Александр Карпенко

Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Александра Кабанова, Бориса Берлина, Ольги Андреевой, Ефима Бершина, Андрея Коровина, Геннадия Калашникова

ПРАВОЗАЩИТНИК ЯЗЫКА


(Александр Кабанов. На языке врага. Стихи о войне и мире. Серия «Сафари». – Харьков, Фолио, 2017)


 


Стихи Кабанова – это абсолютная степень свободы, граничащая с гражданским мужеством. Наверное, такими и должны быть настоящие стихи. Александр Кабанов – выдающийся мастер слова, один из самых успешных и узнаваемых стихотворцев ХХI века. «На языке врага» – в сущности, книга избранных стихотворений. Но её «паровозом» служат стихи, написанные поэтом за последние три года. Новую книгу киевского поэта я начал читать под аккомпанемент музыки Баха. Зазвучали мощные аккорды немецкого гения, и я открыл «изборник» Кабанова. Думал, Бах чтению стихов точно не помешает. Но Баха вскоре пришлось выключить: он был слишком торжествен и активно диссонировал с жёстким и напряжённым содержанием книги.


 


Кто-то спутал берега,


как прогнившие мотузки:


изучай язык врага –


научить молчать по-русски.


 


Этот проект Кабанова отличается от предыдущих его книг не только большим объёмом, но и наличием полынной правды о войне на Украине. Было понятно, что свою книгу о войне Кабанов обязательно напишет. «На языке врага» – острая подача материала. Наверное, можно было назвать книгу менее рискованно и вызывающе, но Александр – не из тех, кто сознательно «понижает градус». Думаю, риск, эпатаж для поэта – одна из составляющих его таланта. Александр Кабанов, как известно, в локальных конфликтах не участвовал. Вместе с тем, есть в его биографии примечательный факт: служба в Группе советских войск в Германии. Служба в армии очень помогает писать на военную тему. У кого больше болит – тот лучше и пишет. Конечно, талант никто не отменял. И в этом плане сейчас, наверное, русскому поэту лучше жить в Киеве, чем в Москве: там – ближе к боли. Война на Донбассе не вызывает у автора желания её воспевать. Любая война – «дурная». Хотя по поводу многих конфликтов первоначально возникают некоторые патриотические иллюзии. Здесь же иллюзий не было и в помине. Как и в чеченских войнах, в Донбассе проявилось нежелание правящих кругов государства «опуститься» до разговора с «бандитами и сепаратистами». Что касается собственно поэзии, то стихи о войне давно уже пишутся в стиле иносказания, так сказать, непрямой речью. В этом есть сразу два резона. Возможность сказать всё, не говоря ничего. Ну и потом, если ты лично в этом не участвовал, как ты будешь писать об этом от первого лица?


При упоминании названия книги Александра Кабанова мне не раз доводилось слышать: «Вот зачем он так сказал?». Но, давно зная Александра, я прекрасно понимаю, зачем. Это же протест! Внутренний протест против того, чтобы считать родной язык «вражеским». Кабанов и не скрывает своих истинных воззрений по этому поводу:


 


Почему нельзя признаться в конце концов:


это мы – внесли на своих плечах воров, подлецов,


это мы – романтики, дети живых отцов,


превратились в секту свидетелей мертвецов.


 


Кто пойдет против нас – пусть уроет его земля,


у Венеры Милосской отсохла рука Кремля,


от чего нас так типает, что же нас так трясет:


потому, что вложили всё и просрали всё.


 


И не важно теперь, что мы обещали вам –


правда липнет к деньгам, а истина лишь к словам,


эти руки – чисты и вот эти глаза – светлы,


это бог переплавил наши часы в котлы.


 


Кто пойдет против нас – пожалеет сейчас, потом –


так ли важно, кто вспыхнет в донецкой степи крестом,


так ли важно, кто верит в благую месть:


меч наш насущный, дай нам днесь.


 


Я вас прощаю, слепые глупцы, творцы


новой истории, ряженые скопцы,


тех, кто травил и сегодня травить привык –


мой украинский русский родной язык.


 


Есть у меня такое ощущение от книги «На языке врага»: то же самое, о чём говорил в одной из своих песен Тальков: «Я мечтаю вернуться с войны, на которой родился и рос». Коммунизм и неофашизм, одинаковы ваши приметы. И в этом смысле известные стихи Кабанова про голодомор, конечно же, тоже «военные». Поэт здорово «микширует» высокое с низким, его ирония касается злободневных тем, и это привлекает к стихам повышенное внимание. Стиль Александра остроумен и метафоричен. Его метафоры прозрачны и понятны. В этом и состоит лексически-смысловое преимущество Кабанова: он одновременно и прост, и интегрально-насыщен.


Ни один нормальный человек не требует от украинского поэта, пишущего на русском, быть патриотом России. Поскольку понимает, как сложно в нынешнее время быть патриотом двух разных стран. Даже людям с двойным гражданством. Каждая война начинается с мифологизации противника. Кабанов «нейтрализует» в себе войну мифологизацией обеих враждующих сторон. Война у него – метаисторична; это позволяет ему «подключать» к своим новым мифам даже героев Гомера, представляя их нашими современниками. Кроме того, за военный период Александр Кабанов написал несколько стихотворений на украинском языке. Так сказать, билингва и творчество против разъединяющей народы политики. И я поддерживаю такой подход. Поэт может говорить на любом языке. Удивительно, но даже по-украински Кабанов узнаваем и звучит именно как Кабанов. То есть, практически, Александр вполне мог бы полностью перейти на украинский язык, как того требует нынешняя политическая ситуация в стране. Но навязывание одного языка в ущерб другому претит внутреннему миру Кабанова. Очень сильно звучит у Кабанова тоска по Родине, которую мы потеряли. По стране с высокой степенью социальной справедливости – СССР. Малые родины после распада Союза стали большими, но почему же так сильна у нас ностальгия по дружбе народов?


 


…Мы опять в осаде и опале,


на краю одной шестой земли,


там, где мы самих себя спасали,


вешали, расстреливали, жгли.


 


И с похмелья каялись устало,


уходили в землю про запас,


Родина о нас совсем не знала,


потому и не любила нас.


 


Потому что хамское, блатное –


оказалось ближе и родней,


потому что мы совсем другое


называли Родиной своей.


 


Гиперчувствительная натура поэта предчувствует беду задолго до того, как она начнётся в реальности. Читая книгу «На языке врага», понимаешь, что война в поэзии Кабанова начинает звучать намного раньше реальных событий. Неизъяснимая тревога проступает даже сквозь строки Кабанова 90-го года, когда ещё существовал СССР. Поэт «чует гиблую шаткость опор». На «гибридную» войну новейшего времени у Кабанова припасена гибридная стилистика, с активным использованием центонов и мировой мифологии. В сборнике «На языке врага» много стихов, являющихся одними из лучших у данного автора. Мастерство составителя – умение преподносить лучшие свои стихи каждый раз с новой концепцией. «Отплывающим», «Курение джа», «Мосты», «Говорят, что смерть боится щекотки…». Конечно, все стихи из новой книги по-своему интересны. Крушение общественных идеалов и веры в справедливое обустройство жизни приводит Александра Кабанова к «тотальному» повествованию, когда невозможно разъять букет эмоций: плачет ли автор, негодует ли, или, может быть, подтрунивает. Мне представляется, что всё это в стихах есть, и переживается букетом эмоций одновременно, одномоментно. Как доминантсептаккорд. Стиль Александра тяготеет к мифу, сюрреализму, фэнтези. Однако, в сравнении с предыдущими книгами Кабанова, в «Языке врага» поэт чаще прибегает к прямой речи. Боль больше не желает рядиться в одежды метафор. К текстам книги есть преамбула, не вызывающая сомнений в намерениях автора: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди». В обычной жизни Александр – простой, доступный человек, который любит поговорить обо всём на свете, о чём обычно говорят между собой мужчины. Публично выступать на сцене со стихами он не любит. И, складывается впечатление, много времени своим стихам не уделяет. Зато у него есть несомненный дар, ниспосланный свыше.


Одной из самых привлекательных черт поэтики Кабанова является афористичность. Здесь он не уступит, пожалуй, даже Евгению Евтушенко, который очень много работал над афористичностью своей поэзии. Например, читаем у Кабанова: «Феникс – многоразовая птаха», «Наш президент распят на шоколадном кресте», «Говорит и показывает Христос». Безусловным достоинством его стихов является то, что лучшие из них легко запоминаются наизусть. Наверное, десятые годы ХХI века – не лучшее время для поэзии. Человечество засыпали разного рода дрянью – интернетной, политической и прочей. Но меня не покидает ощущение, что поэт Александр Кабанов разговаривает на равных со своим веком. Ведь «времена не выбирают»! Его стихи дружны с реальной жизнью, однако, как это всегда бывает в искусстве, по-своему её интерпретируют и видоизменяют.


 


Чертополох обнимет ангелополоху,


Вонзит в неё колючки и шипы,


Вот так и я – люблю свою эпоху,


И ты, моя эпоха, не шипи.


 


Кабанов – из плеяды «хулиганов». Помните, у Гафта: «Горит на небе новая звезда. Её зажгли, конечно, хулиганы». Творчество Александра Кабанова знают и любят известные люди из мира искусства: Юрий Шевчук, Станислав Садальский, Андрей Макаревич, Захар Прилепин. Люди разных взглядов и убеждений, список далеко не полный. Скажи мне, кто тебя читает, и я скажу тебе, кто ты. Ясно одно: стихи Кабанова настолько прочно вошли в обиход творческой интеллигенции русского безрубежья, что стали непосредственными участниками нашей жизни.


 


 


ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ БОРИСА БЕРЛИНА


(Борис Берлин, Цимес. Рассказы. Серия «Самое время». – М., Время, 2018)


 


Книга Бориса Берлина «Цимес» состоит из 15-ти объёмных рассказов, достаточно длинных, с ветвящимися сюжетами. Можно даже назвать их маленькими повестями – по масштабу повествования, по яркости и многообразию характеров. Действие нескольких рассказов протекает в Италии. Во многих рассказах Бориса Берлина фигурируют животные. У меня есть ощущение, что это не случайно. Автор, видимо, накопил немалый личный опыт в общении с собаками и кошками. В рассказе «Повелитель ос» появляется почти необъяснимая мистика – собака, Бинго… жертвует собой, чтобы люди были счастливы. Порой любовь животного к человеку даже сильнее любви человека к человеку. В рассказе «Повелитель ос» собака полюбила сразу двоих, мужчину и женщину. Она ощущала их как единое существо. Одного хозяина. В этой удивительной повести любовь поэта и его Бусинки живёт не только в них самих. Она экранирует и в стихах, которые пишутся во время разлуки, и в сердце Бинго. Борис Берлин словно бы подводит нас, читателей, к удивительному открытию: счастливое в нас – не идеально. Идеальны стихи. Идеальна любовь собаки. По отношению к своему человеку собака – ангел. А в рассказе «Соло для канарейки» канарейка невольно «решает» судьбу людей. Улетит – и не видать им счастья. Останется – и всё возможно. Это какой-то мистический мир – симбиоз людей и животных.


Для Бориса Берлина очень важен внутренний мир его героев. Он доводит до нас их мысли и чаянья, каждого по отдельности. Раскрывается даже внутренний мир животных и птиц. В этом есть своё ноу-хау – автор артистично и аристократично регулирует эти внутренние монологи. Сюжет не должен потерять свою динамику. У героев ББ – многоступенчатые, «многоэтажные» судьбы. С изломами, относительностью счастья. Не обязательно кто-то предаёт, «изгоняя» спутника из любви. Любовные бермудские треугольники, на мой взгляд, не очень интересуют Бориса Берлина. Внезапная смерть, неизлечимая болезнь, тяжёлое ранение – вот что рушит мир героев ББ. А ещё в рассказах ББ часто случается «любовь после любви». И, как правило, первое чувство побеждает последующие. Новые чувства – часто «вынужденные», спровоцированные предыдущими потерями. «Вот и встретились два одиночества», – как пел в популярной песне Вахтанг Кикабидзе. А костру разгораться и хочется, да уже не всегда можется.


Порой в рассказах Берлина появляется зеркальность, отражение одного героя в другом. Тат твам аси – «ты – это я». Каждый – кузнечик своего маленького счастья. Или – несчастья. Как читатель, я проживаю с героями ББ маленькую жизнь. Его герои не только чувственны, но и деликатны. Большое достоинство писателя – деликатность его героев там, где она, казалось бы, невозможна – в любви, где у каждого героя – свои интересы. Как стройны и в то же время запутанны сюжетные линии рассказов Бориса! Самая прочная на свете привязанность очень уязвима. Достаточно одного неосторожного слова, чтобы счастье взаимной любви внезапно и необратимо оборвалось. У ББ потеря счастья тождественна смерти, даже если герой/героиня не умирает на самом деле. Всё происходит рядом, боль приносят самые близкие люди.


Борис Берлин побуждает героев и читателей «проходить через ноль – «это фраза из повести «Кузнечик в кулаке». Осознавать заново жизненные ценности. На мой взгляд, «Кузнечик» – это послание всем нам, жителям планеты Земля. Борис Берлин повествует о глубочайшем. Об отказе от любви именем любви. Поступок Наташи из этого рассказа достоин отдельного упоминания. Молодая девушка, фактически отбив мужчину у соперницы, которая годится ей в матери… добровольно отказывается от любимого… ради платонической любви к своей сопернице-подруге. Это неслыханно. Это неожиданно. Рита смотрит в Наташу, как в своё зеркало. «Вгляжусь в тебя, как в зеркало, до головокруженья». «Может я это, только моложе. Не всегда мы себя узнаем». И что-то она сумела передать девушке настолько ценное, что та изменилась. Конечно, не сразу. Но постепенно она перестаёт быть безапелляционной перфекционисткой.


Личность растёт духовными усилиями. Женщине в этом плане, может быть, даже сложнее, чем мужчине. Особенно если речь идёт об отказе от любимого человека. Здесь, на мой взгляд, у писателя непроизвольно возникает толстовское начало – непротивление счастью других людей «насилием». Уступить, чтобы обрести себя. Это не просто деликатность. Это гиперделикатность. Это тонкость чувств – в квадрате. Это способность озираться вокруг себя на 360 градусов. Берёшь любой рассказ Берлина – а там целая вселенная. Его трагедии оптимистичны. На пепле утраты рождается феникс – настоящая, ни с чем не сравнимая любовь. И, когда поступок такого духовного уровня не получает в жизни награды… нам непонятно, почему героиня, оказавшаяся способной на маленький подвиг, погибает. Такие люди должны жить и жить! Но у ББ во многих рассказах прослеживается одна простая, но чёткая мысль. Чтобы счастье влюблённых состоялось, кто-то должен пожертвовать своими интересами, а то и самой жизнью. Как ни парадоксально это прозвучит, алтарь победы требует порой крови невинных жертв. Иногда у Берлина жертвуют собой ради любимых хозяев домашние животные и даже птицы. Большой писатель всегда стремится к жизненной правде. Он не связан по рукам и ногам необходимостью потрафить читателю хэппи-эндом. Он понимает подспудно, что именно гибель героя способна вызвать катарсис. Особенно если его гибель – несправедлива. Судьба человека не детерминирована его плохим или хорошим поведением. Этику сложно пришить к судьбе белыми нитками.


При чтении любой книги важен резонанс между книгой и читателем. Можно читать философию Канта – и ничего не понять. А можно читать прозу Берлина и открывать для себя удивительные вещи. Если читатель не готов, он и Библию не осилит. Заложенных в книге возможностей недостаточно без интеллектуальных усилий того, кто читает. У Берлина – «всестороннее повествование». Его герои говорят от первого лица. В книге «Цимес» есть «итальянские» рассказы, в которых герои словно бы путешествуют во времени. То, что происходит в эпоху Возрождения, аукается в других людях уже в наши дни. И герои наших дней чувствуют себя реинкарнацией великих людей прошлых столетий. Глубокие, парадоксальные, корнями уходящие в «подземную» жизнь души рассказы Бориса Берлина привлекают читателей тем, что здесь присутствуют и судьба, и психология, и философия, и, конечно, поэзия. Рассказы Берлина близки нам тем, что мы тоже любим, болеем и страдаем. Объём бытия вырастает из жизненной ситуации, и в прозе это особенно очевидно. Любовь у Бориса Берлина – это не только земное счастье. Это – шаткое равновесие, винтовая лестница в небо. В немаленьком перечне разнообразных работ ББ рассказ «Точка глубокой грусти», на мой взгляд, выделяется особой глубиной и эмоциональностью. Тяжёлый рок событий, не стесняясь, атакует даже свершившиеся и устоявшиеся чувства. Счастье словно бы раскачивается на качелях, дрейфует оторвавшейся льдиной среди огромных айсбергов.


Точка глубокой грусти – это одновременно и метафора, и медицинский термин, правда, не очень широко распространённый. У каждого человека есть своя точка G, генерирующая наслаждение. И есть её противоположность – «точка глубокой грусти». Жизнь выступает по отношению ко всему живому как трансформер. Иногда эта трансформация проходит незаметно для самого человека. Любовь тоже склонна к метаморфозам. Она расковывает и выковывает человека, открывает ему самого себя. А вдруг болезнь? Будет ли тот, кто здоров, добрым товарищем тому, кто болен? Будет ли тот, кто болен, терпеть здорового, сознавая, что является ему обузой? По-разному бывает. Любое испытание – проверка любви на прочность, на взаимность, на жертвенность. «Песнь Песней» – эта библейская работа Соломона часто приходит мне на ум, когда я читаю Бориса Берлина. Любовь у ББ – подвижная, как ртуть, как Психея. Она – сила, достоинство и нежность. Невозможность сдаться и потерпеть поражение. Это – космос внутри человека. Целая вселенная, где тебя подстерегают не только млечные пути, но и чёрные дыры. ББ вывел свою любовь в открытый им самим космос. По эмоциональной силе воздействия «Точка глубокой грусти», на мой взгляд, не уступит знаменитому романсу из спектакля «Юнона и Авось» «Ты меня на рассвете разбудишь». Хотя, конечно, такое сравнение субъективно и не совсем корректно.


Объём жизни в рассказах Берлина – часто ситуативный. Но мастерство писателя заключается в том, что его персонажи постоянно говорят от первого лица «онлайн». Это, в сущности, монологи, переплетение которых образует двухголосную, а иногда и многоголосную фугу. Такая подача делает прозу ББ близкой кинематографу. Как вы, наверное, помните, первым в русской литературе этот приём применил Михаил Лермонтов в «Герое нашего времени». Я убеждён, что прозаики почерпнули такое видение мира у драматургов. Сейчас, конечно всё заметно ускорилось – и романная жизнь в том числе.


Рассказ «Точка глубокой грусти» написан очень мощно. Это – словно обрывки дневников двух любящих, которые начинаются с произвольно взятого слова. То ли бумага от времени истлела, то ли так почему-то записалось. А ещё – у меня возникает ощущение, будто эти дневники столетиями плавали в закупоренной бутылке по океану – как послание, как завещание, как истина. На том месте, где герой начинает путать свою любимую с нерождённой дочерью, я уже не могу читать дальше. Я должен остановиться, чтобы побороть нахлынувшие эмоции – или, наоборот, целиком им отдаться. Это – катарсис. Трагедия? Но ведь никто не умирает на страницах рассказа. Наоборот, болезнь на время отступает… К чему же тогда эти слёзы? А ещё я открываю для себя такое разное восприятие мира у двух любящих. Но это не мешает им быть по-своему счастливыми. Поэзия у Бориса Берлина вырастает из жизни и силой слова удерживает жизнь от саморазрушения. Поэзия – это вершина любви и её бессмертие. В жилах тех, кто любит, течёт солнечная кровь. Читаешь книжку Бориса Берлина – и думаешь: это же энциклопедия любви!


 


И нельзя долюбить до конца,


И нельзя разлюбить до начала…


Если даже не видно лица,


Сердцу этого призрачно мало!


 


 


«Я САМА СЕБЕ – АПОКРИФ».


АПОКАЛИПТИЧЕСКИЙ ГУМАНИЗМ ОЛЬГИ АНДРЕЕВОЙ


(Ольга Андреева, На птичьих правах. – СПб., Алетейя, 2018)


 


«Я причастна» – признаётся в стихотворении Ольга Андреева. Сопричастность времени, я бы даже сказал SOSпричастность – отличительная черта её лирики. «Научи меня, Господи, просто, свободно писать, взять стило и писать, позабыв о форматах и стилях…». Эта молитва поэта многое проясняет в особенностях её лирики. Ей важен, прежде всего, собственный голос, собственный почерк. У неё нет постмодернистского цитирования классиков и современников, которым грешат многие поэты. Всё – своё. Ольга Андреева – ростовчанка. Сейчас это – город, пограничный с Донбассом. Тема войны постоянно возникает в стихах Андреевой. Ольга не просто живёт в Ростове (который на Дону). Она – патриот этого города. Она – голос родного города. Не случайно одна из её предыдущих книг называется «На глобусе Ростова». Мне приходилось бывать в Ростове. И действительно, это неплохое место для творчества. И вот – перед нами новая книга Андреевой. «На птичьих правах» – это название с двойным смыслом. С одной стороны, оно указывает на временность нашего земного прибежища. С другой, мы понимаем, что у каждой птицы есть «право на полёт» – даже у тех, кто летать не может или не хочет. Ольга Андреева словно бы говорит нам об антиэнтропийной сущности жизни. Давайте будем летать! Хотя бы – изредка. Жить надо ярко.


Андреева не всегда стремится к точности и доходчивости своей речи, широко используя слова иноязычные и малоупотребляемые. Зато эта речь – предельно «своя», ни с кем не сравнимая и никого не напоминающая. Хотя и производит порой впечатление «косноязычья». Но почему бы и нет? «Высокое косноязычье тебе даруется, поэт». Оратор так говорить не может. А вот поэт – может запросто! «Девиации», «сублимации», «капиллярный подсос метафизики из подсознанья», «осталось расталкивать пипл плечами»… Таких слов и выражений в поэзии Ольги Андреевой много. Хочется порой спросить автора: а попроще выразиться – слабо? Но стойкого модерниста сложно убедить в достоинствах простоты. Порой герметичность в её текстах возникает по той причине, что она, не договорив одну мысль до конца, тут же начинает говорить новую, которую тоже, естественно, не договаривает. Зато такой стиль письма – очень современен, это так называемое «клиповое» сознание. Есть в книге Андреевой и более прозрачные стихи:


 


Твои диктанты всё короче –


Ты больше стал мне доверять?


А может, меньше? Между прочим,


я разучилась повторять


слова молитвы. Паранойя


терзает эпигонов всласть,


те, кто спасён в ковчеге Ноя,


хотят ещё куда попасть,


да забывают от азарта


о том, что человек не зверь,


что золотому миллиарду


не уберечься от потерь,


что голодающие дети


нам не простят своей судьбы,


и много есть чего на свете,


что не вмещают наши лбы –


упрямые от страха смерти


и робкие от страха жить.


Не для меня планета вертит


Твои цветные витражи,


В мозгу искажены масштабы –


пыталась верить, не любя,


а без задания генштаба


так сложно познавать себя,


не отвратит Твой гневный окрик


от эйфории, от нытья,


и я сама себе апокриф,


сама себе епитимья,


сложнее пуританских правил


нескромное Твоё кино,


порой Твой юмор аморален,


но – что поделаешь – смешно.


 


Может быть, эти стихи и не проще других, но зато все мысли досказаны до конца и не «наплывают» друг на друга. В поэзии порой важно держать темперамент в узде, чтобы не захлебнуться речью. Героиня разговаривает с Творцом. Она чувствует себя ответственной за голодающих детей. Она обеспокоена язвами современного общества. Сильное этическое начало – отличительная черта поэтики О. Андреевой. И в своём вселенском сострадании Ольга готова даже дойти до богоборчества. Но сами по себе приведённые выше стихи – очень сильные. Это – лирическая исповедь. Особенно поразила меня мысль Андреевой о двух страхах – смерти и жизни. Чаще всего человек занимает между ними срединное положение. То есть он и страшится смерти, и боится жить, скованный общественными, социальными и личными предрассудками.


Значительную часть книги «На птичьих правах» занимает… полемика с Фёдором Достоевским по поводу того, спасёт ли мир красота. То тут, то там всплывают в стихах Ольги различные интерпретации этой мысли. Этот вопрос очень волнует автора – и потому обращение к нему носит у Андреевой трансцендентный характер (не хочу отставать от Ольги в плане использования модернистской лексики). «Не красота спасает мир, а зрячесть». «Возможно, мы выживем, если нас захочет спасти красота». «Они галдят – чтобы себя не слышать – и всё же их спасает красота». Это какой-то сквозной магический рефрен… Его присутствие автоматически повышает нашу оценку того, что делает в стихах Ольга Андреева. Представляете: вопрос о спасении мира красотой постоянно волнует Ольгу, и она всё время к нему возвращается – даже когда просто говорит о погоде. Вопрос мучает её и долго не отпускает. Это лишний раз подтверждает, подчёркивает спонтанность поэзии Андреевой. Ольга пишет, как правило, длинные стихи с большим диапазоном повествования: такая лирика пробует коснуться всего на свете и объять необъятное. Поэта не смущает неравноценность по качеству разных строф. Это словно бы входит в изначальный замысел. Как льётся – пускай так и льётся! Здорово, что льётся! В подобном мировоззрении есть свой резон. Начнёшь задумываться, править текст – и упустишь свою волну. А я, читая, просто выбираю лучшее:


 


…раз в столетье приходит волна,


от которой нельзя откупиться.


Я молчу. Я молчу и молюсь.


Я молчу, и молюсь, и надеюсь.


Но уже обживает моллюск


день Помпеи в последнем музее…


 


Рифма «молюсь – моллюск» настолько превосходна, что вносит в стихотворение ещё одну изюминку. Я выписал полторы строфы, но и всё стихотворение о водном армагеддоне – цельно и на куски, невзирая на большой размер, не распадается. Мы видим: у Ольги Андреевой, тут и там, возникают этические размышления над целесообразностью того или иного действия человека или природы. «Этот город накроет волной…» – катастрофа или спасение? Ольгу волнует неготовность человечества к заложенным в стихийных силах природы катастрофам. Мы действительно к такому не готовы. Но как потренироваться и подготовиться? Стихия ведь хуже войны. На войне против тебя выступает человек. Такой же, как ты сам. А как выступишь против природы? Самонадеянно! Вот и возникают в народе верования, что разгул стихии – это, дескать, расплата за какие-то действительные или же вымышленные грехи. И Ольга Андреева великолепно это преподносит в художественном плане, не даёт читателю расслабиться. Почитаешь Андрееву – ты уже морально подготовлен к возможному натиску стихии. Апокалиптический гуманизм автора готовит нас к худшему из возможных сценариев. Но – с надеждой на лучшее.


Как читатель, я не всегда согласен с длиной стихотворений Ольги. Порой мне хочется, чтобы они были покороче. Но я всецело поддерживаю её в авторском «эгоизме». Поэт верен длине своего дыхания. Кто-то «высоко закрепил ей планку», и она не намерена понижать градус повествования. Её стихи действительно ни на кого не похожи. И книга «На птичьих правах» представляет дарование Андреевой широко, размашисто и мощно. В добрый путь!


 


 


ИЗ ЖИЗНИ ОСКОЛКОВ


(Ефим Бершин, Маски духа. Серия «Интеллектуальная проза российских авторов». М., Эксмо, 2018) 


 


Безусловно, Ефим Бершин, в первую очередь, поэт. И, к счастью, никакие «лета» ни к какой «суровой прозе» его не клонят, хотя три книги в прозе он написал. Конечно, документально-художественная повесть «Дикое поле» родилась благодаря многолетней журналистской работе и командировкам в «горячие точки». Но именно она, написанная сразу в нескольких жанрах, неожиданно заставила Бершина на время переключиться со стихов на прозу. Она же стала и пробой прозаического пера, и попыткой отыскать собственный стиль в прозе. Поэтому в романе «Маски духа» мы увидели уже совершенно другого Бершина – писателя, породившего свой собственный жанр, который сам же условно назвал жанром «глобального реализма».


Конечно, и здесь у него встречаются военные реалии, мозаично переплетающиеся с другими, «гражданскими» событиями. Сочный юмор «Масок» вызывает в памяти прозу Бабеля. Название книги, которое вначале по звучанию казалось мне спорным, затем, по мере прочтения, стало представляться единственно возможным. Маска – связующий образ, который проходит через всё повествование. Всё начинается с маски, в которой один из сподвижников Григория Котовского вслед за комбригом врывается в Одесский оперный театр. По удивительному стечению обстоятельств, этот «человек в маске» оказался впоследствии дедом главного героя книги.


Автор и главный герой книги – одно лицо, что помогает перемежать и чередовать в книге реалистические фрагменты с фантастическими и откровенно сюрреалистическими. По тому же пути пошла в книге «Двор чудес» известная писательница Кира Сапгир. Но «Маски духа» написаны Ефимом Бершиным гораздо раньше. Данное издание – переиздание более ранней книги («Деком», Нижний Новгород, 2007).


В романе Бершина внезапно «сломалось» время. И никто не смог его починить. «Вот представь, мой друг, у всех часы остановились, а мои, как ни странно, всё ещё ходят. И что делать? Никто ведь не обязан жить по моим часам. Все живут так, как им удобно». Из-за метаморфозы с часами всё и произошло. Все стали жить, «как живут после взрыва осколки, как живут блуждающие по небу мысли». Осколки – фундаментальное понятие в творчестве Бершина. Поэтому герой Бершина, действительно, напоминает осколок, летящий неведомо куда, путешествующий по разным эпохам своей и не только своей жизни. Вспоминаем ведь мы не хронологически, а как придётся – невпопад; не по степени важности, а по неведомой целесообразности памяти. И в этом плане «Маски духа» – это ещё и художественная автобиография поэта, чрезвычайно важная в плане понимания его личности, самоутверждения и самостояния. Оказывается, Ефим однажды чудом избежал тюрьмы! А посадить его хотели… за человечность, доброту и отзывчивость, за участие в судьбе другого человека. Такое случалось, и не раз, в советской стране. А ещё «Маски духа» пронизывает мандельштамовская мысль о том, что поэт – «ворует» воздух. Плагиатор ворует строчки, а поэт – воздух. Ворует для того, чтобы дышать. И писать стихи «без разрешения».


Но вернёмся к маскам. «Теперь маски хорошо идут, – философствовал Шурик. – Картины никому не нужны, а маски идут. И это правильно. Маска – это всё. Маска возвращает справедливость и исправляет ошибки. Надел маску – и готово, красавец. Пусть что хотят, думают. Избавляет, кстати, от комплексов». Вот эта последняя мысль представляется мне очень глубокой. Люди часто болезненно реагируют на то, что о них думают другие. И, «сопротивляясь» тому, что возомнили о них другие люди, начинают искать для себя образ, «маску», за которой можно было бы спрятаться, защититься. То есть наши комплексы – прямая дорога к творчеству, которое может оказаться интересным даже последующим поколениям. А ведь ещё есть и посмертная маска! Мостик между двумя жизнями.


Мастерство Бершина-поэта и Бершина-прозаика, на мой взгляд, равноценно. И, если Бершин-поэт более известен, нежели его визави-прозаик, причиной тому исключительное предпочтение, которое оказывает русский народ поэзии перед прочими литературными жанрами. Поэзия Ефима Бершина во многом носит драматический, а то и трагический характер. И, конечно, мы бы многое потеряли, если бы ничего не узнали о Бершине-прозаике. Потому как в прозе у Ефима появляется тонкий, первоклассный юмор. То, чего нет (или почти нет) в стихах. «Маски духа» – книга местами гомерически смешная. Это юмор поэта, в котором одесские анекдоты соседствуют с забавными фразами, которые, то и дело, произносят герои. Чего стоит, например, «египетский безродный космополит Моисей»! Или вот – «поэты ведь не люди, а так – ярмарка болезненного тщеславия, корабль прокажённых». Юмор у Бершина – с саркастическим уклоном. Переходя на язык автора книги, скажу: художественность у Ефима – маска документальности. «Приднестровские» фрагменты боевых действий – практически документальные. Как мы видим, фантасмагории не противоречат документальности, почерпнутой из личного военного опыта автора. Бершин в прозе – замечательный портретист. Вот он, например, оказался случайным свидетелем примирения Андрея Синявского с Владимиром Максимовым. И даже сам в немалой степени способствовал этому примирению, принеся им, когда они не знали, с чего начать разговор, «чайник мира». И вот – Ефим рисует портрет Владимира Максимова: «Рядом шёл знаменитый редактор, владыка эмиграционной литературы и публицистики Владимир Емельянович Максимов – промокший больной старик, который всю дорогу жаловался на жизнь, на болезни, на чужую неблагодарность. И страшно переживал за судьбу своей далёкой суицидной страны, которая к тому времени уже покончила жизнь самоубийством и беспомощно валялась на перекрёстке истории». Сильно!


Ефим Бершин создаёт в своих «Масках» «дрейфующее» повествование, калейдоскоп духа, и всё в этом мире живёт по часам автора. Поскольку эссе о поэтах у Бершина всегда основаны на личном знакомстве и воспоминаниях, они отменно легли в алгоритм новой прозы. «Маски духа» – атмосферная книга. Автор может не говорить нам, в какое время происходит действие. Однако по внутренней атмосфере мы легко определяем: это, скажем, восьмидесятые. А это – уже девяностые. Общая временная перспектива книги охватывает сто лет. Но поскольку часы у всех сломались, все события, независимо от эпохи, происходят на романном пространстве синхронно. Невозможно точно определить жанр «Масок». Рассказ? Эссе? Повесть? Роман? На мой взгляд, по жанру «Маски» близки к «Опытам» Монтеня. Ефим Бершин – это наш новый Монтень. Он «гуляет», как и французский классик, «вдоль и поперёк времени». «В истории никто не может умереть», – говорит Носатый, дед автора и главного героя. Мультиинструменталист Бершин виртуозно ведёт свою фугу. Голоса исторических личностей периодически возвращаются, чтобы поведать нам что-нибудь ещё из своей жизни, и эта анафора закрепляет их в качестве главных героев повествования. Переосмысливается роль некоторых исторических личностей. Так, например, на извечный русский вопрос «кто виноват?» автор «Масок духа» безапелляционно, но при этом парадоксально отвечает: во всём виноват Пикассо. Именно он своими кубистическими уродствами привнёс в жизнь дисбаланс и агрессию. «Расчленёнка», придуманная этим художником, положила конец прекрасной эпохе. Это, конечно, юмор. Но доля истины в этом тоже есть. Логически можно обосновать всё что угодно. И «масс-кидуха», безусловно, в книге тоже есть. Массы в переломные и смутные моменты истории всё время кидает из стороны в сторону, из огня да в полымя.


У меня сложилось впечатление, что в концовке «Масок» смех постепенно выветривается из текста, и рассказ становится всё более и более серьёзным. Бершин в прозе, как и в поэзии, многое не договаривает, и это придаёт повествованию дополнительный объём. Ефим создает точные портреты своих современников – поэтов и прозаиков: Синявского, Максимова, Левитанского, Блажеевского, Чичибабина, Рейна… Причём он вовсе не озабочен тем, чтобы их живописать – это получается у него само собой. Забавное и трагичное в судьбах героев переплетаются в один гордиев узел, который нам, читателям, не дано разрубить. «Тотальность», одновременность разнообразных событий, описываемых в «Масках», завлекает нас в водоворот, подобный космическим чёрным дырам. Не успеешь избежать одной опасности, как на тебя тут же накатывает другая. Нет, это не калейдоскоп и не мозаика. Это – спонтанные сны, обрывки сновидений, тасующие ночами, как колоду карт, нашу дневную действительность. Но автору удалось фрагментарность переплавить в цельность. Так что польза может быть и от «осколков».


Ефим Бершин написал очень глубокую книгу. Отдельные её страницы можно читать как философскую афористическую прозу. Ничем не хуже Паскаля или Ницше. Вот, например: «Всякая победа добра над злом порождает новое зло. И дело тут не в добре и зле. Дело в победе. Потому что всякая победа сама по себе уже есть зло. И, победив, добро тут же оборачивается злом. Ещё большим злом, потому что неизменно выступает в маске добра. И потом годы, а то и десятилетия уходят на то, чтобы распознать зло, притаившееся под маской добра. Поэтому не нужно побеждать зло. Оно вечно, как и добро». И так убедительно Ефим всё это разложил по полочкам в своей книге – убедительно в самой своей парадоксальности, что я уже готов был, читая, подписаться под каждым его словом. Но как быть с тем, что любой человек с детства настроен только на победу! Как же быть? Быть – или не быть? У меня на гамлетовский вопрос нет ответа. Возможно, какой-нибудь талантливый читатель ответит нам на этот экзистенциальный вековой вопрос. Я же хочу поблагодарить Ефима Бершина за яркую, нешаблонную, будоражащую сознание книгу.


 


 


ЖАЖДА РАЗНООБРАЗИЯ И РАЗНООБРАЗИЕ ЖАЖДЫ


(Андрей Коровин, «Кымбер бымбер». Стихи и истории. – М., ArsisBooks, 2018)


 


Все поэты – люди разного душевного склада. Кому-то строчки достаются мучительно тяжело, со скрипом. А кому-то легко, воздушно, непрекращающимся потоком сознания. Это – просто индивидуальная особенность, которая ничего нам не сообщает о качестве стихотворений. Поэт Андрей Коровин, пишущий много, попросил двух своих друзей, не отличающихся сверхпроизводительностью (имена первого ряда), отобрать для готовящейся книги «Кымбер бымбер» самые лучшие стихи, написанные за последний год. И, таким образом, невольно «переложил» ответственность за книгу на своих друзей. Казалось бы, это беспроигрышный вариант. Но на поверку редакторский отбор, произведённый друзьями, оказался, на мой взгляд, достаточно либеральным. Может быть, Коровину имеет смысл издавать небольшие, но цельные и концептуально выверенные книжки? Такие, как «Пролитое солнце». Вот только поэту всегда хочется большего. Стихи – это как дети. Не каждый ребёнок получается у родителей удачным. Но разве это повод от него отказываться? То же самое – со стихами. Если ты их написал – разве выбросишь? Если написал за год 200 стихотворений, больно три четверти из них не включить в книгу. Может быть, нам просто нужно научиться «правильно» читать книги Коровина? Как читать неправильно, показала недавно критик «Знамени» Светлана Киршбаум. У Андрея в новой книге – много замечательных, проникновенных, незаурядных строк:


 


гром и молния позднего мая


на прощанье победный салют


эта музыка глухонемая


здесь её разливают и пьют


 


В своё время Макс Волошин очень любопытно говорил Марине Цветаевой о её стихах: «Марина! Ты сама себе вредишь избытком. В тебе материал десяти поэтов и сплошь – замечательных!.. А ты не хочешь (вкрадчиво) все свои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну хоть Петухова? Ты увидишь (разгораясь), как их через десять дней вся Москва и весь Петербург будут знать наизусть». Когда я читаю или слушаю Андрея Коровина, у меня возникает впечатление, аналогичное тому, которое вызывали у Волошина стихи Цветаевой. Множество талантливых «Петуховых». И, когда «Петуховы» Коровина встречаются на пространстве одного издания, читать такую книгу бывает непросто. Подспудно возникает желание, чтобы всё это лингвистически-стилистическое богатство было хотя бы расфасовано «по полочкам». Всех «Петуховых» Андрея Коровина я бы условно разделил на два подвида: стихи сугубо лирические и стихи «обэриутские». И ещё – по сложности. Такое ощущение, что нынешний Коровин – это ранний и поздний Кузмин в одном флаконе. И прекрасная ясность «Александрийских песен», и цветущая сложность последней книги «Форель разбивает лёд». Причём и простой Коровин, и сложный одинаково нам важны! Есть у поэта стихи такой мощи и цельности, что невозможно пройти мимо:


 


а когда напролом растения пробивают земную твердь


ты попробуй остаться маленьким ты попробуй не умереть


ты попробуй пройти навылет жизнь и выйти на белый свет


и тогда ты легко увидишь смерти нет понимаешь нет


…………………………………………………………………


оставайся живым и маленьким у России под каблуком


а от смерти всегда есть валенки чай с берёзовым молоком


и летящие и гудящие пассажирские поезда


даже кровь и та настоящая


и под сердцем в груди


звезда


 


«Кымбер бымбер» словно бы топорщится, разрастается иголками во все стороны, это такая книга-ёжик. Когда пишешь много экспериментальных стихов, ты всегда – в зоне риска. «Пограничная» стилистика может привести как к удачам, так и к неудачам. Скажу больше: есть принципиальная разница между лирическим и экспериментальным стихотворением. Они по-разному звучат и воспринимаются на слух. Бахыт Кенжеев, который тоже много экспериментирует со стихами, во избежание путаницы отделил в себе лирика от экспериментатора. Так возник поэт Ремонт Приборов. Когда в тебе «много Петуховых», может быть, действительно есть смысл писать стихи под разными именами. Вот и я вижу смысл своей рецензии в том, чтобы, на радость читателям, разобраться с «Петуховыми» Андрея Коровина. Поэт интересен тем, что имеет большую склонность к абсурдистскому мышлению, во многом следуя традиции обэриутов. В то же время, Коровин в лучших своих стихотворениях – тонкий лирик.


 


в зимнем парке снежная нелепица


ходит снег на лыжах как живой


сморит сверху белая медведица


вертит непослушной головой


 


пообтёрлись звёзды залежалые


ты их за бесцветье не кори


словно два философа пижамные


говорят о Боге фонари


 


верещит берёзовая рощица


стынет в жилах талая вода


у Вивальди музыка закончится


а зима в России никогда


 


И вот к какому выводу я пришёл, читая книгу Коровина. Во многом путаница в его стихах происходит по той простой причине, что он и лирику, и неоавангард пишет одинаково: без прописных букв и знаков препинания. Возможно, лирику стоит «оформлять» всё-таки более традиционным способом, с пунктуацией. И тогда читателю ориентироваться в лабиринте поэтических жанров книги будет проще.


Есть Андрей Коровин – поэт трагический. И есть Коровин – поэт юмористический. Я хохотал до упаду, читая опусы Андрея из цикла «Слова и брюквы». Жажда разнообразия – вот что выделяет его в поэтической тусовке. Фигура Коровина – знаковая в современной поэзии. Андрей взвалил на себя бремя культуртрегерства и несёт его давно, увлечённо, с достоинством. Несмотря на то, что на длинной дистанции этот «долг» порой утомляет. Коровин умеет безошибочно чувствовать поэзию в произведениях других авторов. К нему тянется творческая молодёжь. Булгаковский дом, где проводит творческие вечера Андрей, давно стал Меккой поэзии. Во многом это происходит оттого, что поэт бескорыстен в культуртрегерстве. Добрый друг и замечательный человек, Коровин живёт и творит «по Пастернаку»:


 


Другие по живому следу


Пройдут твой путь за пядью пядь,


Но пораженья от победы


Ты сам не должен отличать.


 


Андрей не движется, как многие наши классики, от простого к сложному либо от сложного – к простому. И то, и другое присутствуют в нём изначально. Есть такая индивидуальная особенность у автора, и с ней приходится считаться и самому Андрею, и его читателям. Он пытается раздвинуть пределы поэтического слова, включая сюда и дневниковые записи, и просто приходящие на ум мысли. Прозу поэт не пишет. Поэтому и чисто прозаические мысли он тоже записывает в столбик. Конечно, и Хармс, и Хлебников влияют на поэтику Коровина. На мой взгляд, название «Кымбер бымбер» не исчерпывает содержания всей книги: это только одна из линий в творчестве Андрея. Кымбер бымбер, где ты был? На Фонтанке водку пил. А вот, например, стихи о Цветаевой, это разве «кымбер бымбер»?


 


Эфрон – Цветаевой


 


тебе ли падавшей в бессмертье


не знать как бездна глубока


жизнь бесполезней всякой смерти


на утлой лодочке стиха


 


тебе ли выжженной равнине


любовниками всех мастей


гореть печальницей отныне


в печах распахнутых страстей


 


тебе ли восходившей в горы


остроконечного огня


так важен каждый новый город


в котором больше нет меня


 


В новой книге Андрея Коровина собраны стихотворения, написанные им за последний год. А ведь многое из написанного в книгу не вошло! Вот что пишет о книге Коровина Ирина Евса: «Автор в этой книге предстает перед нами неотделимым от своего лирического героя. Актёр, одновременно играющий множество ролей в театре, который сам же и создал; обвинитель и (вместе с тем) защитник в суде, назначенном им самим; циркач, жонглирующий смыслами, именами, словами, топонимами; фокусник, извлекающий из шляпы не привычного голубя, а то, чему никто из следящих за его руками не осмеливается дать название в этом диковинном шапито, где вместо купола – чёрное южное небо, полное звёзд? Чередование масок на этом, исполненном трагизма и веселья, карнавале столь увлекательно, что в какой-то момент забываешь о его создателе, становясь соучастником действа, и хочешь лишь одного: чтобы оно не кончалось».


 


 


РЕКУЩАЯ РЕКА ГЕННАДИЯ КАЛАШНИКОВА


(Геннадий Калашников, В центре циклона. – М., Воймега, 2018)


 


На мой взгляд, это очень важная книга в творчестве известного московского поэта. Книга-веха, книга-разговор. Калашников любезен народу тем, что задаёт нужные вопросы. Поднимает вечные проблемы. Человек и время, поэт и его след в истории. На чьих весах будет взвешено его творчество? «В центре циклона» – ударное название. Именно «в центре», а не «в эпицентре». Поэт всегда в гуще событий. И, может быть, сам является и причиной, и следствием вызванного его притяжением циклона. Название книги – многозначно. Наша жизнь не только циклична, но и «циклонична». Очень важен для поэтики Калашникова гераклитовский образ текущей реки. Речь реки. «И у дна вода не такая, как не у дна». «Ведь запомнит вода у запруды пруда, что не входят в поток её дважды». «А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей». «Всё течёт, Гераклит, всё течёт, и течёт, и течёт». «Вода причудлива и каждый миг иная, шершавая, угластая, прямая». Неподвижность движения, одновременность мимолётного и вечного очень характерны для мировоззрения Геннадия Калашникова. И всё это убедительнее всего звучит в рифмованных строчках. Зачем писать верлибры, если так виртуозно владеешь рифмой?


Во все времена творчество развивалось как диалог различных культур. Так, Возрождение целиком базируется на древнегреческих представлениях о красоте. Что касается русской поэзии, то она всегда была внимательна к текстам предшественников, вступая с ними в открытый диалог. Диалог этот мог быть самым разным – от неприятия и насмешки до восхищённого цитирования. Геннадий Калашников широко использует приём неожиданного цитирования, отсылая читателя к нашим классикам. Его центоны носят, я бы сказал, магический характер. Это звучит совсем не так, как, скажем, у Александра Кабанова или Тимура Кибирова. Вот, например, знаменитые строки Мандельштама:


 


Я скажу это начерно, шёпотом,


Потому, что ещё не пора:


Достигается потом и опытом


Безотчетного неба игра.


 


И Геннадий Калашников, на радость читателям, начинает в своём стихотворении игру своего «безотчётного неба» с текстами Осипа и других русских поэтов. Слышатся Хлебников и Кручёных. Причём, я вполне допускаю, что расслышал далеко не все аллюзии Калашникова. Вначале Геннадий «зацепился» за строчку Мандельштама «потому, что ещё не пора…». И – полилось! И – пошло! И – поехало!


 


Никогда не пора,


ни в ночи, ни с утра…


 


погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.


Кто-то смотрит на нас,


то ли тысячью глаз,


то ль одним, но всевидящим оком.


 


Пусть запомнит вода


рыбака невода,


птицелова силки и упрямые петли погони.


Прячет омут сома,


смотрит осень с холма


из-под тонкой, прохладной ладони.


 


На миру, на юру,


на бытийном ветру


из живущих никто не пропущен.


Дальний выстрел в лесу


постоит на весу


и рассыплется в чащах и кущах.


 


Смотрит осень вприщур,


зинзивер, убещур


и прорехи, зиянья, пустоты.


Что ты медлишь, Творец,


расскажи, наконец,


про твои золотые заботы.


 


И вот эти «золотые заботы» – это ведь тоже Мандельштам, друживший тогда, сто лет тому назад, в начале 20-х годов прошлого века, с двумя сёстрами. Одну из них звали Тяжесть, а другую – Нежность. Вот как это звучит у классика: «Золотая забота, как времени бремя избыть». С одной стороны, Геннадий Калашников говорит о соотнесённости нашей жизни в будущее. С другой – объединившись на время с Мандельштамом, яростно спорит с Пушкиным, который «притомился» от своей деятельности: «Пора мой друг, пора! Покоя сердце просит». «А вот ни фига! – словно бы говорит нам Калашников, – Никогда не пора!». И вот этот «двойной ход амфисбены» – назад, к классикам и сюда, к современникам – придаёт повествованию поэта и объём, и значимость. Я так подробно останавливаюсь на этом стихотворении, потому что в нём, на мой взгляд, звучит лучший Калашников последних лет. Мне кажется, Геннадию удалось литературными средствами выразить формулу бытия. Всё проходит, но ничего не проходит. Тут и метафизика, и живое движение жизни – в одном флаконе. Что хочет выразить Калашников? Сожалеет он, ругается, сетует или молится? Поди, догадайся. Возможно – всё вместе. Ругаться на неизбежность ухода – сильно, но не эстетично. «Зинзивер, убещур» – когда обычные слова из литературного словаря бессильны, на помощь приходят слова, придуманными поэтами. Камо грядеши, «сутулый поплавок», мыслящий тростник? Мне кажется, Геннадий Калашников сделал за последние десять лет громадный шаг вперёд и уже мыслится многими как «поэт первого ряда». Конечно, любая его новая книга становится событием. Обилие аллюзий из других поэтов, как мне кажется, вплетает голос Геннадия Калашникова в некий надмирный хор поэтических голосов. При этом Геннадий, как правило, трактует эти цитаты по-своему. Удивительное дело! Центоны у Калашникова звучит не как цитаты, а как непрямая прямая речь лирического героя. Вот, например:


 


Лязг, дребезг времени железный.


Над кем смеяться, грустить о ком?


Есть упоение над бездной!


Край. Точка ru и точка com.


 


Структура стихотворений Геннадия такова, что его собственный голос «перекрывает» голос классика, в данном случае – Пушкина. Даже интонация принципиально другая! И это само по себе – удивительный феномен. Калашников – плоть от плоти гражданин своего времени, которое словно бы «зависло» в ожидании очередной переоценки всех ценностей. Всё закрыто «на переучёт», и непонятно, что и как будет оценено даже в самом ближайшем будущем. Любой человеческий труд может на поверку оказаться напрасным, и это не добавляет нашим современникам оптимизма и уверенности в себе. Эти веяния улавливаются чутким ухом поэта. Практика показывает, что нескольких отличных стихотворений вполне достаточно для того, чтобы книга «прозвучала». Остальные стихи словно бы «оттеняют» лидеров. Это как у музыкантов – достаточно одного удачного сингла. А уж если диск состоит из одних синглов, это просто удача.


 


Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,


и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,


как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,


как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –


и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,


а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,


огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,


и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –


и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,


какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,


когда-то закончится этот сон, уймётся пламени гуд


и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,


конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,


живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.


 


Новая книга открывает нам Геннадия Калашникова как поэта трагического. За поэзию автору приходится платить жизненными утратами. Трагедия жизни заключается в том, что ничего ничем нельзя компенсировать. Калашников умеет повернуть повествование в неожиданную сторону. Никогда не знаешь, куда именно он завернёт. Телескопичность зрения позволяет ему постоянно менять ракурс и ход мыслей. Порой самоирония сгущается у него до самосарказма, и тогда поэт говорит о себе и о времени разные жёсткости. Но это, на мой взгляд, очень здоровое качество. Поэт словно бы играет в игру «обзови себя недобрым словом». Фонетический дар Геннадия Калашникова велик и несомненен. Стихи могут быть разными по тональности и настроению, но поэтический звук – своего рода визитная карточка поэта. «И за гвоздик, забитый в зенит, зацепилась зелёная туча». У поэта поразительное единение с природой «То рассыплется вечность, то вновь из песчинок и брызг соберётся». И, в отличие от Тютчева, Калашников ночи предпочитает день. «В центре циклона» – сильная, стильная книга, где каждое стихотворение заставляет задуматься, побуждает сопереживать. «Ночлег в пути» – стихотворение с фольклорными мотивами, заставляющее вспомнить «Русский огонёк» Николая Рубцова. Каждому из нас приходилось ночевать в чужом доме и с непривычки страдать бессонницей. Но Геннадий Калашников не был бы тем Калашниковым, которого мы ценим и любим, если бы не вплёл сюда подтекстом соображение о том, что вся наша жизнь – это, в сущности, ночлег в пути из одной вечности в другую. Может быть, из синей – в сиреневую. У Калашникова-поэта нет слабых мест. Его стихи – монолитный сплав мистики, правды, философии и живой жизни. Геннадий Калашников – автор скромный, требовательный к себе и преданный поэзии. Золотой человек!


 


Для рыб я птица, а для птиц я рыба.


И озера мерцающая глыба,


растущая из бьющего ключа,


колеблема движением плеча.


Вода причудлива и каждый миг иная,


шершавая, угластая, прямая,


секундою и вечностью живёт,


и синий мрамор неба отражая,


и стрекозы мигающий полёт.


 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера