Бессонница. Стихотворения

Родился 25 июня 1907 года. Поэт, переводчик, прозаик, отец великого кинорежиссера Андрея Тарковского. При жизни поэт был известен большей частью как замечательный переводчик Абу-ль-Ала-аль-Маари, Низами, Махтумкули, Кемине, Саят-Новы, Важа Пшавелы, Адама Мицкевича, Молланепеса, Григола Орбелиани и многих других.
 Арсений Александрович Тарковский родился в Елизаветграде в семье бывшего народовольца. Окончив единую трудовую школу, переехал в Москву. Там начинающий поэт посещает Высшие государственные литературные курсы при Всероссийском Союзе поэтов. Его первым поэтическим наставником был Г. А. Шенгели, по чьей рекомендации молодой Тарковский начал работать в газете "Гудок". В это же время (1924-1926) там трудятся Михаил Булгаков, Ю. Олеша, И. Ильф, Е. Петров, В. Катаев. Oн знакомится с O. Мандельштамом; в 1940 году – с М. Цветаевой, вернувшейся из эмиграции. 
В 1932 году начинают выходить его первые переводы, а в 1940 году поэт становится членом Союза писателей. 
Вторая мировая война врывается в его жизнь. И Тарковский идет добровольцем на фронт. Сначала он – корреспондент газеты 16-й армии "Боевая тревога". Затем принимает участие в боях под Москвой, продолжает службу на Западном, Брянском, 2-м Белорусском и 1-м Прибалтийском фронтах. После ранения и ампутации ноги Арсений Тарковский вынужден демобилизоваться в звании гвардии капитана. 
    После войны поэт готовит к изданию сборник "Стихи разных лет". Однако выпустить в свет его не удается: выходит печально известное постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград", и издание книги становится невозможным. Тарковский-поэт долго остается неизвестным массовому читателю. Но не Тарковский-переводчик: его великолепные переводы восточных поэтов продолжают издаваться. Сборник собственных стихов "Перед снегом" удается издать лишь в 1962 году. Почти одновременно на экраны выходит фильм Андрея Тарковского "Иваново детство", где звучат стихи поэта. Анна Ахматова оценила сборник как "драгоценный подарок современному читателю". Вслед за первым сборником начинают появляться другие: "Земле – земное" (1966), "Вестник" (1969), "Стихотворения" (1974), "Волшебные горы" (1978), "Зимний день" (1980), "Избранное" (1982), "Стихи разных лет" (1983), "От юности до старости" (1987), "Звезда над Арагацем" (1988). 
Как, пожалуй, каждый поэт, Тарковский в своих стихах говорит не только о вечных ценностях, но и декларирует устами лирического героя свой личный кодекс чести: 
     Мне стыдно руки жать льстецам, 
     Лжецам, ворам и подлецам, 
     Прощаясь, улыбаться им 
     И их любовницам дрянным.
За признанием поэта народом последовало признание власть предержащими: он был награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Дружбы народов, Трудового Красного Знамени, удостоен Государственной премии Каракалпакской АССР им. Бердаха, Государственной премии Туркменской ССР имени Махтумкули. Государственная премия СССР была присуждена Арсению Александровичу Тарковскому уже посмертно. 
Сердце поэта перестало биться 27 мая 1989 года.

( По материалам  ВИКИПЕДИИ)

 

Бессонница

Мебель трескается по ночам.

Где-то каплет из водопровода.

От вседневного груза плечам

В эту пору дается свобода,

 

В эту пору даются вещам

Бессловесные души людские,

И слепые, немые, глухие

Разбредаются по этажам.

 

В эту пору часы городские

Шлют секунды туда и сюда,

И плетутся хромые, кривые,

Подымаются в лифте живые,

 

Неживые и полуживые,

Ждут в потемках, где каплет вода,

Вынимают из сумок стаканы

И приплясывают, как цыганы,

 

За дверями стоят, как беда,

Сверла медленно вводят в затворы

И сейчас оборвут провода.

Но скорее они – кредиторы,

 

И пришли навсегда, навсегда,

И счета принесли. Невозможно

Воду в ступе, не спавши, толочь,

Невозможно заснуть, – так тревожна

Для покоя нам данная ночь.

1958

 

Близость войны

Кто может умереть – умрет,

Кто выживет – бессмертен будет,

Пойдет греметь из рода в род,

Его и правнук не осудит.

 

На предпоследнюю войну

Бок о бок с новыми друзьями

Пойдем в чужую сторону.

Да будет память близких с нами!

 

Счастливец, кто переживет

Друзей и подвиг свой военный,

Залечит раны и пойдет

В последний бой со всей Вселенной.

 

И слава будет не слова,

А свет для всех, но только проще,

А эта жизнь – плакун-трава

Пред той широкошумной рощей.

 

* * *

Был домик в три оконца

В такой окрашен цвет,

Что даже в спектре солнца

Такого цвета нет.

 

Он был еще спектральней,

Зеленый до того,

Что я в окошко спальни

Молился на него.

 

Я верил, что из рая,

Как самый лучший сон,

Оттенка не меняя,

Переместился он.

 

Поныне домик чудный,

Чудесный и чудной,

Зеленый, изумрудный,

Стоит передо мной.

 

И ставни затворяли,

Но иногда и днем

На чем-то в нем играли,

И что-то пели в нем,

 

А ночью на крылечке

Прощались и впотьмах

Затепливали свечки

В бумажных фонарях.

1976

 

В дороге

Где черный ветер, как налетчик,

Поет на языке блатном,

Проходит путевой обходчик,

Во всей степи один с огнем.

 

Над полосою отчужденья

Фонарь качается в руке,

Как два крыла из сновиденья

В средине ночи на реке.

 

И в желтом колыбельном свете

У мирозданья на краю

Я по единственной примете

Родную землю узнаю.

 

Есть в рельсах железнодорожных

Пророческий и смутный зов

Благословенных, невозможных,

Не спящих ночью городов.

 

И осторожно, как художник,

Следит приезжий за огнем,

Покуда железнодорожник

Не пропадет в краю степном.

 

В музее

Это не мы, это они - ассирийцы,

Жезл государственный бравшие крепко в клешни,

Глинобородые боги-народоубийцы,

В твердых одеждах цари,– это они!

 

Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла,

И невозможно пресытиться жизнью, когда

В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,

В рабьих ноздрях – жесткий уксус царева суда.

 

Я проклинаю тиару Шамшиада,

Я клинописной хвалы не пишу все равно,

Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,

Если мне царские крылья разбить не дано.

 

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,

Чтобы заполнить глотающий кости провал.

В башенном городе у ассирийцев на тризне

Я хорошо бы с казненными попировал.

 

Я проклинаю подошвы царских сандалий.

Кто я – лев или раб, чтобы мышцы мои

Без возданья в соленую землю втоптали

Прямоугольные каменные муравьи?

 

* * *

В последний месяц осени, на склоне

Суровой жизни,

Исполненный печали, я вошел

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт молочно-белым

Стеклом тумана.

По седым ветвям

Стекали слезы чистые, какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо: на закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Как птичьей песни легкое копье,

Из дней грядущих в прошлое мое.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот.

 

Верблюд

На длинных нерусских ногах

Стоит, улыбаясь некстати,

А шерсть у него на боках

Как вата в столетнем халате.

 

Должно быть, молясь на восток,

Кочевники перемудрили,

В подшерсток втирали песок

И ржавой колючкой кормили.

 

Горбатую царскую плоть,

Престол нищеты и терпенья,

Нещедрый пустынник-господь

Слепил из отходов творенья.

 

И в ноздри вложили замок,

А в душу – печаль и величье,

И верно, с тех пор погремок

На шее болтается птичьей.

 

По Черным и Красным пескам,

По дикому зною бродяжил,

К чужим пристрастился тюкам,

Копейки под старость не нажил.

 

Привыкла верблюжья душа

К пустыне, тюкам и побоям.

А все-таки жизнь хороша,

И мы в ней чего-нибудь стоим.

 

Весенняя пиковая дама

Зимний Германн поставил

Жизнь на карту свою,–

Мы играем без правил,

Как в неравном бою.

 

Тридцать первого марта

Карты сами сдаем.

Снега черная карта

Бита красным тузом.

 

Германн дернул за ворот

И крючки оборвал,

И свалился на город

Воробьиный обвал,

 

И ножи конькобежец

Зашвырнул под кровать,

Начал лед-громовержец

На реке баловать.

 

Охмелев от азарта,

Мечет масти квартал,

А игральные карты

Сроду в руки не брал.

 

Ветер

Душа моя затосковала ночью.

 

А я любил изорванную в клочья,

Исхлестанную ветром темноту

И звезды, брезжущие на лету.

Над мокрыми сентябрьскими садами,

Как бабочки с незрячими глазами,

И на цыганской масляной реке

Шатучий мост, и женщину в платке,

Спадавшем с плеч над медленной водою,

И эти руки как перед бедою.

 

И кажется, она была жива,

Жива, как прежде, но ее слова

Из влажных Л теперь не означали

Ни счастья, ни желаний, ни печали,

И больше мысль не связывала их,

Как повелось на свете у живых.

 

Слова горели, как под ветром свечи,

И гасли, словно ей легло на плечи

Все горе всех времен. Мы рядом шли,

Но этой горькой, как полынь, земли

Она уже стопами не касалась

И мне живою больше не казалась.

 

Когда-то имя было у нее.

Сентябрьский ветер и ко мне в жилье

Врывается –

то лязгает замками,

То волосы мне трогает руками.

1959

 

Поздняя зрелость

Не для того ли мне поздняя зрелость,
Чтобы, за сердце схватившись, оплакать
Каждого слова сентябрьскую спелость,
Яблока тяжесть, шиповника мякоть,

Над лесосекой тянувшийся порох,
Сухость брусничной поляны, и ради
Правды – вернуться к стихам, от которых
Только помарки остались в тетради.

Все, что собрали, сложили в корзины, –
И на мосту прогремела телега.
Дай мне еще наклониться с вершины,
Дай удержаться до первого снега.