц

в разломе убитых улиц,

в потоке неясных лиц.

Пока опадали комья

отпущенной нам земли,

забыли о том, что помним,

и прочее отмели.

Проснулись. Вязала мама,

а папа смотрел в окно.

За стенкой учили гаммы

и скрипка визжала, но

летел по двору ракетой

твой новенький самокат,

а я шнуровала кеды.

Была я сестра и брат,

и мать, и отец, и город,

и кажется, влюблена –

наверное, это повод

забыть, что была вина,

война, и рука, и камень,

и горе, и всё не в счёт.

Закончилась под ногами

земля. Мама хлеб печёт.

С разбитой коленки вата

срывается – боли нет.

И нас нет. Остался атом,

в котором остался свет.

 

 

***

 

После последнего дня – понедельник.

Белым одеждам в метели белеть.

Бьётся на ниточке крестик нательный,

плещет в кармане случайная медь.

Небо приблизилось – туча за тучей,

в снежную пыль превращается след.

От воскресенья представился случай –

тот, что когда-то был тёмен и слеп, –

всё потерять и уйти, вырастая

до невозможных когда-то невстреч.

По понедельникам служба простая –

всё несбытое найти и сберечь.

 

 

***

 

Гасится звук в полумраке вагонном.

Всё, что услышишь – пустое. Проехали.

Сонно раскачиваясь на перегонах,

мысли чужие несутся помехами.

Что-то подумали, где-то сказали,

побоку – вещее, мимо – насущное.

Всё утрамбуется на тривокзальной,

и поменяются вещи с несущими,

и поплывёт заоконная темень,

в ней размывается разное прочее.

Лишь отражения – смутные тени

в чёрном тоннеле бредут по обочине.

Равновозможны и неразличимы

и простофиля, и старая бестия.

Можно дремать, примеряя личины,

локоть соседа хранит равновесие.

В чьём-то планшете упали игрушки,

поезд застыл… И становится тихо так,

что представляется мышка-норушка,

из мышеловки бегущая к выходу.

 

 

***

 

Небо течёт краской, в окнах застыв лужей.

Тучно зверьё разное по облакам кружит.

Розовощёкий слоник за горизонт скачет,

солнце вдали тонет, слоник догнал мячик.

Роза ветров – ветром по облакам шарит,

а под окном в ветках мышью дрожит шарик,

рядом сидит кошка, выше ещё двое –

ждут, что взлететь можно в небо в века кои.

Шарик застыл, дремлет, он в колесе белка –

крутит во сне землю, только свою – мелкую,

в ней не найти логик, и всех сильней ветер,

а все коты – боги, славные, как дети.

В доме зажглись окна, шарик дрожит нервно.

Кот приоткрыл око – смотрит на день первый.

 

 

АННУШКА

 

Аннушкин дом пустоты полон,

масло в лампаде, и в крест – пальцы.

Не помогает, везде – Воланд,

смертно пугает своим вальсом.

 

Раз – и кукушкой поёт: полночь.

Чёрная тень у двери – медлит…

Два – озарение. Свет? Полно –

это безумье – в глазок медный.

 

Три – к образам, на бегу – к Богу:

– Иже еси, укажи выход!

И поклонилась Ему строго,

а чтобы понял – ушла тихо…

 

Шаг за порог… Тишина – вздохом,

липкий туман по пятам – дымом…

Первый трамвай на лету охнул,

чуть не задел… не задел… мимо…

 

Прыг-скок,

кругом голова…

Вдоль рельс –

красная трава.

– Где свет?

И трамвая нет…

Кто здесь?

Шорохи в ответ

и смех.

Череп в полный рост…

– Здесь я –

главный. Берлиоз.

 

– Надо бежать! Ноги где? Боже…

Тени чудные вокруг бродят,

и ни души – черепа, рожи!

Крест наложить – не с руки, вроде…

 

И завертелась – искать угол,

где бы приткнуться… Ничком – надо б,

да чтобы ветер подол трогал…

И костылям бы была рада…

 

– Дома, наверное, гроб мелкий –

без головы… Эх, туда кабы!

Бабы судачат… С гербом вилки

не прихватили б мои бабы!

 

И притомилась – свело щёку.

Рядом – костыль… Да кому нужен?

А Берлиоз – зуб гнилой в щёлку:

– Кто безголовый – всего хуже.

 

День, ночь…

Помнится едва –

век здесь?

А быть может – два…

Здесь бы

хоть кукушки звук…

Мух бить –

не хватает рук.

И всё

мучает вопрос –

кой чёрт

рядом Берлиоз?

 

Был бы неплох, да на вид – нечисть.

Книги писал, говорит, злыдень –

вот оттого и мигрень лечит.

И Самого, говорит, видел…

 

Тянет извечно одну песню:

– Головы – дрянь, суета, ругань.

Поговорить по душам не с кем…

Аннушка, будь мне хоть ты – другом…

 

Знаешь, когда меня пьёт Воланд –

я упускаю момент. Странно –

словно есть голос, да нет слова…

Я бы иначе писал, Анна!

 

Брови ссутулит… Обнять? Нечем…

После посмотрит вокруг хмуро

и заорёт петухом певчим:

– Масло зачем разлила?! Дура!

 

Так – век.

Не прогнать никак…

Слов нет?

Не нашёл, дурак.

Знать бы,

где тот божий свет –

а здесь говорят,

мол, нет…

Врут. Мне б

крест сейчас нести…

Вдруг – свет!

Господи еси…

 

Вальс из-за стенки… Опять вечер,

и долгожданных шагов звуки…

Муха жужжит… Да убить нечем –

смирной рубахой сплели руки.