Анатолий Андреев

Ундина. Монолог Маринеско. Новелла в стихах

Доктор филологических наук, профессор, писатель, член Союза писателей Беларуси, Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России и Союза писателей Союзного государства. Член Президиума Общественной палаты Союзного государства. Автор 255 научных публикаций, в том числе монографий «Целостный анализ литературного произведения», «Культурология», «Психика и сознание: два языка культуры», «Теория литературы», «Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ в.», «Аксиомы персоноцентрического литературоведения» и др. Автор двенадцати опубликованных романов («Легкий мужской роман», «Маргинал», «Для кого восходит Солнце?», «Халатов и Лилька», «Игра в игру», «Всего лишь зеркало...», «Авто, био, граф и Я» и др.), книги рассказов «За буйки», книги повестей «Вселенная не место для печали», книги стихов «Сквозь Млечный путь — железная дорога», пьес.

 

 

                                1

 

Нет правды на земле. Но правды нет и выше.

И ниже нет. В морских пучинах также

Ее не сыщешь. Иже с ними. Как же быть?

Идти своей дорогой, не ропща. И не сгибаясь.

Я это знаю — я, законно потопивший

Громаду «Густлова». Законно! И могу я,

Не опуская глаз, смотреть в глаза любому.

Но не любой.

Вчера опять среди кромешной тьмы,

Которая с глубинами морскими схожа,

Ко мне девчонка приходила. Да, во сне.

И робко так, оборки платья теребя,

Меня спросила — на чистейшем русском! —

Не опуская глаз: «Скажи мне, дядя,

Зачем убил мою ты маму,

Красавицу Мадлен,

Голубоглазую блондинку, чья вина

В том лишь и состояла, что она,

Супружескому долгу повинуясь,

Вослед за мужем, в китель облаченным,

Взошла на палубу «Вильгельма Густлова».

Меня держала за руку. А я вдруг поскользнулась

На палубе той жуткой и злосчастной,

В тот жуткий мрак и жуткий тот мороз,

И больно стукнулась коленкой загорелой

О железяку. Было больно мне. Скажи

Зачем убил ты маму и меня, живую,

В пучине моря утопил?

Мне было страшно. Больно было мне.

Ты был когда-нибудь в аду? А я была.

На «Густлове», на скользкой палубе,

Был сущий ад после твоих торпед.

Потом потоп всемирный, слава Богу,

Конец мученьям нашим положил.

Но прежде в том аду замерзла мама,

Вмиг обратившись в стройный обелиск,

Пусть ледяной, но гордый хрупкий столб.

И этот памятник страданию ушел на дно.

Сосулька — по железу — в воду. Вот марина

На все века и на все вкусы, правда?

Зачем? В чем виновата я перед тобой

Или пред Богом грозным? Иль пред кем еще,

Кто этим миром страшным правит?»

«Дорогая,—

Хотел я вымолвить —

Дитя мое! Спроси об этом

У дяди в строгом кителе, который,

За узкою твоей спиною прячась,

Десятки тысяч истребил девчонок русских.

В него я метил».

— А попал в меня...

— Я метил в китель ненавистный!

— Мишенью стала я...

— Ты знаешь, на войне...

— Как на войне, я знаю.

Как на войнушке. Заигрались все в войну.

И все позволено нам на войне. Я знаю.

— Да ты здесь ни при чем!

— Я знаю. Но без мамы

Как мне теперь шагать в глухую вечность

С моей больной коленкой? И без мамы!

Одной! Ведь это ты привык

По океанам шарить в темноте

На субмарине на весь мир известной,

На всей земле, и даже выше. Ну, а я...

К ужасной и холодной темноте

Я не привыкла. Да и не привыкну впредь.

— И что ж, всегда ко мне ты станешь

Прогулки совершать в глухую полночь?

А, кстати, как тебя зовут, красавица?

— Зовут меня... Кому какое дело?

Какая разница? Меня ведь нет.

 

Она, не опуская глаз пустых,

Исчезла вдруг. Рассвет пленительный,

Раскрасив бледный неба холст,

Взошел над миром.

Но не надо мной.

Не над моей душой, измученной

Виденьями ночными.

 

                                2

 

И день прошел в обычной суете. Гражданской.

В трудах, дабы добыть кусок насущный.

Взошла луна над морем. По волнам,

По светлой ряби, столь любезной взору,

Трудяга-катер мирный, словно в гору,

Из сил последних рассекал залив,

Отпугивая сон мой долгожданный

Игрушечным гудком. И в этот час,

Стирая грань меж явью и виденьем,

Вновь появилась девочка. Клянусь,

Я был обрадован не меньше,

Чем в тот момент, когда мои торпеды,

Моей команде повинуясь, взяли

Смертельный курс на «Густлова».— Привет! —

Сказал я, гордо глядя ей в глазницы.

Зияющие. Круглые. Пустые.

Пытался все глаз голубых сияние

Представить. И — не мог.

— Привет, малютка!

Хочу сказать тебе сегодня громко

Я нечто важное. Давай поговорим

Начистоту. Про «Густлова». И все на свете.

Давай расставим точки все над всеми i.

— Давай,— она сказала просто и — клянусь! —

Сияньем голубым меня облила снизу,

А получилось — с высоты ребяческого роста.

В груди моей тучнел шершавый ком.

Кошмар привычный вдруг подкрался тучей.

Холодным потом все чело взялось.

Но я, превозмогая чувство долга,

И чувство самосохранения,

И робости геройской,—

Превозмогая слабости свои,

Себя взял в руки. И встряхнул, как следует.

— Давай. Следи за мыслью. Знаешь, что такое?

— Про мысль?

— Да, что есть мысль. Тебе известно?

— Не очень. Моя мамочка, Мадлен моя, меня

Ввела бы в курс... Ну, в общем сам ты знаешь,

Что дальше я сказать хотела. Извини,

Что причинила боль тебе. Невольно.

Проблема в том, что вся я состою из боли.

И соли. Что ж, давай следить за мыслью.

— Да, да, конечно же, давай. Давай, конечно.

Послушай-ка, а ты не по годам умна.

И хороша не по летам. Давно

Спросить хочу я: сколько тебе лет?

— Подростком я была. Тринадцать стукнуло.

Последним моим летом. Пред последнею

Зимой. Джульетте Капулетти будто.

Моей любимой. Знаешь ты о ней?

— Давай уж лучше проследим за мыслью.

Был договор.

— А я не против. Начинай.

— Что бишь сказать тебе хотел я... Об одном

День целый думал непрестанно. Ты скажи...

Ну, в общем... Я не знаю, как начать...

— Начни смелее. Ты, ведь, говорят,

Не робкого десятка. Нет? И храбрости

Тебе не занимать. Все лишь о том и говорят.

— Да, знаю, знаю.

— Так смелее, мой капитан.

— Одна мне мысль покоя не дает.

— Какая мысль?

— Скажи мне, девочка, скажи,

Моя Ундина, если бы ты вдруг

Была бы... скажем, дочерью моей.

Да погоди ты мило улыбаться!

— Была бы дочерью твоей. И что же?

Что ты хотел сказать?

— Гордилась бы ты мной, моя Ундина?

Уф, груз долой, сумел произнести.

— А было нелегко?

— Едва хватило сил.

— Конечно, тяжело. Представить даже тяжко.

Вопрос, конечно, не из легких.

— Вопрос дурацкий, ты сказать хотела?

— Вопрос глубокий. Я совета бы, наверно,

Спросила у Мадлен своей любимой.

— Пойми, гордилась бы ты мной,

Как я тобой горжусь? Вот в чем вопрос.

— Ах, Маринеско... Мне уж, право слово,

Давно как все равно. Я стала

Людей бояться, перестала их понимать.

Совсем запуталась: где есть моя вина,

А где — беда? За что нас так?

И в чем неправ был фюрер?

И был ли он хоть в чем-то прав?

Моя Мадлен святая — чем она не угодила?

И кому? Ах, Маринеско, отпусти

Меня из снов своих! Прощаю я тебя.

Не мучь меня. Гордиться же тобой

Не в силах я. Подумай сам. Следи за мыслью.

— Ундина, нет, не уходи! Нет, нет!

Не покидай меня в ночи

И в одиночестве моем постылом!

— Не надо было убивать меня. В невесты,

Глядишь, сгодилась бы тебе. Шучу.

— А мне уж не до шуток. О, не уходи!

Что буду без тебя? Так, казусом войны.

Обрубком. И обломком. Матерьялом.

С тобою ж рядом чувствую себя

Я человеком. И...венцом творенья.

— В своем ли ты уме, о, Маринеско?

— Не знаю я. Иные полагают,

Что я герой; иные так гордятся

Персоною моей, другие — проклинают.

Себе я цену знаю. Но другим

Цена в базарный день — полушка. Медная.

— Послушаешь тебя — ты без греха, однако.

— Кто ж без греха? Я вспыльчив и горяч.

Немного я угодник дамский. Вот и все.

Пожалуй, все, как на духу.

— А мне зачем все это знать?

Я ведь ребенок. Иль желаешь

Ты ревностью моею насладиться?

— Не знаю я. Не уходи.

— Пора. Давно пора мне.

— Куда? Ведь у тебя в запасе вечность,

А у меня — с десяток снов инфарктных

И целебных вместе. Не спеши.

— Нет вечности, мой милый Маринеско.

Есть только миг, подобный вечности. И тот

Ты отнял у меня и у Мадлен моей

Любимой.

— Ладно. Будь по-твоему. И все же

Скажу тебе последнее мое желанье.

Мне сон последний подари!

Упиться дай мне роскошью общения с тобою.

А также и с собой. Под занавес. Что ж ты молчишь?

— Борюсь с собой. С желаньями своими.

Ну, так и быть. До завтра, до полуночи. Пока.

Я поспешу к своей Мадлен. Роднее

На этом свете у меня нет никого.

Да и на том. Подруг я не ищу. Пока.

И вновь рассвет мне был врагом: он похищал

Бесценные мгновения у жизни,

Которая все более напоминала мне

Мой сон.

 

                                3

 

Ундина! Ах, зачем явилась ты ко мне,

Герою? И зачем покой нарушила, смутила душу?

Тебе ведь все равно там, неизвестно где,

А мне бы — жить да жить. Но не судьба.

Как объяснить мне вам, гражданским людям,

Что есть война?

Неужто формула войны —

Проста, ужасна и — негероична?

Что, уж не Марс могучий, и не рыцарь

На белом и лихом коне есть символы войны,

А воин в безупречном том мундире,

Изящно скроенном да ладно сшитом,

Тот воин, у которого рука по локоть

В крови Ундины убиенной утопает,

Голубоглазой и прелестной?

Чумы коричневой, Я, победитель,

Отныне не герой — убийца жалкий? Так?

Но нет! Такого быть не может!

Абсурд и клевета! Ведь мы тогда

Лишимся всех героев! Всех! До одного!

Не только Маринеско, но сам Грозный-царь

Сомнительный герой тогда, не правда ль?

Опричник и злодей, не более того.

А Петр Великий — он герой или тиран?

Попробуйте его отмыть вы руки

От крови тех, кто прорубал окно в Европу

Согласно императора приказу,—

В Европу ту, которая топила

В крови мою Отчизну? А Георгий Жуков,

Тот воевода, что заставил захлебнуться

Кровинушкою русскою так верно

Фашистов-нелюдей, сынов Европы славной?

Отнюдь не меньше он фашистов

Положил, а больше. И гораздо больше!

Не полководец он? Лишь кровопийца,

Усерднейший служака? И всего-то?

И — страшно вымолвить! — отец народов,

Генералиссимус Иосиф Сталин,

Суровый гений чей страну укрыл

От верной гибели,— он тоже лишь мерзавец,

О ком стенают миллионы жертв?

И памятник ему — кощунственный проект?

И тухлая затея? Мне ответьте!

А Минин-гражданин? А князь Пожарский?

По-вашему, все, все, все, все герои —

Лишь свора штрафников и гопников?

Головорезов недобитых? Подколодных гадов?

Неужто все герои — лишь наполовину,

А остальное в них — преступники и жертвы вместе?

И Маринеско — в том ряду? О, боги!

А кто ж тогда всех защищает вас от смерти?

От гибели? Ценою гибели и смерти,

Само собой, иного не дано.

И бросите вы камень свой в меня —

А попадете им в историю людей,

Кровавую, но славную. Бросайте!

Без стесненья! Но при этом знайте:

Кто первый камень бросит в нас, тому

Людей не жалко. И тот жизни враг.

А значит, и мой личный враг.

Нам не договориться.

И что же получается: Ундина —

Всего лишь щепка, а война есть рубка

Леса темного?

Ответ такой:

Идите все вы к черту, упыри!

Ундину я убил. Но если б дрогнула

Моя рука, если бы толику сомненья

Я в сердце заронил хоть на секунду,

Тогда бы превратился я в убийцу

Банального. А я герой.

Банальный. Но герой.

И званье это я никому на свете не отдам.

С собой в могилу его я унесу.

Все точечки над i расставлены?

Не знаю. Не уверен. Я люблю Ундину.

Улыбочки кривые? Мне плевать.

Моя любовь вся состоит из боли.

А вы — идите к дьяволу.

Теперь я все сказал.

«А, вот оно! — вскричали упыри.

— Герой раскаявшийся — не герой,

А так себе — слабак. Отсюда сопли,

Истерика, приятель. Неприятно

Услышать возражения убийственные? А?»

Краплеными я не играл и не играю.

Ответ мой четок, тверд и однозначен:

К черту, упыри!

 

                               4

 

И вечер был. Вот и гудок. Игрушечный.

— Ты слышал, Маринеско, ту сирену

Тот стон «Вильгельма Густлова»,

Идущего на дно? А? Маринеско?

 

Моя Ундина так меня встречала

В последний вечер наш, переходящий в ночь.

— Прощальный вой девятипалубной громады

Не смог своим гнусавым басом,

Срывающимся то и дело на фальцет,

Отчаянные вопли заглушить детей.

Как небеса могли простить сей вопль

Пронзительный всем людям? Не тебе,

Назначенному крайним,— не тебе,

А роду человеческому вкупе?

— Под ту сирену, что в дуэте с воплем,

Я засыпаю мертвым сном под утро.

И просыпаюсь нехотя. Хотя

Не сплю ни капли.

— Ой ли, Александр?

— Ты мне не веришь? Слово офицера!

— Спокойной ночи — то не про тебя?

— Нет, нет, увы, не про меня. Но цель

Была законна! Лайнер фрицев

Был боевым. Военным кораблем. И точка.

— Боевым.

С детьми. И женщинами. И со стариками.

— Ты хочешь на меня грехи войны списать,

Моя Ундина? О, не торопись.

Уже ты опоздала. Сам себе я

Свой высший суд. И сам себя я

Хоть оправдал, но не простил. С тебя довольно?

Спасибо, кстати, радость, что пришла.

 

Тут тихий ангел пролетел. Моя Ундина

Молчала долго. Наконец, потупив очи,

Она спросила тихим голосом:

— Скажи мне,

Что было там написано по-русски,

На тех торпедах? Мелом? Зло? Не помнишь?

— «За Сталина!», «За Родину!» Как принято

Перед решающим сраженьем. Эти крики

Немые дух нам поднимали

И заглушали страх.

— Зачем же, смертники, вы не писали «За Любовь»?

— Так разве пишут — «За Любовь»? А мы не знали.

— Когда так пишут, то торпеда сразу

Теряет смертоносный свой запал.

Она становится куском железа

Бесполезным. Ну, а «Густлов»

Куском железа бесполезным не был.

Он домом был всем нам, пока не стал могилой...

— Но «За Любовь» ведь лозунг не войны;

Любовь — послевоенный лозунг. Чтобы

Врага разбить, озлиться надо и возненавидеть.

Иначе миру не бывать.

Сначала — победить. Потом — любить.

— Мне лишь тринадцать. Пусть и навсегда.

Я лишь любить училась,

И до ненависти лютой

Мне было далеко. Да и зачем?

Ты шел через войну к любви, а я с рожденья

Постигла эту истину простую.

Я — девочка. Была. До той «атаки века».

До апокалипсиса. Нет, ты дьявол, Маринеско.

Детей погибло много тысяч.

Ведь это целый город, Александр Иваныч,

Страна большая. Что там — целый мир!

Под корешок ты рубанул отменно, Маринеско.

— Ундина, ты на Леонору милую

Похожа. Когда злишься.

— Кто такая?

Очередная верная твоя любовь?

— Нет-нет, любовь навеки. Дочь она моя.

Но есть еще и Танечка, Танюша...

— И тоже шведка? Что за совпаденье!

— Моя Ундина, полно. Танечка — моя душа.

Моя дочурка нежная.

— И значит, представить можешь ты себе легко

Все наши чувства с мамой.

— Да, легко. Не представляешь, как легко.

— Еще кого любил?

— Еще была Валюша. Нет же, целых две

Валюши. И еще... И много я кого любил, Ундина.

Я за любовь сражался — вот в чем штука.

— Неправедными средствами сражался.

— Ты говоришь, как политрук. Но ты же девочка,

Ундина! А про средства... Они были законны.

И не я законы те писал, а бог войны. И Родина.

— Скажу я так: ты слишком многих

Любил. Да, слишком многих. Хотя мне дела нет.

Да и самой меня не существует.

— Не говори так, умоляю. О, не надо!

Ты для меня реальней всех живых.

— Ну, слушай же, что я скажу тебе, живая.

Не обижаться только, чур. А впрочем,

Тебе решать. Готов ты слушать?

«За Родину!», ты говоришь. И что ж твоя страна?

Что родина? Она ведь и сгубила

Тебя своей «атакой века». Верно?

И поделом! Про «аз воздам» ты слышал?

— Не Родина меня сгубила! Нет!

— Но ты ведь не «Герой»!

— Не Родина!

— А не «Герой» — так самозванец.

Кровопийца! И ворюга!

— Не Родина! Мне Родина — простит,

Как я простил ей все. И даже больше.

Но есть хмыри и упыри — вот их-то

Я не прощу уж никогда. И ни за что.

А «именем народа» —

Они умеют это исполнять.

Вот их бы всех на «Густлов» — и рука б,

Не дрогнула, клянусь. Фашистов хуже

Рои завистников, так плавающих мелко.

— Ты это смог бы. Ты — морской убийца.

Ты гениально одаренный дьявол.

— Ты ошибаешься. Хотел я в море

Ходить, быть моряком. Но не военным.

Торговым, например.

— Торговым. Мирным. Ой ли!

Сомнение терзает тут меня.

Ты прирожденный хищник, ты из тех,

Позволено кому не думать, нажимая на гашетку.

Позволено приказы выполняя, тем совесть очищать.

Позволено вам быть не человеком,

Но воином, убийцей хладнокровным.

Вы хладнокровные и есть, герои! Гады!

Я ненавижу вашу доблесть подлую.

Довольно! Сколько нас, убитых,

Придет к своим убийцам! Но вы тоже

Убиты все, убийцы. Мертвецы вы.

Вот правда в чем — и на земле,

И выше. И во глубине. И — и везде.

И это правда всех убитых. Не убийц.

— Довольно! Стоп! Я, командир подлодки К-13,

Приказываю вам, Ундина, бросить

Все эти мысли вредоносные,

Ведущие не в рай, но в ад.

— В пучину,

Сказать хотели вы, маэстро Маринеско?

А кстати, что есть Маринеско,

Как не пучина моря? Как не бездна

Морская? Как не впадина на теле бездны?

Маринеско Александр Иваныч, так ли?

— Ундина, стоп! Ты не беси меня!

Ведь скор я на расправу, и до трех

Считаю я единым махом.

— Так говорят машине, Маринеско,— «Стоп!»

Машине, Александр Иванович, дражайший.

А нам, ундинам, все команды ваши

Влетели в ухо — и не задержались,

Нелепые и жалкие словечки,

Бодрящие матросов и старшин. «Стоп, стоп...»

Командуйте своим старлеям, а также адмиралам.

— Извиняюсь. Я горяч. Бывает.

— Вы извиняете себя, как вижу.

— Нет-нет, прошу у вас прощенья.

— Прощения просите у Мадлен голубоглазой

И у дочери ее.

— Так я же и прошу!

У вас и у нее. Иль вы не дочь ее?

— Ундиной я зовусь, я — дочь всех матерей,

Погибших со своими дочерями,

Я — та... А впрочем, не дано понять вам, мой капитан,

Третьего ранга капитан.

— Не говори, что не живая ты, Ундина!

— Опомнитесь, безумец Маринеско,

Герой и дьявол, Александр Иваныч.

— Да, да, конечно. Я в порядке, полном

И окончательном порядке. Я надеюсь.

— Тебе нужна психиатрическая помощь,

Мой капитан.

— Нет, чур меня!

Спаси и сохрани от этих санитаров!

Уж лучше сразу — в петлю. Так спокойней.

— Уж лучше в море. Я шучу.

Ох, что-то я шучу немало нынче.

Ох, что-то весела я чересчур.

Да ладно. Ведь могу себе позволить

Хоть изредка, хоть что-нибудь такое

Невинно женское, пусть женщину во мне убили.

Ах, Маринеско, вы не убивайтесь так. Бывает,

Как вы изволили сказать. С кем не бывает?

Теперь мое последнее желанье:

Давай продлим очарованье —

Давай продолжим наши сны и наши встречи?

Что скажешь, Александр?

— Откуда имя

Мое ты знаешь?

— Кто ж его не знает?

Герой ты, и увековечен.

Спроси любого — и тебе ответят:

«Как вы сказали? Маринеско Александр? Герой!»

Не то, что я, безвестная, и в лету,

Безвестно канувшая — в море

Балтийское, хотела я сказать.

В залив прелестный Данцигский. В пучину.

Так что же, капитан, мне завтра приходить?

— Прошу я! Умоляю! Буду ждать я.

Вот только боль акулою мне впилась

Под левый бок. Торпедою-занозой

Пронзен. Стоять нет мочи. Принужден я

Прилечь. Тельняшка жмет.

До завтра.

Если доживу...

 

                               5

 

Я, Александр Иваныч Маринеско,

При трезвой памяти, уме неповрежденном,

Пишу свое предсмертное письмо

Химическим карандашом —

Моей Ундине. Ей лишь в руки

Клочок бумаги должен сей попасть.

Секретно совершенно. Даже рыбам

Я не доверил бы своих каракуль вопль.

Знать не должна душа живая ни одна

В подлунном и бездонном нашем мире,

О чем мы с нею говорили откровенно.

Признанье совершить хочу и тем облегчить душу.

Я умер в пятьдесят. Советский офицер.

Отец мой был румын. Из рода Маринеску.

Мне на роду написана связь с морем,

С глубинами его. И тайнами.

Подводником родился я на свет.

И потому на острие атаки века

Был профиль мой. Я вопреки приказу

Сменил свой курс. И вот на горизонте —

Громада «Густлова». О, фон Вильгельм!

Какая, брат, удача! Цель какая!

Убит ты будешь дважды. А претензии — к судьбе.

Все три торпеды аккурат легли по ватерлинии.

Все три торпеды — враз! —

Попали в цель.

И цель та — я.

Я, Маринеско Саша,

Рожденный в городе Одессе,

В году двенадцатом. Полвека прожил. Год за десять.

Но разве это возраст для героя?

Хотя мне кажется, что пал я жертвой

Атаки века, задолго до похорон —

Еще тогда, в блестящем сорок пятом.

Комдив Орел, мой адмирал, к Звезде

Меня представил. Только адмиралы

Другие попадались. И они повычитали

Из подвига вину —

Не перед ВМФ, как им казалось,

А перед... В общем-то, вину перед тобой,

Моя Ундина. Это справедливо.

Я не ропщу. Я — не Герой

Советского Союза. И атаку века

Теперь уж обратили на меня

Согласно правилам военного искусства.

И я, подобно «Густлову», иду ко дну.

Герои долго не живут. Такая вот история.

«Эска»-13 — это не малютка!

Тринадцать было экипажей «эсок»,

Тринадцать субмарин. Одна лишь уцелела.

Под номером тринадцать. Как понять все это?

Судьба здесь или счастье?

Непруха или фарт?

Того не знаю я. Но адмирал мне верил.

И шведка верила, красавица, блондинка.

«Ее любил ты?» — голос слышу твой, моя Ундина.

Не знаю я. Вот право слово. Я всегда

Был офицер. Женат я был на долге,

С приказом обрученным. Это правда.

Но я не совесть очищал, приказы выполняя,

А брал ответственность. Такой вот роковой нюанс.

Все это, собственно, тебя не воскресит, моя Ундина.

Я это знаю. И... мы оба это знаем. И...

Да что там говорить.

Прости, что не дождался.

Прости, что не сказал всего,

Что мог еще и должен был сказать.

Прости.

И — честь имею!

 

PS. SOS, SOS, SOS...

 

                                6

 

PPS. И вечер пал. И выл гудок. Игрушечный.

Пришла Ундина в сон пустой и горький

Привычною тропой. А Маринеско...

Его уж не было. Уже уплыл он, своевольно

Сменив свой курс и своенравно

Бессмертье променяв на вечность.

И прощенье, которое она несла с собой,

Уж было лишним. И безадресным.

И ждал ее сюрприз: она хотела,

Сама того не ведая, прощенья

Затребовать у капитана.

Капризное и странное желанье,

Запретное, быть может, даже в чем-то

И бессердечное! Но честное.

А он бы оценил. Он бы все понял. Но —

Увы! И из пустых глазниц закапали

Горячие слезинки, добавляя

И горечи, и соли в море,

Не облегчая горя, но напоминая

О нем всем тем, кто вопреки всему

Избрал стезю героя.

«Маринеско!

Зачем ушел из снов

Моих ты навсегда?

Письмо твое я получила;

Но ты не попрощался, как того желал,

Не отпустил, а — привязал меня сильнее.

Зачем ты так со мной?

Я знаю: убивая мамочку, Мадлен,

А с ней меня, голубоглазую Ундину,

Ты убивал себя, спасая остальных,

Чье имя — все.

Ты поступал по совести

И следуя приказу. Мир спасал ты,

Спасителю подставив

Свое плечо в погонах, со Звездой.

И чувство долга, уж конечно,

Тобой довольно, и сполна.

Гордилась я б таким отцом! Ты слышишь?

Да, правда есть, хоть правда непроста:

И горькая, и сладкая, и с солью.

Но... правда правд ты знаешь, в чем, мой капитан?

Война пусть никогда не повторится.

Далее

Слова бессильны.

Все.

Прости.

Прощай.

Твоя Ундина».

К списку номеров журнала «Приокские зори» | К содержанию номера