Танго-сюита имени Бориса Поплавского

Поэт, журналист. Родился в 1958 году во Владивостоке. Окончил Дальневосточный государственный университет (факультет русской филологии). Автор поэтических книг - "Путешествующий клен" (в сборнике "Баркас", 1988), "Регтайм" (1996), "Соловей-ключ" (2016), "Двенадцать звуков разной высоты" (2018). Стихи публиковались в журналах "Юность", "Октябрь", "Памир" (переводы стихов Народного поэта Таджикистана Рахмата Назри), "Дальний Восток", "Сихотэ-Алинь", "Крещатик", "Семь искусств", альманахах "Литературный Владивосток" и "Рубеж". Лауреат Чемпионата Балтии по русской поэзии 2015 года, обладатель литературной премии имени Владимира Таблера, обладатель творческой премии им. Петра Комарова за лучшие литературные произведения, опубликованные в журнале "Дальний Восток".

 

Танго-сюита

имени  Бориса  Поплавского

 

1. Черная свадьба

 

Дождь прошел, и зеленые кроны,

как мохито со льдом, засверкали.

В этих кронах орали вороны,

будто черную свадьбу справляли.

В черных фраках, муаровых лентах

кавалеры, нет, кавалергарды:

крылья грузные – как эполеты,

клювы грозные – будто кокарды.

С белоснежным лицом юной гейши

и червями источенным телом,

улыбаясь улыбкой милейшей,

Смерть-невеста меж ними сидела.

И с улыбкою светлою тоже,

в твид двубортный и галстук одетый,

на атласном супружеском ложе

ждал жених ласки черной Одетты.

И слетела она не дурнушкой –

полногрудой японской голубкой.

И присела к нему на подушку,

распахнув черный хвост, будто юбку.

Музыканты играли Шопена.

Лабух плакал на черном кларнете.

Облаков белоснежная пена

оседала, и бегали дети.

Это было вчера на Стромынке,

у Бахрушинской, в самом начале.

Моцареллою свежей простынки

на поникших веревках рыдали.

И орали вороны, орали

что-то из миннезингерских арий

и, слетая на землю, клевали

тело голубя на тротуаре.

 

2. Падший ангел

 

Падший ангел сидит на скамейке весеннего парка.

За щекой карамель, а в глазах ледяная тоска.

Падший ангел снимает свой твидовый плащ – ему жарко,

плащ свой твидовый цвета морского с прибоем песка.

И тогда на груди открывается страшная рана –

роза красная, rosacandida убитой любви.

И тогда извлекается жалкой рукой из кармана

бумазейный платок, весь в слезах и невинной крови.

Дворник с бляхою шаркает черной метлой по дорожкам,

подметает окурки раздумий, надежд и тревог.

Карапуз на коленях у няни, как будто на дрожках,

засыпает и видит, что он – это Бог.

Он стоит на вершине, вокруг него райские кущи,

где красивые птицы поют на семи языках.

Падший ангел подходит к нему, говоря: «Вездесущий,

ты прости меня, я так устал быть изгоем в веках».

И светлеет у ангела лик его темный с прыщами.

И прощает его тот, у чьих он склоняется ног,

и прощает его, и прощает его, и прощает,

и прощает его, ибо каждый прощающий – Бог.

И бегут они, мальчик и ангел, касаясь руками,

по лугам изумрудным, Элизиум смехом будя,

и резвятся они, и болтают друг с другом стихами –

падший ангел и ставшее Богом дитя.

И лежат облака перед ними, как в море атоллы,

облака грозовые, и где-то в Сантьяго дожди,

под навесом на сцене звучит «Либертанго» Пьяццоллы –

махаон перламутровый так и взлетел бы с груди.

Он взлетел бы! Но жизнь – это все-таки скучная проза.

Просыпается мальчик у няни, задумчив и тих.

На дорожке платок, на скамейке увядшая роза.

В небе серые голуби. Белого нет среди них.

 

3. Прощание с Мореллой

 

В этот час, когда веранды ресторанов

заполняются вечернею толпой,

и, как лебеди, кричат катамараны,

и о скалы разбивается прибой,

а на небе карлик солнце, багровея,

воспаляется, как Полифема глаз,

отразивший алый мак в руке Морфея,

в этот поздний для прогулок, крайний час

ты идешь по пляжу босиком, Морелла,

беззаботное и смуглое дитя,

ветерок как будто лепит твое тело,

мягко складками хитона шелестя.

И смолкают даже циники в буфете,

провожая взглядом твой наивный стан.

О Морелла, говорят, на белом свете

есть немало удивительнейших стран.

Вон стоит высокий лайнер у причала,

белоснежный, будто чайка на волне.

Он в Австралию отправится сначала

и, в конце концов, окажется на дне.

Осьминоги, каракатицы и скаты

станут жителями палуб и кают,

каулерпою покрытые канаты

задевая, как лианы, там и тут. 

И над мачтой, где огонь святого Эльма

обещал спасенье и удачу впрок,

остановится, светясь, тараща бельма,

рыба-призрак, золотой опистопрокт.

Глазом сложным разглядит он в донном иле

руку милую, хватавшую консоль.

О Морелла! Это лучше, чем в могиле,

как забытая на почте бандероль…