Рок-н-ролл жив. Стихотворения

Поэт, прозаик, переводчик. Руководитель издательского проекта "Русский Гулливер". Творчество отмечено рядом международных премий, стихи и проза переведены на многие языки.

 

 

ЭФРОН

Шлагбаум поднимается во тьме,

и разрывает плотный кокон пара.

Изменчиво дыхание земли.

Зерно как зверь готовится к зиме,

торфяник остывает от пожара,

и сутки до расстрела истекли.

 

Парижского пальто холеный драп

щекочет многодневную щетину,

и галстук неуместен как цветы

в руках немногословных темных баб,

что смотрят настороженно мне в спину,

выпячивая злобно животы.

 

Я полюбил бы каждую из них.

Когда твой дух тоской обезображен,

ты беспричинно лезешь на рожон.

И правды ищешь в трещинах дверных,

прильнув щекой к дыре замочных скважин

в бессмертие по пояс погружен.

 

Никто не сожалеет о любви.

Если она была уже спасибо.

За полминуты прогорает блажь.

Я быстро говорю тебе – живи

без хрипоты и горестного всхлипа,

застенчиво слюнявлю карандаш.

 

В эфире кашель переходит в крик,

не дав сказать названия платформы,

и замирает в воздухе дугой,

охватывая хмурый материк,

 

надеждой политической реформы,

и невозможной радости другой.

 

К нам подойдет тщедушный лейтенант,

огня попросит и немного спичек,

в лицо посмотрит, и потом опять.

Так в детях проявляется талант,

прорвавшись через будущность привычек,

отсчитывая время вспять.

 

Так пуля вылетает из груди,

и прячется в патронник карабина,

будто вдова закрылась на засов.

Я крикну конвоиру – упади,

увижу не родившегося сына,

и поверну колесико часов.

 

МАХНО

Золотой портсигар подними над толпой.

И в веселом угаре прозреет слепой,

нервно вспыхнут безумные лица.

Пристрели мародера, застукав на лжи,

а крутую забаву в карман положи,

кто дурак – тот уже не проспится.

 

Пусть товарищ проснется при звуке трубы,

и поднимет хромого коня на дыбы,

промелькнув у тачанки комбрига.

Ляжет камень могильный в родной огород,

вольный пахарь с берданой по пашне пройдет,

и над пашней заплачет ханыга.

 

Проверять документы в ночных поездах,

что гулять полупьяному в райских садах,

собирая плоды с пышных веток,

прославляя бескрайность гражданских свобод,

мы снимали часы с утомленных господ

и чулки с их нарядных соседок.

 

Мы сорили деньгами в чумных деревнях,

и арбузы несли на ночных простынях

по колено в белесом тумане.

Начинали дознанье на чистом листе,

и крестили евреек в днепровской воде

и венчались с любимыми в бане.

 

Пулеметные ленты легли через грудь,

а в глазах нарисован беспамятный путь,

звезды в небе – без знаков отличий.

Нашу правду обрящет сошедший с ума.

Мне тюрьмою казались большие дома,

а история – волчьей добычей.

 

Александровск с утра ошалел от облав,

в простодушном Бердянске сожжен телеграф,

и уже не отправить депеши.

Остается растерянно выйти в народ,

и чахоточной грудью вдыхать кислород,

и рычать, будто зверь на манеже.

 

МЕРИЛИН

Почувствуй землю внутри себя,

что станет тайна твоя и плоть,

и сквозь нее прорастут сады.

Перчатку старую теребя,

ты ее пальцы берешь в щепоть

в преддверье будущей пустоты.

 

В бассейне нимфы в белье плывут.

Тебя корежит от юных тел

и почему-то смешно до слез,

что над усадьбой взлетел салют,

и от министра пришел пострел

с букетом алых как губы роз.

 

В собольей шубке на наготу

для фотосессии у воды

придешь и сядешь в бисквитный торт,

все повторяя в хмельном бреду,

что старость – кладбище красоты,

а дело юности есть аборт.

 

С утра на проводе Белый дом,

и в трубке слышится черный мат,

слагаясь в клятву всему назло.

Достичь блаженства с таким трудом,

но сдать блистательный компромат

не подфартило, не повезло.

 

Тебе не светит большой Шекспир,

но люди верят в большую грудь,

и принимают кураж за страсть.

По мятым койкам чужих квартир,

пускаясь в вечный безбожный путь,

где даже яблока не украсть.

 

ПАСТЕРНАК

Хлопья обрываются с вершин,

разбиваясь на сосновых сучьях,

оседая на изломах крыш.

Темный как предсердие кувшин

в быстротечных трещинах паучьих

горлышком вбирает эту тишь.

 

Выпрямись в высоких зеркалах,

проявись на дне дагерротипов,

хвойным почерневшим серебром,

где лицо в затянутых узлах,

из немых времен безмолвно выпав,

догорает матовым костром.

 

Женщину родную рассмеши

глупою историей любовной,

что стоит у двери в полутьме.

На душе как прежде ни души,

если после гибели бескровной

выгонишь из дома бытие.

 

В запахе испорченной воды,

и полуистлевших нижних юбок,

в россыпях зубного порошка,

из легенды тянутся следы:

голубь догоняющий голубок

красного дающий сапожка.

 

Гости не приходят в гости к нам,

мамы не приводят милых дам,

слушать тенор в треске фонограммы.

Собери в баулы старый хлам,

отнеси пожитки в белый храм,

причастись для общей мелодрамы.

 

Замкнутым подростком пожилым,

дачником в изысканной опале,

ты войдешь как праведник в ковчег.

И сожмешь глазами горький дым,

и синхронно на лесоповале

упадет с деревьев черный снег.

 

КОБЕЙН

Рок-н-ролл жив

но только – в одной душе.

И она пуста словно коровья глазница.

Замешанный на алкоголе и анаше

задарма дается мотив.

Ты смолкаешь – а он продолжает длиться.

 

Музыка теплится в кашле,

прорывается сквозь него.

Топчется в грязи на бензозаправке.

Он где-то надыбал башли,

не оставляйте его одного.

Повышается градус – снижаются ставки.

 

Когда-то ты скажешь,

что жизнь поимеет всех:

рокфеллеров и потомственных хиппи.

На кафель приляжешь,

и пересилишь смех,

чтоб он растворился в предсмертном хрипе.

 

А сейчас руки твои

податливы как листва.

И ты смотришь подолгу на эти руки.

Дочка слушает MTV,

и учится говорить слова,

а ты выбираешь звуки.

 

Ты ищешь первоначальный звук,

но он похож на плач,

слишком искренен и надсаден.

Ежедневно пестуешь свой недуг,

но когда появляется врач,

прах твой уже украден.