Андрей Иванов

Одинокое сердце стучит

Литературный псевдоним — АВИ. Родился в 1963 году в городе Чехов на западном побережье острова Сахалин; в десятилетнем возрасте переехал в город Новосибирск. После радиотехникума, служил в Советской Армии, затем учился на филфаке Томского Госуниверситета им. Куйбышева. Окончив школу машинистов, более десяти лет работал на железной дороге начальником поезда. В 1990—1993 гг. учился в Томской духовной семинарии.

Публиковался в газете «Красная звезда», журналах «Советский воин», «Новатор», в томской и новосибирской прессе, в коллективных сборниках. В издано пять книг прозы. Член Российского союза писателей.

 

 

Когда мне было всего-то двенадцать годков, судьба забросила меня в казахстанский городок Приозерск — чтобы я прожил там парочку юных счастливых лет. Жили мы с матушкой в гостинице, в маленькой комнатке для командированных специалистов советской «оборонки». Городок военный, в основном его населяли офицерские семьи. Ну, было еще немного гражданских специалистов. Плюс продавцы, медики, учителя...

Выйдешь за пределы города — и сразу перед тобой простирается пустыня-степь. Глина, высохшая кусками, вся в трещинах от палящего солнца. Перекати-поле шарами по ветру носится, скорпионы и змеи ползают, редкие казахстанские дикие тюльпаны алеют. А рядом — огромное озеро Балхаш, наполовину соленое, наполовину пресное.

Наш городок стоял, где пресноводье. Там я купался летом с одноклассниками, а зимой мы и на коньках по озеру катались, и в хоккей играли. И на рыбалку мы туда круглый год ходили. Мороз в январе хоть и не крепкий, но лед на озере мощный, толстый. И настолько прозрачный,— прямо чистое стекло, слегка зеленоватое.

Однажды, в выходной, собрал я зимние удочки, маленькую скамеечку прихватил с собой, взял бур для сверления ледяной лунки, бутербродики и термос с чаем. И отправился на рыбалку. Идти до озера совсем недалеко. Всего-то километра полтора от нашего дома.

Пришел на берег, дальше топаю по прозрачному льду. Метров на сто от берега отошел. Иду — и все под ноги себе смотрю. А во льду и подо льдом — царство волшебное, сказочное. То рыбина вмерзла в лед на глубине, то водоросли так изящно расположились, словно на картине фантастической. Красотища!

Вдруг вижу внизу большую тушу сайгака — это такой дикий козел местный. Морда во льду торчит прямо подо мной. Глаза зверя открыты, и смотрит, как живой. Видимо, утонул бедолага. Да так и остался в застывшей воде, словно на витрине.

Постоял я, поудивлялся — и потопал лунку для рыбалки сверлить.

Пока крутил коловоротом дырку во льду, не только согрелся, но и вспотел весь. С полчаса крутил. Лед-то, наверное, сантиметров тридцать, или больше. Не помню уж теперь.

Ну, наконец, добрался до воды, уселся на табуреточку свою. Похлебал горячего чаю, начал снасти настраивать.

Сижу, дергаю плавными рывками леску, жду поклевки. Вокруг тишина; куда ни глянь — ровная гладь льда. Только вдалеке дымок от труб городка поднимается. Солнца нет, ветра нет, белое безмолвие и покой.

И в голове у меня никаких мыслей нет. Ну, совсем никаких. Тишина в голове, полное слияние с природой. Признаться, в своих походах на рыбалку я это состояние даже больше люблю, чем рыбу вытаскивать.

Но вот и первая поклевка...

Первым мне попался судачок. Приятно хищника тащить: сопротивляется рыбина, упирается, дергается из стороны в сторону. Нужно плавно ее вести, иначе сорвется — и поминай, как звали.

Вот и морда рыбья — глазастая, недовольная — показалась в лунке. Цепляю судака стальным крюком за жабры, он мой. Осторожно, стараясь не причинить рыбе лишней боли, освобождаю пасть от крючка, кладу добычу на лед, рядом с собой. Хищник изгибается, будто ежится от мороза, несколько раз дергается, хватает жабрами воздух — и замирает. Уснул первоходок.

Опускаю леску в лунку. Опять кружка чая пошла в ход, опять жду. Как можно словами рассказать о радости рыбака? Как передать трепет ожидания и азарт, надежду и восторг охотника? Тишина природы, покой и — одновременно — знание, что в озере подо мной кипит жизнь. Это только на поверхности царит белое безмолвие льда, а в глубине кипит невидимая мне жизнь. Та, что движется по своим природным вечным законам. И так чудесно это осознавать...

Опять поклевка. Пальцы чувствуют дрожание живого существа на другом конце лески. Подергивания — сначала скромные, осторожные, слабые, а затем резкие, настырные. Рыба попалась и пытается сорваться с крючка.

Тяну. И шепчу вслух, сам себе: кто же там, кто?

Тащу рыбину к себе, а она тянет к себе. Если сорвется,— значит, она победила, вырвалась, спаслась. Даю добыче слабину, слегка приотпускаю леску, затем подсекаю — и тяну снова.

Ну, вот и он. Еще один судачок, побольше первого. Глядит на меня не мигая — видно, еще не понял, что попался. Прыткий парнишка, однако. На лед его: пусть отдохнет и уснет.

Удача и азарт рождают аппетит. Достаю бутерброды. Какими же вкусными они кажутся на природе — гораздо вкусней, чем дома! Чай парит на морозе, кружка согревает озябшие руки. Все время поглядываю на пойманных судаков, с гордостью любуюсь уловом. Господин Балхаш сегодня не скупится!

Но рановато я сделал такой вывод. Полчаса. Час. Полтора. Ни единой поклевки! Некоторые рыбаки в этом случае меняют место. Пробуют бурить новые лунки, перемещаются по льду. Я же просто сижу и жду.

Однако подмораживает. Мои судачки уснули на морозе, окаменели, превратились в ледяные поленья. Этак скоро и я начну подмерзать...

Но леска в моих пальцах вдруг начинает скользить вниз. Притормаживаю ее движение, прислушиваюсь. Ни рывков, ни дерганий нет. Но вот опять пошла леска вниз. Ослабла. Провисла. Кто же там, на крючке?

 

Резкий рывок сгибает короткое удилище. Я припускаю, даю рыбе заглотить наживку поглубже. Теперь — подсечка. Есть!

Тяну. Идет плавно, но тяжело: судя по всему, на крючке — кое-что посолидней моих первых судачков. Только бы снасть не порвалась!

Тащу добычу все уверенней. Вот-вот должна показаться в лунке и морда попавшейся живности.

Оппа! Голова рыбины появляется над поверхностью. Да это сазан! И такой громадный! Здорово, дружище семейства карповых!

Он смотрит на меня и словно ухмыляется — поймать-то ты меня поймал, а попробуй-ка, достань!

А вот достать то и непросто. Экземпляр не маленький, а моя лунка — размером с нынешний СD-диск. Кажется даже, что сазанья морда — больше лунки. Как же вытащить добычу из воды?

С двух сторон осторожно провожу крючки из жесткой стальной проволоки. Завожу их сазану за жабры и тяну вверх. Рыба безмолвно шевелит губами: видно, материт меня последними словами. Пускает пузыри из слизи — не иначе, хочет плюнуть мне в лицо.

Туго продвигаясь, шкрябая жабрами, плавниками и всем своим жирным брюхом по стенкам лунки, упругое тело сазана все-таки медленно ползет вверх. Уф, достал я его, наконец-то. Вот он, красавец!

Большая, изящная рыба, покрытая крупной, отливающей серебром и золотом чешуей, жадно хватает мощными жабрами морозный воздух, раздраженно шлепает мокрым хвостом. Что ж, на сегодня хватит. Нам с мамой больше и не надо. Раза на три хватит поужинать свежей рыбкой.

По времени порыбачил я около четырех часов. Сворачиваю снасти. Два полена мороженных судаков и притихший сазан уходят в рюкзак. Беру табуретку в руки. Меня ждет обратная дорога.

В гостинице у нас на этаже была общая кухня. Пара алюминиевых столов, пара электрических плит, несколько рукомойников. Когда кто-то готовит нечто ароматное и пахучее, об этом знает весь этаж.

И вот, мама сегодня на ужин собралась жарить рыбку. Пойманную мной! Я доволен собой, горд, издали наблюдаю, как матушка чистит улов. Судаков чистить сложновато: чешуя у них помельче, чем у сазана, и прилегает к телу покрепче.

Но самое главное: пока мама моет моих рыбок под краном с холодной водой, они... оживают. А этим рыбкам палец в рот не клади, зубы у них — что бритва. Цапнут — мало не покажется, заживать рана будет долго.

«Вот это да,— думаю я, глядя на свою добычу.— Как эти замерзшие рыбные по­ленья могли ожить? И теперь снова пытаются дышать жабрами, шлепают хвос­тами, пускают пузыри из пастей... Непонятно. Чудо природы!»

Но это еще не все. Когда мама, выпотрошив внутренности у ожившего сазана, отрезает ему голову и кладет кусочки рыбины на сковороду, я нахожу на столе еще живое сердце сазана. Откладываю его в сторонку, мочу теплой водой... Оно бьется!

Вот оно, чудо жизни! Мы уже закончили ужинать кусочками рыбы с золотистой поджаренной корочкой и несем посуду на кухню, чтобы вымыть. А сердце еще бьется!

Именно бьется. Размеренно, правильно, четко соблюдая ритм. Оно не в агонии и не в конвульсивных судорогах. Ведет себя так, словно еще находится в теле живого существа. Сама рыбина уже давно пожарена, вся съедена, а ее сердце бьется, как ни в чем ни бывало...

 

Не знаю, сколько часов оно бы еще работало. Но пришли соседи и вытерли стол насухо, убрав с него весь мусор.

Я еще в детстве где-то читал, что сигналы, задающие ритм сердцу, поступают из мозга. Так как же сердце может одиноко биться вне тела?

Как могли ожить, воскреснуть рыбы, замерзшие пять часов назад на льду? Как оживают после долгой зимы в промерзшей до дна реке караси? Закапываются в песок и ил? Но ведь мои-то судаки и сазан никуда не закапывались. Они задубели, одеревенели, умерли на льду — и вновь воскресли в воде, в раковине нашего умывальника.

Кто управляет всеми этими воскрешениями, кто владеет жизнью этого, одиноко лежащего на столе, бьющегося сердца?

С той поры минуло более сорока лет. Но и сейчас я не перестаю думать об этом. Как устроен наш живой мир? Как, по какой программе оживают весной деревья и травы? Как, по какой программе одни люди встречают своих единственных и любимых, а другие их теряют?

Одно я знаю точно. Этот мир придуман не людьми. Мы лишь пользуемся придумками Создателя, Творца. Пользуемся, все больше становясь одинокими, бьющимися в безмолвии сердцами. Как то рыбье сердце из моего детства, одиноко умирающее сердце сазана на алюминиевом столе.

К списку номеров журнала «Приокские зори» | К содержанию номера