По музыке души. Рецензии на книги Евгения Чигрина, Алексея Зайцева, Александра Радашкевича, Нади Делаланд

Евгений Чигрин. Невидимый проводник. Стихотворения. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2018. – 204 с.

 

Новая книга стихов Евгения Чигрина «Невидимый проводник», в определённом смысле, – ретроспектива его творческого пути с оглядкой на прошлые книги и продолжением привычной ноты, обретающей иную окраску звучания.

Чигрин, словно сёрфингист, оседлавший волну, крепко держится её гребня, демонстрируя стабильность и уверенность во всём разнообразии своего житейского и поэтического бытия. Выходят его книги стихов, он частый гость на страницах литературных журналов, ему грешно жаловаться на невнимание критики, за ним – целый набор различного рода литературных премий, поэт – участник многочисленных поэтических фестивалей в России и за рубежом, он вообще много путешествует, и это отражается в его стихах.

Последняя в этом ряду информация требует пояснения: стихи Чигрина, навеянные впечатлениями от посещения стран и городов, менее всего являются стихотворными отчётами экскурсионных событий. Автор разборчив в выборе знаковых имён, названий, событий, исторических параллелей. Он много знает, многое видит, о многом размышляет. Тот материал, с которым его сталкивает жизнь, странным образом преображается в музыкальную канву стихотворного текста. Его стихи музыкальны, звук живёт в них полноценной жизнью, наполняя строку сильной экспрессией.

Можно было бы сказать о его чутье и вкусе, как о признаках хорошей школы, но тут больше прочитывается природный дар автора. Ему известны разнообразные приёмы письма, он хорошо оснащён технически, прекрасно знаком с литературными течениями прошлых времён и современности, но определяющими для себя выбирает традиции русской лирической поэзии, декларируя это негромким, но твёрдым голосом:

 
…Подкармливаю музыку и снова бросаю взгляд в прошедшие миры:
Я – космонавт постпушкинского слова, я – огонёк постблоковской поры.

 

Стихи Чигрина пестрят культурно-историческими образами, но при этом постоянно выруливают на простые приметы повседневности, ставя горнее и дольнее на один уровень, уровень реальной жизни, отображая философский взгляд Чигрина на эту жизнь:

 
И домолчаться до условных знаков
Из мира параллельного, когда
Текут к созвездьям сны архипелагов,
Консервной банкой смотрится звезда.
И маяку сложить стихотворенье
О маяке, сигналящем во мгле:
Схватить на дактиль чудное мгновенье –
Свет корабля, как память о земле…

 

Соединяя несоединимое, автор рассказывает нам, каким он видит то, что кажется привычным и устоявшимся. Тема эта не раз повторяется в поэзии Чигрина:

 
Я как-то хотел объясниться с баржой,
Со смертью, глядящей собором,
С химерой-метафорой, смертной водой –
Единственным словом, с которым
Сумел разойтись на мосту Сен-Мишель,
На мостик Менял засмотревшись.
Блуждающим взглядом ловя цитадель,
С какой-то подробностью спевшись…

 

Эта способность спеться с подробностями окружающего мира – характерная черта его творчества. При этом он всё время сдерживает себя, не форсирует голос, сохраняя свою интонацию, будто бы, не доверяя себе, сомневаясь, а потому и не допуская просчёта:

 
Мой голос так себе, мой дар убог: навряд ли это может называться
Талантом. Сочинил немного строк, которые кому-нибудь приснятся
По случаю? По музыке души? Я ставлю вопросительные знаки,
Как в космосе, плыву себе в тиши… Живу себе. Рисую на бумаге
Кириллицу, которую давно нам выдумали умные мужчины:
Смотрю в окно, равно гляжу кино, там белый мост, там огненные джинны…

 

Никогда не предугадаешь, куда заведёт читателя его стихотворная речь. Обозначая географические и временные пространства, поэт, кажется, ведёт нас по определённому курсу, однако же движение стихотворного сюжета, причудливо извиваясь, побуждает к неожиданному осмыслению привычных понятий и представлений.

Но сколь часто ни обращайся поэт к мировым именам и символам, дыханием российского пространства и духа его стихи прикасаются к самым тонким струнам души. И тогда Чигрин раскрывается, как самый настоящий лирический поэт:

 
В Хвалынске Россию хоть ложкою ешь,
Хоть музыку Волги смыкай
Неправильной рифмой, стоящею меж
Словами, глядящими в рай,
Где длится Купание красного… Где
Сливаются мальчик и конь,
И прячутся рыбы в зелёной воде,
А в синем – закатный огонь…

 

Мне кажется, что поэт, доверяясь своему искреннему чувству и переживанию, сильнее всего завораживает нас своим настроением. Такие стихи автора мне видятся самыми определяющими в его поэзии, самыми непосредственными и искренними из его стихов. Тут полностью освобождается его дыхание, звучит его музыка:

 
Тончайший шорох листьев… Скоро нам
Невидимый опустит осень… Осень
Уже дохнула музыку ветрам,
Две стрелочки свела на цифре восемь.

 

Если внимательно проследить за движением поэтического сюжета этой книги, обнаружится возвращение к одним и тем же образам во всём разнообразии их метафорического воплощения. Это своеобразные камертоны, поддерживающие строй всей книги:

 
Глаза поднимешь – осень на дворе:
От жёлтого к пунцовому, к астралу
Селены в неокрепшем октябре,
Идущему по голубому шару.
 
И что-то там за мёртвым лесом, что –
Похоже на видение без смысла…
На мальчика в летающем пальто,
На девочку, что облаком повисла.

 

Его Осень всякий раз – знаковое проявление грусти, печали, любви:

 
Притихнет осень. Промолчу слова:
Что говорить состарившейся кляче?
С несильным солнцем гаснет синева,
Жизнь исчезает так или иначе.
Да облачко под облаком плывёт,
Так родственно, как будто бы вначале…
Деревья переходят осень вброд,
Темнеют двор и разные печали…

 

Эта щемящая нота – самый точный и чистый звук в поэзии Евгения Чигрина:

 
…Уходит день на тающих своих –
Своих двоих… Всего на грошик света.
Мы в сумерках, мы числимся в живых…
Пронзает мглу зелёная комета.

 

Этот «грошик света», как ни странно, пронизывает пространство, освещает даль светом надежды, оправдывая наше пребывание на земле.

 

 

ОПОЗНАННЫЙ

 

Алексей Зайцев. Звездам стало одиноко: Стихи. – М.: КРУГЪ, 2017. – 168 с.

 

Книга стихов русского поэта Алексея Зайцева (1958-2015), вышедшая в московском издательстве «КРУГЪ», вместила в себя избранные стихи автора и, несомненно, явится открытием для тех, кто не был знаком с его творчеством. Он родился в Улан Удэ, жил в Москве и Тарусе, немало поколесил по другим городам Советского Союза, в том числе и пытаясь уйти из-под бдительного надзора КГБ. С 1992 г. он жил во Франции, в маленьком городке под Парижем, где и закончился его земной путь. Писательница Дина Рубина, автор обширного и пронзительного предисловия к этой книге, предисловия, которое трогает душу замечательным рассказом о дружбе с поэтом – настоящим приношением памяти друга. Она приводит отрывок из письма Зайцева о том, как складывалась его жизнь во Франции: профессий сменил уйму: был журналистом, торговал антиквариатом, играл на балалайке, переводил казахских уголовников в трибунале, валил лес, учил студентов церковно-славянскому, писал картины и фрески, работал поваром у последнего румынского короля, шеф-поваром в очень древних кабаках, просто поваром в монастыре (одна из моих здешних профессий называлась «преподаватель французской кухни для иностранцев»). Тут бы перечислить ещё профессии, которым его обучила жизнь в Советском Союзе, когда он скитался по стране, а стихи его были под запретом. А между тем Алексей был ещё и блестящий стрелок – чемпион города по стрельбе. Феерически сложная жизнь, преодоление повседневных проблем и неурядиц. Могли ли догадаться окружающие его французы или румынский король, что этот человек – самобытный русский поэт, если и мало кто из соотечественников знал об этом?

Зайцев, по определению, поэт традиционный, однако же, очень разнообразный по ритмике, интонации. Стихи-зарисовки, сюжетные стихотворения, стихи-настроения выдают лирическую основу его поэзии. Его стихи, как детали мозаики, собранные вместе, они создают реальную картину жизни, увиденную его художническим взором. Пишет ли он о себе, пишет ли о том, что подсмотрел в судьбе и жизни других – это всегда его самобытный взгляд на суть событий, его поэтическое видение жизни.

 
Не сладко живётся поэтам иным:
Кто сгинул по тюрьмам, а кто
Кочует, перо отложив, по пивным
В дырявом, как память, пальто.
 
Кому до плеча – голубая гора,
Кому – слюдяное окно…
Дано мне от Господа много добра,
Но доблести мало дано.

 

Ироническая усмешка поэта бывает грустной, спрятанной под усы, а за ней таится суровый житейский опыт, сказывается пережитое им самим и многими:

 
Над городом, пока не рассвело,
Протарахтел пугливый НЛО,
Окошками сигналя умным звёздам…
 
Но есть Закон,
И каждый подтвердит:
Летает только тот, кто не опознан,
Опознанный под следствием сидит!

 

О боли и тоске можно кричать, а можно тихо произнести самые точные слова и затронуть человеческое сердце:

 
В самом деле, ночью серы кошки, серы.
А под утро голубеют понемногу…
Пахнут мысли только фосфором и серой,
 Как следы мои, бегут через дорогу.
 
Город гулок, словно вход в каменоломню,
Не звенят ещё над Яузой трамваи –
Я лица его давно уже не помню
И названье постепенно забываю.

 

Алексей Зайцев – очень русский поэт. Он не стыдится своей тоски по родине, но далёк от умиления и пустозвонной декларативности, а то и строгую требовательность может проявить, наблюдая дурные черты характера в соотечественниках, как это сказано в стихотворении «Русская сказка»:

 
Где голова, а где лобок –
Дано понять не многим.
Катился бравый колобок
По сказочной дороге,
 
Его приметив на мосту,
Дрожал медведь от страха,
И облетала за версту
Испуганная птаха.
 
А он чихал на злых зверей
И не боялся пули!
Катился к бабушке своей,
Спешил к родной бабуле.
 
Не мог бедняга знать всего,
И не вникал в детали…
Он был отравленным. Его
Наследники послали.

 

Так и кажется, что это живая и совершенно реальная картинка из современной российской телепередачи «Пусть говорят», со всеми этими скандалами и делёжками наследства.

Стихи Зайцева внешне просты, но никак не простоваты. Они умные, даже мудрые, а версификатор он умелый. О его интонационном и ритмическом разнообразии выше сказано, в рифмовках своих он изобретателен, стихи написаны на свободном поэтическом дыхании. Ещё одна своеобразная строка вписана в книгу русского поэтического слова.

 

 

ТРОГАТЬ ТЕНИ

 

Александр Радашкевич. Неизречимое. Шестая книга стихов. – СПб, «Площадь Искусств», 2018. – 174 с.

 

Александр Радашкевич вышел к читателю с новой – шестой – книгой стихов. Помнится, во время одного из фестивалей «Эмигрантской лиры» известный американо-русский поэт из Нью-Йорка, редактор журнала «Интерпоэзия» Андрей Грицман, представляя Александра Радашкевича, на мгновенье задумался и сказал, что у этого автора свой самобытный стиль, своя поэтика – «поэтика Радашкевича».

Первое впечатление читателя, дотоле незнакомого с творчеством Радашкевича, вызывает полную растерянность: плотно спрессованный текст, где нет ритмических зазоров, где строки не завершают фразу, предложения не отделены одно от другого, цезуры располагаются то в начале строки, то в конце её. При этом чувство стихотворного размера вполне ощутимо, традиционно белый стих срывается в мельканье рифмы, похожей на внутреннюю, присутствует часто:

 
Ничто тебя да не тревожит над этой
смутною рекой, стремимой в никуда
над караваном каравелл, которых
даже нет, меж шпилями соборов,
вспоровших глубину, ничто тебя
да не заденет надломанным крылом
над пеной дней и рябью отражений,
разглаженных волной и бережно
несомых сквозь вязь преображений
к зеркально отрешённым берегам…

 

Стих полнозвучный, густо аллитерированный, образный и метафоричный. Стихотворный размер меняющийся, возвращаясь к прежнему. Стихотворная речь наполнена экспрессией. И для читателя, уже обращавшегося к поэзии автора, сразу узнаваемый в своей неповторимой интонации:

 
Сесть на площади Вогезов в дым лепечущих
веков, видеть стриженые кроны,
слушать души, трогать тени,
пить немую благодать,
и тринадцатый Людовик, улыбаясь
в ус барочный мушкетёрам, мне и небу,
с луноокими белками спит на каменном коне.

 

Разумеется, такие стихи, задыхающиеся в рамках системы, рвущиеся на свободу, перетекающие от одного образа к другому, представляют собой настоящий поток сознания. Иногда они кажутся неконтролируемым движением, передающим состояние, настроение, переживание. В другом случае это размышление, осмысление, процесс которого отражается в тексте.

 
В священных недрах библиотечных
вскользь листаю ваши судьбы, но отнюдь
не свысока: умер Буров, умер Бунин,
даже Тэффи померла, блинчики у «витязей»,
ёлочки у «соколов», сборы, лагеря, а
Кшесинская ногу сломала и вернулся
с гастроли Лифарь…
Окна в прошлое, пепел надежд и звезда
в накладном кармане…
А где-то в непрожитых
далях шумит Хрущёв, шагают пятилетки,
растут колхозы, сея кукурузу, заседает
младой комсомол, в Париже то Евгений,
то Булат, но всё не эдак, нет, всё не так…
разбитый русский чемодан. В подводных недрах
библиотечных листаю небыль ваших судеб,
и знаю белым знанием предвечных
скитальческих наук: и меня перелистают,
и меня перелистнут.

 

Стихотворение приведено в сокращениях, но неуклонное движение мысли, его внутренний сюжет непрерывны и исчерпывающе завершены в своей логике. Цитирование Радашкевича всегда осложнено – трудно выделить какой-либо блок отрывок, невозможно вырвать его из контекста. А секрет в том, что большинство стихотворений поэта представляет собой законченный период. Стихи эти выплеснуты на одном дыхании.

 
Каждый вечер, в слепом переходе метро, на чём-то раскладном,
с собою принесённом, в бежевых брючках, шапочке вязаной,
она сидит, субтильная старушка, у стены, не видя гулкую толпу,
не слыша шарканья, ни грома сарацинских барабанов за углом,
пиликая себе на дудочке с вершок бог знает что. Её обходят,
улавливая сломанные нотки, затоптанные в прах, порой кладут
монеты в коробочку на сомкнутых коленях…
И тихо узнаю тебя сквозь пропасть узнаванья, ахматовская гостья
с загробной дудочкой в руках…

 

Так и хочется продолжить: «И вот вошла, откинув покрывало…». Прямая речь строится на, своего рода, нанизывании впечатлений, воспоминаний, суждений, как в этом посвящении Горбаневской:

 
Недокуренная
сигарета, недочерченный в небе стишок,
но в последнем парижском бистро то
с Копейкиным, то с Николаевым,
отбегающим к цинковой стойке, ты ещё
доиграешь, Наташа, в свой мигающий
звёздами флиппер, забивая голы за голами
всем незримым своим супостатам,
так ребячливо, смело дымя.

 

Стихи Радашкевича чаще всего представляются монологами, иногда же они рождаются в качестве диалога, где посыл получает ответ, неожиданно меняя ракурс восприятия, создавая портрет друга-поэта, как, например, в стихотворении «К делу о пропаже бумажника Вальдемара Вебера»:

 
«Я провел шесть дней в Париже, в полном одиночестве.
Наивно думал, что мне нужны документы, застраховался ксивами
от немцев и французской полиции. Всё это мне не понадобилось,
я мог бродить по Парижу ещё пять лет, никто бы ко мне не обратился,
ни о чём бы не спросил, никто бы в мою сторону даже не посмотрел.
Но у меня не было чувства непричастности к миру, в котором я нахожусь».
 
На тебя всё же обратили внимание, раз украли твой старый бумажник.
Но скорее всего ты его где-то забыл, потому что в то же утро
я поднял его с пола, выходя за тобой из такси. А ты, не оглядываясь,
уже шёл к вокзалу, мимо мира, помахивая расстёгнутым портфелем
и не испытывая чувства непричастности к тому, что тебя не видят,
и ветер поигрывал тающим шарфом седого Маленького принца.

 

У нашего автора стих ведёт поэта за собой, одному ему ведомыми путями, и автор доверяется этому движению, зная, что в другом случае он ведёт стихотворную нить своей волей, и стих подчиняется ему. Верлибр перетекает в ритмизованный белый стих, меняющий свой размер, прозаизм набирает высоту образной стихотворной речи, а по всему полю стихотворения пробиваются рифмы: внутренние на цезуре, парные, перекрёстные, звучные и точные, усечённые и ассонансы – звучит поэзия, как в стихотворении «Грузинское»:

 
Там, где маки Ахалкалаки, где
бекасы Палеостоми и злое счастье
яви в кувшине саперави, бегут,
как на работу, бездомные собаки,
и, как в жизни позапрошлой, вслед
моргает телёнок рыжий
иконным оком
Пиросмани,
и кажется, доехали до полной
остановки, до тополя дорожного и
воробьёнка пегого на предпоследней
ветке, где так легко оплакать
и так легко восславить эти маки
Ахалкалаки и на кресте
озёрном трёх бекасов
Палеостоми.

 

Это – Радашкевич.

 

 

ДОЛГИЙ ВЗГЛЯД

 

Надя Делаланд. Мой папа был стекольщик. – М.: Стеклограф, 2019. – 70 с.

 

«Эта книга – хрупкое и драгоценное творение. Благодаря главному своему свойству – прозрачности – она, оставаясь материальной, насыщенной земной облюбованной жизнью, пропускает свет и, становясь лёгкой и светлой, приближает к миру невещественному и вечному». Так пишет Владимир Гандельсман в своём предисловии к новой книге стихов Нади Делаланд. Очень точное и справедливое суждение, подтверждаемое стихами поэта:

 
Мой папа был стекольщик, и теперь
я всем видна насквозь, совсем прозрачна.
Тем, кто за мной, легко меня терпеть,
когда не пачкать.
Непрочную, на раз меня разбить –
вот я была, а вот меня не стало
(она была? Да нет, не может быть,
осколков мало).

 

Тем. кто знаком с творчеством этого автора, известна способность Делаланд вести разговор с читателем на полутонах, на тонких – именно, что прозрачных – нюансах осязаемого мира. Вот как она развивает заявленную тему прозрачности и хрупкости бытия, переживаемую душой, затаившейся в таком же хрупком человеческом теле:

 
Тело мое, состоящее из стрекоз,
вспыхивает и гаснет тебе навстречу,
трепет и свет всё праздничнее и крепче,
медленнее поднимаются в полный рост.
Не прикасайся – всё это улетит
в сонную синеву и оставит тяжесть
бедного остова, грусть, ощущенье кражи,
старость и смерть, и всякий такой утиль.
Эту музейную редкость – прикосновенье
и фотовспышка испортят и повредят.
Можно использовать только печальный взгляд,
долгий и откровенный.

 

Прикасающийся к телу должен в полной мере ощущать эту уязвимость и эту хрупкость, соблюдая нежность, бережность и осторожность.

 
Можно не слушать и даже не отвечать,
можешь молчать, отвернувшись и притворившись.
Губы заходят справа в печаль плеча,
ловят меня за рифмы, сбивают с ритма.
Это как сон, из которого снова сон,
высунув хобот, качает меня и будит.
Дай поцелую за шею, шепну в висок,
плюну, прижму, пошлю… кто же так целует –
нет никого, только местные пустыри
анестезию пытаются сделать общей.
Нежность, как смерть. Обе зреют уже внутри.
Первая ближе. Вторая немного проще.

 

Цитируя Делаланд, не хочется выкраивать строки и строфы стихотворения, ибо оно всё наполнено образным звучанием. Взятая нота продолжает отображать это звучание:

 
Можно прощать, попрощаться, чуть постоять
вслед уходящему, лучше успеть до ночи,
все, что попросишь, милый мой, жизнь моя,
все, что захочешь,
на – раскрываю ладошку – бери, дарю
все, чем владею, так делают все, кто любит,
первому встречному мытарю-январю,
пусть так и будет.

 

Мне не раз доводилось писать о своеобразной манере автора обращаться со словом. Музыкальность и особый строй её стихов поддерживает неожиданная, незатёртая рифма, метафоричность её стихов задевает самые тонкие человеческие чувства. Изобретательная техника в её поэзии совершенно органична. Стихотворная речь точна и интонационно достоверна. Делаланд не борется со стихом, она с ним в ладу, ощущая его родственную тонкость и хрупкость:

 
Не уводи меня речь, я хочу сказать,
что не начавшееся завершается лето,
что ускользает материя – ускользать
из ослабевшей памяти (нет, не это),
из ослабевших пальцев, пока строчит
швейная ручка буквы широким шагом,
апофатически (нет, и не то), молчит,
терпит и терпит стареющая бумага.
Книгу сошью огромной кривой иглой,
где на полях написано васильками,
что ничего остаться и не могло
из аккуратно сделанного руками.

 

Эта книга поэта пронизана привычным для автора светом жизни, свежестью присущего Делаланд поэтического жеста. Но, в то же время, она пронизана грустью, перерастающей в печаль. Временность и краткость бытия, уходящего в вечность, в ней ощутимы острее, чем прежде. Больше боли, памяти о потерях. В ней сильнее проявлена отвага проживаемой жизни. В ней уже на исходе юная беззаботность. На мой взгляд, эта книга поэта – свидетельство стремительного внутреннего взросления и ещё более острого поэтического видения мира.