Яков Басин

На идеологии не экономят

В 1973 году СССР наконец подписал международную конвенцию по охране авторских прав, и в Минске появился филиал Всесоюзной ассоциации – ВААП, – занимающейся этими проблемами. В частности, именно от ВААП зависело, какие книги зарубежных писателей будут доступны читающей публике в СССР. Понятно, что организация эта была абсолютно закрытой, однако некоторые эпизоды ее деятельности все же просачивались в журналистские круги. Правда, почти все они были связаны с событиями, происходящими в «центре», то есть в Москве. Из уст в уста переходили наиболее анекдотические ситуации, как правило, почерпнутые из передач «Голоса Америки», и это действительно было бы очень смешно, если бы не было так грустно.

1

Рассказы о том или ином событии, связанном с деятельностью ВААП, невольно наводили на мысль, что эта структура охраняет не права зарубежных авторов, а «права» советских читателей, защищая их от «тлетворного влияния гнилой буржуазной демократии».

В одной из историй, получившей широкое хождение, к примеру, рассказывалось, как известная американская коммунистка Анджела Дэвис, сидя в тюрьме, защищала свои гражданские права. Анджела красочно описала это в «Автобиографии», переведенной на русский язык и подготовленной к выпуску в издательстве «Прогресс». Она подробно рассказала, например, как адвокаты судились с властями, чтобы улучшить условия ее содержания в тюрьме. При этом некоторые ее просьбы рассматривались даже на уровне комиссий Конгресса США. Из одиночной камеры ее перевели в общую. Из-за болей в спине постелили на пол ковер с большим ворсом, а в конечном итоге, отвечая на все возрастающие требования заключенной, установили вместо черно-белого телевизора цветной. Как у уголовников.

Ну в самом деле, как ВААП мог допустить к изданию книгу с такими подробностями, которые и сегодня, спустя тридцать лет, кажутся для читателей в странах бывшего СССР фантастикой? А чего стоит глава из ее книги о лесбийских нравах в американских женских тюрьмах – тема для пуританской советской страны абсолютно закрытая. А убирать эти главы из подготовленной к печати книги Анджелы Дэвис ее адвокаты категорически отказывались.

Или история о том, как был пущен под нож весь тираж книги известного шведского физика-ядерщика только из-за того, что в списке литературы, в самом ее конце, были помещены выходные данные четырех работ уже к тому времени опального академика Сахарова!

Все эти цензурные фокусы мы хорошо понимали, воспринимая их как проявление большой государственной политики, никакого отношения к нашей реальной журналисткой жизни не имеющей. Практика деятельности газет и журналов и без этого приучила нас к такой жесткой самоцензуре, что мы уже заранее знали, что мы можем себе позволить, а чего нет. Некоторый опыт в этом отношении был и у меня, хотя я, оставаясь профессиональным врачом, был только внештатным автором. К примеру, изгнание из молодежной редакции Белорусского телевидения Саши Радуцкого, который был редактором первой передачи КВН в республике по моему сценарию еще в 1964 году. Или запрет в 1980 году джазовых передач на ТВ, которые я до этого готовил и сам вел, после исключения из партии и отъезда в эмиграцию блестящего тележурналиста Славы Добина. Да и многолетние скитания по издательствам моей повести «Зов Прометея» тоже были для меня хорошей наукой. Все это приучило меня к мысли об абсолютном бесправии литератора на его творческом поприще в этой стране.

А в конце восьмидесятых я столкнулся еще и с фактами изъятий без моего согласия и даже просто в тайне от меня целых кусков текста из моих книг, уже подготовленных к выходу.

После появления второго издания моей книжки «Творцы и мастеровые», я, просматривая текст, обнаружил, что из нового очерка «Танк на пьедестале» исчез один абзац. За объяснениями я обратился к редактору, и милейшая Светлана Михайлова, смущенно улыбаясь, объяснила мне, что произошло.

– Понимаете, Яков Зиновьевич. Мне, честно говоря, даже неудобно говорить. Но дело в том, что вы там пишете, что до войны люди, которые определяли политику государства в области оборонной промышленности, недооценивали роль танковых войск, что самым трагическим образом отразилось на ходе всей Второй мировой войны. И что главные виновники этого – Ворошилов и Буденный, которые, опираясь на свой опыт Гражданской войны, продолжали наращивать кавалерию. Более того, вы предполагаете, что их противники в этой концепции – Тухачевский, Блюхер, Якир – и были устранены из армии и лишены жизни за свое упорство в отстаивании своих убеждений.

– Ну и что? – спрашиваю. – Теперь-то уже можно об этом писать открыто!

– Не совсем, – отвечает. – В Главлите эта книга попала в руки бывшего полковника, убежденного сталиниста. Он такие вещи не пропускает. Я решила, что лучше пожертвовать  одним абзацем, чем всей книжкой.

Когда же вышла в издательстве «Университетское» другая моя книга – монография «Жажда идеала» – о массовых песнях национально-освободительных движений XIX века, от «Марсельезы» до «Интернационала», из текста тоже исчез один абзац. В нем раскрывались причины, побудившие поэта Аркадия Коца (Данина) перевести на русский язык текст «Интернационала», ставшего позднее партийным гимном. Одной из них был шок, пережитый молодым человеком после еврейского погрома в Одессе. Приводился отрывок из его стихотворения, написанного по этому поводу.  Этот эпизод из текста таинственным образом исчез. Объясняться с редактором я уже не пошел: все было понятно и без его объяснений.

В целом же ситуация обострялась параллельно обострению в стране еврейского вопроса. Контроль над текстами, в которых были хотя бы малейшее упоминание о евреях, был невероятно жестким, а самоцензура авторов и редакторов – маниакально мелочной, особенно если они сами были евреями. Несколько неприятных инцидентов было и у меня. Произошло это во время сотрудничества с журналом «Рабочая смена». А один из них просто завершился ликвидацией этого популярного в молодежной среде издания.

2

В конце 1979 года судьба столкнула меня с человеком, о котором я знал одно – его кличку в журналистских кругах. А кличка действительно была уничтожающей – Клоп. Как она возникла, я не знаю, но что-то меня подталкивало к мысли, что в ней есть намек на героя пьесы Маяковского «Клоп» –  хотя бы по схожести с той социальной ролью, которую оба «клопа» в жизни играли.

Как журналист по кличке Клоп появился в редакции журнала «Рабочая смена», с которым я к этому времени сотрудничал уже более четырех лет, я не помню. Помню только, как заместитель главного редактора этого журнала Борис Пастернак, пригласивший меня в свое время принять участие в становлении журнала, влачившего до этого жалкое существование, сказал: «Слушай, Яша, ты не можешь себе представить, какого рода гадость Коля Латыш принял недавно к нам на работу. Его уже выгнали из двух газет, и теперь вот это дерьмо оказалось у нас». Вскоре я уже знал, что новый сотрудник отзывается на имя Виктор (имя изменено), что он  – стукач, и что в его присутствии разговоров лучше не вести.

В редакции журнала было много евреев. Они играли весьма заметную роль в росте его популярности среди молодежи. Теперь просто невозможно поверить, что тираж журнала  к 1981 году достиг одного миллиона экземпляров. Принадлежал он по ведомственной линии к республиканскому Комитету по профтехобразованию, так что, в каком-то смысле, находился на обочине основного идеологического направления, и мы могли позволить себе то, что не было доступно крупным изданиям и даже республиканской молодежной прессе. Например, это могла быть популяризация бардов, раскрутка битломании, публикация статей по популяризации истории техники, музыки и современной эстрады, эссе на морально-этические темы. И это несмотря на то, что, по всем правилам, должны были бы только из номера в номер «талдычить» на одну и ту же тему, которая занимала добрую половину объема и шла под рубрикой «Зову в свою профессию».

Новый сотрудник по прозвищу Клоп сразу же почувствовал, что отношение к нему в редакции далеко от доброжелательного, и особенно на разговоры не шел, предпочитая все рабочее время проводить в кабинете главного редактора. А вскоре выяснилось, что «Клоп» до такой степени низкопробный антисемит, что говорить о каком бы то ни было контакте с ним совершенно бессмысленно.

Прошло немного времени, и по редакции стали гулять неизвестно где изданные антисемитские брошюры: «Еврейский вопрос» Достоевского, «Талмуд и евреи», книга Даля о ритуальных убийствах евреями христианских младенцев. Последняя книжка произвела на главного редактора Колю Латыша такое сильное впечатление, что он долго потом внушал Пастернаку как своему заместителю некие догмы о партийном подходе к подбору журналистских кадров. Было ли это его искренним мнением или только демонстрацией партийной линии поведения, сказать трудно, потому что одновременно он советовал Борису для личных разговоров выходить с друзьями на улицу, намекая на возможную прослушку. Значит, в душе у него был все же какой-то положительный заряд.

Боря сам по паспорту был русским, но его отчество Натанович немедленно выдавало его подлинное происхождение. Кстати, с великим поэтом Борю роднило не только то, что они почти полные тезки, но и то, что Боря писал весьма незаурядные стихи, и однажды их большая подборка была даже опубликована в журнале «Юность».

Клоп очень быстро стал вызывать чувство тошноты у всех сотрудников редакции, и лишь один Латыш позволял ему целыми днями просиживать у себя в кабинете. Боялся он его, что ли?

И похоже, что он читал всю ту бредятину, которую Клоп приносил с собой. А книжки эти уже гуляли по городу, и, видимо, не один Клоп имел к ним доступ.

В редакции Клоп объявлялся редко – во всяком случае, в те дни, когда я сам там появлялся, я его почти не встречал. Публикаций я его в журнале не видел, и вообще, чем он там занимался, мало кто, кроме главного редактора, знал. «Агентура» доносила о его участии в застольях, где журналистская братия смаковала еврейские анекдоты и бурно обсуждала «агрессивную политику Израиля» на Ближнем Востоке. В редакции говорили о нем, называя не по имени, а как-то так, в третьем лице:  «Говно на палочке»  – популярное для тех лет «интеллигентное» ругательство. В целом же в неформальной истории белорусской молодежной прессы он остался под кличкой «Клоп».

3

Я вел в журнале сразу три рубрики, и только в одной из них – «Музыкальный магазин» – печатался под своей фамилией. Другая – «Творцы и мастеровые» – шла под псевдонимом «Яков Язиб», нагло заимствованного мной у Ильи Ильфа. А вот о моем авторстве третьей рубрики –  «Наедине с совестью», – поднимающей морально-нравственные проблемы молодежной среды (в ней даже была опубликована невиданная для тех лет статья, посвященная половому воспитанию подростков), знали только самые близкие в редакции люди. Дело в том, что Коля Латыш строго следил за пропорциональным представительством авторов разных национальностей на страницах  «Рабочей смены».  И когда Боря попросил меня вести эту третью рубрику,  я обратился к своему давнему  другу, главному врачу тубдиспансера, ныне покойному Паше Зданевичу, разрешить использовать его паспортные данные, а заодно и фамилию.

Мой гонорар Паша получал почтовыми переводами, так что, кто именно печатался под его фамилией в журнале «Рабочая смена» в конце семидесятых, до сих пор так никто и не знает.

Зато Латыш был счастлив, что у него наконец появился приличный новый автор с нормальной фамилией. Результатом для меня было то, что переводы, которые получал за меня Паша, были в среднем в три-четыре раза больше, чем те, что я получал за свои обычные статьи.

К началу восьмидесятых у меня уже был собран материал на первую книгу, сложенную из статей рубрики «Творцы и мастеровые». Это был набор историко-биографических очерков по истории изобретательства, с античности до наших дней.

У Комитета по профтехобразованию своего издательства не было, и оно размещало нужные ему материалы в издательстве «Вышэйшая школа», но попасть в список книг, рекомендуемых к изданию, было делом невозможным. Курировал издательские дела в Комитете один выдающийся даже по тем временам антисемит.  Фамилия его была Калиберов. Лет за двадцать до этого, он, будучи председателем райисполкома в Клецке Минской области, стал героем фельетона в «Советской Белоруссии». Вся республика смеялась, когда было описано, как ему прямо в кабинет из местного  спиртзавода приносили продукцию этого завода в медицинских грелках. С работы его тогда сняли, а в дополнение ко всему он еще стал основным персонажем комедии драматурга Андрея Макаенка «Выбачайце, калi  ласка!» («Извините, пожалуйста!»), поставленной Белорусским театром им. Янки Купалы и показанной в 1956 году на фестивале белорусской культуры в Москве. Причем вывели его в пьесе под своей собственной фамилией – редчайший случай в мировой драматургии.

Мы обсудили проблему с Пастернаком и решили, что пока подавать рукопись в печать не станем. А то будет так, как с сотрудником редакции Эриком Шуром. Его книгу о развитии профтехобразования в Белоруссии за последние двадцать лет по указанию Калиберова послали на рецензию… в Казахстан.  Там решили, что это шутка.

В общем, Пастернак был прав, и спустя несколько лет, а точнее, в 1984 году, когда  материала  в книге накопилось еще больше, она была издана, а затем и переиздана издательством  «Вышэйшая школа». Калиберов к этому времени там уже не работал.

Книга же эта и поныне является одной из наиболее востребованных в школьной среде, а спустя год после выхода первого тиража даже  получила почетный диплом Всесоюзного конкурса научно-популярной литературы.

Все шло тихо и мирно, пока в руках у Клопа не оказался мой очерк «Не долюбив, не досказав, не доделав», посвященный поэтам, погибшим во Вторую мировую войну. Название статьи было строчкой из стихотворения одного из этих поэтов. На мой взгляд, такое название четко выражало главную мысль всего материала. Происходило это в 1980 году. Шел очередной «юбилейный» год. На сей раз он был посвящен 35-й годовщине победы над Германией, и статья, по сути дела, была заказной. Правда, к этому времени вся мишура и бравурность этих всевдоюбилеев сильно поблекла, однако память о войне не ослабевала.  Уже был показан по телевидению 20-серийный фильм «Неизвестная война» с Бертом Ланкастером. На наших глазах уже получила Ленинскую премию в области литературы трилогия воспоминаний Брежнева, о которой говорили, что её правильное название лежит в словах известной песни «Все, что было не со мной, помню». Идеологический нажим на обывателей не ослабевал, и в народе гуляли всякие присказки по поводу того, как все это уже «остоюбилеело».

К материалу я, однако, отнесся очень серьезно и постарался сделать его не похожим на все то, что публиковалось в те дни на эту тему. В свое время я смотрел в московском Театре на Таганке пьесу «Павшие и живые». Это был некий публицистический, прекрасно обыгранный актерски литмонтаж, в котором я, к своему стыду, впервые узнал о трагической судьбе талантливых литераторов существовавшего в Москве до войны Института философии, литературы и искусства (ИФЛИ). Их  бросили в горнило войны в качестве рядовых, хотя страна могла бы их использовать по призванию и извлечь от этого огромную пользу. Правда, я не знал, почему этот спектакль долгое время не выпускали на сцену. Уже много лет спустя я прочел подробности в одном из интервью Юрия Любимова. Как он выразился, постановку запрещали по трем пунктам, из которых главным был «пятый». Возможно, знай я это, то и сам к своему материалу изначально подошел иначе.

Статью я  сдал в срок и никаких осложнений не ожидал. Но, как мне потом отдельно рассказывал Пастернак, Латыш неожиданно пригласил его к себе и выказал свою озабоченность тем, что (буквально) «Басин допустил в своей статье нехороший перекос в сторону преувеличения роли евреев в годы войны».

И примеры автор якобы подобрал соответственно: Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Всеволод Багрицкий и даже одна поэтесса, и та – Лия Канторович. А на Финской войне  почему-то именно еврей Арон Копштейн пытается вытащить по льду Финского залива из-под огня русского Николая Отраду, а потом вместе с ним погибает. Почему бы автору не построить сюжет на судьбе поэта Семена Гудзенко, от которого в статье осталась только одна цитата?

Судя по всему, Латыш, редактируя ставший к этому времени достаточно интеллектуальным журнал, просто плохо знал историю советской литературы. Иначе он не стал бы приписывать потомственному дворянину Михаилу Кульчицкому еврейское происхождение и сожалеть о том, что еврею Семену Гудзенко досталось так мало места в статье.

Впрочем, может быть, это было к лучшему, потому что именно цитата из стихотворения Семена Гудзенко была для открытой прессы тех лет весьма рискованной: «Бой был коротким, а потом // Глушили водку ледяную, // И выковыривал ножом // Из-под ногтей я кровь чужую».

Боря после уверял меня, что сам Коля Латыш наверняка первый раз в жизни вообще слышал эти имена, а уж про такого поэта, как  Арон Копштейн, и говорить не приходится: это имя вообще впервые прозвучало в редакционных разговорах. Боря был убежден, что все это –  дело Клопа, который наверняка связан с ГБ, а там народ сидит «дошлый».

Борька отбился в тот раз достаточно удачно.

Он заявил Латышу, что безнравственно делить погибших по национальности. Он популярно объяснил ему также, что такова была обстановка в творческих вузах до войны, что большая часть студентов была евреями, потому что евреи были в то время наиболее образованной частью населения страны, еще совсем недавно боровшейся с тотальной безграмотностью, и что вообще накануне юбилея национальный вопрос поднимать не стоит.

Тем более, что статья заканчивается стихами также погибшего ифлийца Николая Майорова, совсем не еврея.

Кстати, эти строчки Николая Майорова еще с того времени остались для меня неким символом гимна творческой личности, и я использую их иногда в своих статьях: «О, если б все с такою жаждой жили! // Чтоб на могилу им, взамен плиты, //  Как память ими взятой высоты // Их инструмент рабочий положили  // И лишь потом поставили цветы».

В Главлите журнал прошел без проблем, и вроде всё успокоилось. Но следующей моей статьей на эту тему был материал о поэтах и композиторах, чьи песни в годы войны пела вся страна. Материал должен был пойти в следующий же номер.

И вот тут Клоп вылез из подполья и заявил о себе в полный голос. На обсуждении материала в кабинете Латыша он прямо сказал, что такие статьи нынче не пишутся, что пора уже разобраться, кто какой вклад в историю страны внес, и так далее.

Боря попытался как-то локализовать процесс и свести его к простой констатации фактов. Он заставил меня добавить в статью еще какие-то материалы, усилить роль Богословского, Соловьева-Седого, Лебедева-Кумача.

Тем не менее,  все равно  Дунаевские, Матусовские, Фрадкины, Блантеры и Кацы выпирали.

Да еще и исполнители – Утесовы и Бернесы. Но Главлит почему-то и на сей раз смолчал.

Подлинный же скандал разразился через полтора года. И закончился он достаточно драматично – и для моих журналистских дел, и для самого журнала.

4

Однажды летом восемьдесят второго мне позвонил Пастернак и попросил написать заказную статью. Редакторов газет и журналов собрали где-то в Комитете по делам печати и предупредили, что близится 80-летие II съезда РСДРП, и принято решение достойно отметить это событие. Так как единственным человеком в журналистской среде, который вообще занимался историей российской социал-демократии, был я, Боря обратился ко мне.

Тогда еще не вышла монография моего огромного, рано ушедшего из жизни друга, доцента кафедры философии и логики БГУ Михаила Ивановича Иосько «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия» с двумя написанными мной главами. Еще шла изнурительная борьба за ее публикацию, но материал у меня тогда скопился уникальный, и Боря это прекрасно знал. Книга Иосько имела, с точки зрения Комитета по делам печати, два огромных недостатка: она была переполнена именами евреев, а так как завершалась книга Первым съездом РСДРП, Ленин упоминался в ней только как автор цитат из его работ.

Статью я написал быстренько, подробно описав политическую ситуацию в белорусском регионе в конце XIX –  начале ХХ вв. Начал еще с Первого съезда. С того,  как готовились белорусские социал-демократы к съезду, как минчанка Евгения Гурвич с минчанином Львом Заком сделали первый в России перевод «Капитала» на русский язык, как потом судили и сослали в Сибирь всех участников этого cъезда во главе с киевлянином Натаном Эйдельманом, как работали нелегальные типографии в Минске, и в Бобруйске, и т.д.

Не обошел и деятельность других белорусских революционеров тех лет. Рассказал, к примеру, как местный аптекарь Григорий Гершуни создал партию «политического освобождения России» со своей нелегальной типографией, а потом и вовсе стал одним из основателей Боевой организации партии эсеров. В целом, это была статья о политической обстановке в Белоруссии накануне II съезда РСДРП. Единственное, чего я не учел, так это то, что в то время на территории Северо-Западного края России никаких других социал-демократических организаций, кроме Бунда, не было.

Статью я Пастернаку сдал  и спокойно уехал с сыном отдыхать в Ялту. Правда, пытался несколько раз дозвониться до Минска, но мне этого не удавалось, и я успокоился. Поскольку всё касалось истории нашей великой Партии (тогда это слово писалось с большой буквы), я был убежден, что извращать эту великую историю никто себе не позволит, и все пройдет нормально. Но первые же слова, которые я услышал от Пастернака после возвращения, были: «Тебе там, в Ялте, не икалось?»

Оказывается, рукопись стала поводом для огромного скандала. Имел наш Клоп к нему отношение или нет, я не знаю, но рукопись статьи оказалась подлинным подарком Главлиту. По материалам этого инцидента была устроена целая конференция. Редакторов всех возможных изданий стали учить, как жить дальше.  Оказывается, автор, то есть я,  сотворил целую провокацию. Его статья, по сути, – это попытка воскрешения печальной памяти истории Бунда и героизация ее деятелей. А, кроме того, это откровенная сионистская вылазка, направленная на воскрешение националистических настроений в обществе, ну, и т.д. в духе эпохи. Статья, появившаяся по этому поводу в «Советской Белоруссии» была более осторожной и делала упор на необходимость усиления идеологической работы с учащейся молодежью.  Журналу как популярному изданию и как некоему молодежному чтиву было отказано в праве иметь свое собственное лицо. Поэтому и сама статья в главном пропагандистском органе Партии называлась попроще: «Не те ориентиры».

А потом началась подлинная ликвидация журнала «Молодежная смена». В офисе стали появляться разные проверяющие. Перекос в национальном составе редакции был налицо. Латыш был уволен. На его месте оказался сравнительно молодой человек. Из коллектива стали уходить люди. Какое-то время Боря Пастернак еще оставался в журнале, но потом и он ушел и уехал с семьей в Москву. Несколько моих статей он еще разместил, но подписи к ним подбирал из выходных данных находившихся под руками книг. Разумеется, все они были абсолютно «кошерными».

Из журнала очень быстро исчезли как раз те рубрики, которые, собственно, и привлекали читающую аудиторию, и не только, кстати, молодежную.  Рейтинг журнала и интерес к нему стали стремительно падать, журнал перестали раскупать, подписываться на него учащиеся профтехучилищ не хотели даже под угрозой наказания, и кончилось все тем, что его пришлось перерегистрировать и сменить название. Теперь это уже был журнал «Парус». Всесоюзную подписку на него ликвидировали, но властей это уже не волновало. Как говаривал главный идеолог Партии Михаил Суслов, «на идеологии не экономят». В народе же говорят об этом проще: «Чем хуже – тем лучше».

Я же на несколько лет стал нежелательным автором в большинстве белорусских изданий. Правда, в это время наконец изменилась общая конъюнктура, и одна за другой начали выходить мои книги.  Но это уже был 1987 год.

А в 1990 году я испытал одно из самых сильных потрясений в жизни.

Случилось это тогда, когда я узнал, что Клоп совершил алию.


К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера