Стихотворения

Лес

Лес говорит мне: «Брат!
Кто бы ты ни был такой,
я был — Хаджи-Мурат,
был я — графской рукой,
был и жара я, и лед,
и вагон, и огонь.
Горе тому, кто впадет
лесу в его ладонь.
Нету возврата из
холода и огня.
Что же ты смотришь вниз?»
— «Пепел вокруг меня».

Волки

                                   Р. Г.
Накачавшись алкоголем
утро ясное встает,
жутковато, словно Голем,
золотисто, словно мед.
Мы с тобою пили брагу,
били тысячу чертей,
оккупировали Прагу,
замирали на черте.
Мы с тобою просто волки,
просто скифы, нашу мать,
потому что с книжной полки
нас учили умирать,
потому что мы любили
видеть из своих степей,
как летят в автомобиле
в голубом сияньи дней
мимо дождика и лета
(будет в августе грибов!),
федериковой Джульетты
и отеческих гробов
на чужих погостах мира —
Трентиньян, Анук Эме.
Выдает степная лира,
что у трезвых на уме.

История безумия

Дым из трубы пожиже,
небо чуть-чуть прозрачней.
Встретимся мы в Париже.
Встретимся. И заплачем.
Можно пойти направо.
Можно пойти налево.
Это пока что право,
белая королева.
Но под сплошное "ум-ца-
дри-ца" попробуй ловко
нашпиговать безумца
истиною-перловкой.
Этим — другие перлы,
каша таким — другая.
Ночь истекает спермой,
день золотой ругая.
Ночь истекает сутью,
криком и жутким жестом,
и ядовитой ртутью,
и человечьим тестом.
Держится за ограду,
смотрит безумным взглядом,
просит воды и яду
ночь где-то возле, рядом.
Значит! А что оно значит —
это клеймо позора?
Воет оно и плачет
с той стороны забора.
Боже, свихнувшийся, страшный,
бездна, бездонный Боже,
и госпитальные брашна
гложущий с ними тоже,
пусть над Парижем нежный
зимний кошмар струится,
пусть теплотою снежной
светятся эти лица,
пусть эта глупая вера —
жуткая их корона
во времена Робеспьера
и времена Бурбона
светит со дна вселенной —
это сплошное горе,
белая эта пена
Божьего, Боже, моря.

Связист

                                               Наташе
Не надо ни шика ни блеска,
стоят без вопроса — ребром —
болота твои под Смоленском,
курганы твои над Днепром.
Двойным одеялом накройся,
от боли микстуры налей.
Все это не главное свойство
твоих сталинградских ночей.
Метафора или сравненье,
любая словесная вязь
постольку, поскольку в раненьи —
метафор окопная грязь.
Окопная, страшная, то есть,
чей запах доподлинно чист.
Поэзия — все-таки — повесть
о том, как погибнет связист.

Полынь

Наташе

Зачем опять ты не права,
зачем я вновь не прав?
Ведь есть особая трава
в осеннем море трав.
Идет обходчик, не спеша.
Дорога, небо, стынь —
все это тело, а душа —
осенняя полынь.
Мы так завязаны на ней,
мы пьем ее с утра,
и нету ничего родней
для нашего нутра.
Идет обходчик по пути,
пути уходят вдаль,
светает около шести,
и ничего не жаль,
а просто — раздается стук,
полынью пахнет ночь.
Не выпускай меня из рук,
не пробуй мне помочь.

Судьба

I.
                                    «и девки хохочут в обозе»
                                                                        Д. Н.
Березовый ситец, еловая блажь,
трава и цветы на полянке,
меняются буквы — экип... — эпатаж,
горят в раскуроченном танке.
Так запросто все, и прилюдно и днем.
Застыла поэзия в позе.
Слова догорают последним огнем,
и девки хохочут в обозе.
Последняя воля моя такова —
три друга, любимая, даже
слова посчитав за слова и слова,
останьтесь в моем экипаже.
II.
И если выпадет судьба,
то снегом и дождем,
осенней хмуростию лба,
гранитом и вождем.
А если выберешь судьбу,
то снега и дождя,
воды, стекающей по лбу
гранитного вождя.

Агентура 41

                                                           Наташе

Вещи бьются, сердце бьется,
бьется память у друзей.
Только «Зингер» остается.
Отнеси его в музей.
На границе ходят хмуро
голубые облака.
Выйдем на берег Амура,
вот тебе моя рука.
Если выйдем, Эвридика,
если выйти сможем мы,
если русская черника
не напомнит привкус тьмы.
Нас накормят и обнимут,
от беды заговорят,
но с волос у нас не снимут
серебра Стожар-Плеяд.
Значит, надо жить подольше,
глаз и губ не отводя,
слышать здесь, как нежен в Польше
шум июньского дождя.

От Марка

Ах, красный парк, ах, красный парк
в лохмотьях ранней тьмы.
Как беден лексикон наш, Марк,
нам не писать псалмы.
Мы можем только по грязце,
не взяв в суму добра,
с улыбкой нежной на лице
светлее серебра.

Любимый пражанин

Жил да был один пражанин,
видел ящериц в ночи.
Остальные горожане
говорили — помолчи!
Ты, наверное, с приветом.
Не берись за карандаш.
Днем и ночью залит светом
распрекрасный город наш.
«Где ты видел эти морды?
Где ты слышал этот бред?» —
говорил лицом и хордой
сочинителю сосед.
«Ты в ночи сплошного бреда.
Ты, наверное, больной,
потому что у соседа
есть опора за спиной».
Ничего не помогало,
ничего не помогло.
Морды ящериц и жала
лицезрел он как назло.
И не менее, а боле —
этих, пахнущих огнем,
побелев лицом от боли
видел он уже и днем.