Ольга Андреева

Сказочный город под коркой граната

* * *

 

Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,

сами – волны, опаловы, пеги, черны,

и невинны… Их суть – из бесчисленных опций –

там, где стелются овцы – нам не до войны.

Где в зените акации отяжелели

знойным маревом, и опоили июнь,

воздух гуще, и овцы плывут еле-еле

по летейским волнам, и неслышно поют,

в серебре встань–травы, в сонмах ласковых духов,

с детским сонным доверьем левкои звенят,

отголоски беды не касаются слуха

и не тронут тринадцатидневных ягнят.

 

Над равнинной рекой – к водопою – склониться

и протечь вдоль неё чуть повыше – туда,

где не так безнадёжно чернеет вода

и ещё пробивается свет сквозь ресницы…

 

* * *

 

Лес рубят – щепкой улетаю,

полёт – прекраснейшее время,

короткое – но сколько смыслов –

когда подхватит щепку ветер,

когда очнётся в ней Скиталец,

эгрегор срубленных деревьев,

туман подсвечен коромыслом –

расслабься и лови просветы

 

сквозь вавилоны революций.

Что вы хотите от блондинки?

Везёт нас под Червону руту

шофёр с георгиевской лентой,

поскольку неисповедимы

пути миграции оленей,

и ассирийцы в медных шлемах

склонятся низко над суглинком

 

чуть выше верхнечетвертичных

делювиальных отложений,

и, не учтя мой опыт личный,

меня назначат первой жертвой.

 


Утки

 

…отражая, нести молчаливый

невербальный утиный восторг,

осознанье прилива, отлива,

томный запад и нежный восток

узнавая, тянуться над морем

на уютных послушных волнах,

по транзитной ликующей флоре

различая места, времена

года, века, сличать очертанья

берегов с джи-пи-эсом в крови,

пренатально и перинатально

чуять древнее эхо любви…

 

их немыслимый дар –

возвращаться

на знакомые с детства моря.

 

…вот теперь начинается счастье –

приготовься и сразу ныряй!

Там, наверное, пахнет озоном,

дышат свежестью поры земли.

 

…Ничего, кроме сердца и зова,

пары крыльев и тысячи ли…

 

* * *

 

Дальнобойщики слышат в пути дальний бой –

но они огибают войну стороной,

есть дороги в объезд этой спорной земли,

удлинились маршруты, границы легли –

через рожь и овёс след мазута в пыли.

 

Колосится, спешит, осыпается жизнь,

горькой думой исходит зерно, запершись,

но разрушен уют, всех в потоки сольют,

а просыпанных попусту – птицы склюют,

 

жизнь решается всеми, не так уж сложна,

нахлебаешься всласть, исчерпаешь до дна,

и спохватишься, трезвый, с тревогой в груди,

– разве ж только для этого ты приходил?

 

Вор гордится пылающей шапкой своей,

в одичавшей земле лагеря дикарей,

расходящийся раструбом арочный свод

вывел прямо и просто в семнадцатый год.

 

Так нелепо-условна прямая стрела,

как морщина на глади мужского чела,

Дальнобойщик увидит все грани земли

и паром, уводящий в моря корабли.

Захлебнувшийся жизнями в ближнем бою –

под колёса Истории бросит свою.

 


Скрипач

 

Всё рушится, как планы ГОЭЛРО.

Болит затылок и сгорает горло.

Но – шаг за шагом – в мир семи ветров,

в привычном рабстве у семи глаголов.

 

А как иначе перейти в полёт?

Не подходи. Не тронь. Не нарывайся.

Светло и зло над городом плывёт

мелодия цыганского романса.

 

В толстовке серой на сыром ветру,

неистово, вульгарно, балаганно

худой скрипач играет поутру –

нисколько не похожий на цыгана.

 

Мелькают лица, сапоги, пальто,

молчат угрюмо, сонно, дышат паром,

и джинсы-клёш русалочьим хвостом

метут сухую кожу тротуаров.

 

Природа крепко держит на крючке.

рвёт струны отголоском урагана

студент с дешёвой скрипочкой в руке,

нисколько не похожий на цыгана.

 

В нелепой жажде вечного тепла

открыв – такой кефир не всем полезен,

отраву хлещет прямо из горла

сквозь ледяной сарказм рублей железных.

 

Вокруг спешат – подальше от греха.

Что воду резать – утешать влюблённых…

(Вольфрамовая ниточка стиха

уже дрожит в гортани воспалённой.)

 

В осенний лес умчался вольный бес.

Со всеми соглашаясь – в знак протеста –

упрямо продолжает свой ликбез

худой скрипач – ревнивый гений места.

 

…Я это утро сохранить хочу –

как слабое капризное растенье.

Укрыть от ветра тонкую свечу

и Вербного дождаться воскресенья.

 

* * *

 


Пусти меня погреться, Диоген!


(Э. Леончик)

 

мой зонт –

мой надёжный и маленький дом

потом

будут стены и дверь, а пока –

кап – кап

японской эстетики «просто цветка»

не стоит менять

всё равно не понять

излишества юрты, вигвама, дворца

зачем? Я сегодня не прячу лица

входи!

бомжи?

бездомности как состоянья души

в нас нет… почти

мы храним постоянство пути

мой зонт –

батискаф, уплывающий в мир (иной?)

смотри –

в нём по кругу одно

окно

и слегка

сыроваты полы

из веток, песка

и сосновой иглы

циновка из клёна

и хокку Басё

и всё…

улитка?

не хлопать калиткой,

не щёлкать замком…

в мой дом для счасть-

я немного

озона возьму и часть

притяженья земного…

 

* * *

 

Такси! –

дермисту закажи мою

фигуру ню а ля мадам Тюссо.

А время убегает сквозь песок

водой –

вода, увы, не друг огню.

 

Перевернуть песочные часы

и пожалеть уснувшего бомжа.

Потом, покрепче карандаш зажав…

Да ты смеёшься?

Если это – цирк,

обиду я, как шпагу, проглочу.

И выпью леденящий душу квас.

Не стоит зря проветривать слова –

ты знаешь всё, что я сказать хочу.

 

У вас четверг? А у меня шаббат.

Сижу фанза, пью чай

и жгу мосты.

Игра не стоит свеч. Сгорят листы

пожаром аллергии на губах.

 

Там, в переулке, дерево-змея.

Там каждый вечер падает звезда.

Её найдёт тинейджер, а не я,

и скажет восхищённо: «тема, да?!»

 

* * *

 

Ты можешь подвести коня к реке,

но ты не можешь заставить его пить.

Восточная мудрость.

 

Воскресение. Чайно-ореховый омут

глаз напротив. Как редко играем мы с ней!

Наши шахматы можно назвать по-другому,

потому что Алёнка жалеет коней –

и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,

и красавца ферзя, и тупую ладью,

но четыре лошадки, изящных, как лебеди,

неизменно должны оставаться в строю.

 

От волненья у пешки затылок искусан,

в каждой партии странные строим миры.

Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,

я учусь выходить за пределы игры.

Надо выдержать паузу, выдержать спину

и подробно прожить откровения дня.

Эта партия сыграна наполовину.

В ферзи я не хочу. Отыграю коня.

 

Торжество справедливости – странная помесь

пустоты и досады – сквозь пальцы улов.

Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,

что великий квадрат не имеет углов

Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,

перейду чёрно-белых границ череду,

распущу свою армию за поворотом

и коня вороного к реке поведу.

 


Новый Афон, пещера

 

Там солнце рыщет спаниелем рыжим,

но непрямоугольные миры

и первобытный хаос неподвижны

внутри курчавой Иверской горы,

лишь факельных огней протуберанцы.

Не обернусь, но знаю наизусть –

такой организацией пространства

теперь я никогда не надышусь.

 

Под трещинами каменного неба

неровный серый грубый известняк,

зелёные отметки наводнений,

подземные овраги – и сквозняк

там, где неверной левой я ступала

на твой ребристый серебристый спуск,

в колонию кальцитовых кристаллов,

не раскрывая створок, как моллюск,

 

от рукокрылых прячась в нишах скользких,

в меандрах холодея на ходу.

Мне скажет Персефона – ты не бойся,

иди, не так уж страшно здесь, в аду.

В энергию застывших водопадов,

в холодный бунт мерцающих озёр,

клыков известняковых эскапады

ты обратишь свой страх и свой позор.

 

Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» –

уже одной из местных Персефон, –

как в храме – ну нельзя на фоне ликов! –

так здесь – нельзя, здесь сам ты – только фон!

Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!»,

их болтовня пуста – да неспроста.

Они галдят – чтобы себя не слышать –

и всё же их спасает красота,

 

по капле, не спеша, как сталактиты

растут в веках – так в нас растёт душа

Вселенной, так тысячелетья слиты

в спартанский твой космический ландшафт.

А поклониться каменной Медузе

лишь избранным дано – так за алтарь

не каждого пускают. Разве – музы

по кружевным полам, да пара стай

 

нетопырей. А в карстовых глазницах

звучит орган. Не поросли бы мхом!

И как бы мне в сердцах не разразиться

наивно-назидательным стихом…

 

* * *

 

И кризис, и холодная зима –

но есть БГ. Семь бед – за все отвечу.

Наушники не стоит вынимать –

без них так страшно. Нелогичен вечер,

негармоничен – этот лязг и визг

недружественный, слякоть, оригами

двумерных ёлок, плоских, грузовик

наполнивших рядами, штабелями,

 

и радио в маршрутке. Стёб да стёб

кругом. И кризис бродит по Европе.

Бьёт склянку колокол. И музыка растёт

в наушниках. Свободна от оброка

произнести, не применяя ямб

тот монолог, что сам в меня вселился.

Мороз крепчал – надёжный старый штамп,

мороз крепчал – и Чехов веселился.

 

Её материал – сплошной бетон,

а ты в него вгрызаешься зубами,

пока не разглядишь, что небосклон

не над тобой уже, а под ногами,

вокруг, везде… И призраки мостов

встают в тумане. Встречных глаз унынье.

Звезда над филармонией. Ростов –

сверхперенаселённая пустыня.

 

По мне звонит в кармане телефон.

Спасибо. Доживём до новых вёсен.

Я принимаю, узнаю, и звон

мобильника приветствует – прорвёмся.

 

* * *

 

Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай

серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока.

(Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру

и беспечно сгорю в травоядном огне языка.

 

Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа,

не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой,

я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй,

постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой.

 

Ты красиво хрипишь – хоть фальшиво, зато неритмично,

и не мне тут камнями кидаться – я, что ли, не вру?

Я смирюсь с негативной модальностью этого китча,

Устаканится наше цунами, отпустит к утру.

 

Взгляд направлен на юг, как китайского компаса стрелка.

Там сейчас водопады и крокусы – глубже дыши!

Я глупею на солнце – до искренней радости мелкой,

до песчаного дна непрактичной славянской души.

 

Всё идёт под откос – хоть замешено серо и прочно.

Мир причешет беззубой гребёнкой, стремясь к простоте.

Только я ну никак не впишусь в пищевую цепочку.

Всё идёт под откос, но пока… Говори, что хотел.

 

* * *

 

Диктат языка начинается с табула расы

и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,

с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, –

стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,

лучом неподкупным и строгим ложится строка.

 

Симфония звуков, оттенков и запахов лета,

тебе одному предназначенный смайлик луны…

На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,

и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета

унылая правда твоей ницшеанской страны.

 

В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана

проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,

увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.

Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,

она не случайно доверена мне – и огню.

 

Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,

ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.

Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга

нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,

тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?

 

Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,

– но слабенький звон несквозной переклички имён…

Со скрипом немазаным тронется жизни телега,

востребован стих некрещёным моим поколеньем,

как тонкая ниточка рвущейся связи времён…

Диктует язык – и уже раскрываются створки

моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,

и выпусти джинна пружину из тесной подкорки,-

я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!

…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.

 

Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?

Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.

Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,

всё тише пасутся стада на просторах России,

планета Саракш разместилась внутри головы.

 

Язычество многим даётся само, от природы,

а для христианства не вызрели свет да любовь.

Подняться над собственным опытом робкие пробы –

и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий

диктат языка, и что это случилось с тобой.

 

* * *

 

Что ни осень – болдинская. В тучах

что-то стонет, просится наружу,

в слово. Я каштана шар колючий

расколю – но тайны не нарушу,

унесу в руке… И полнолуний

непочатый край – в свою воронку

тянет море, мысли, слёзы, струны,

врёт альтернативно-благородно,

вынимает душу графоманью

и творит фальшивого кумира…

привожу в порядок мирозданье

в меру сил и смелости. И с миром

засыпаю. Но ему не спится,

мир вершит свою слепую волю,

кормит птиц с руки духовной пищей,

а меня духовным алкоголем

спаивает – за упрямство, дикость

и за аморальные издержки.

…Сапоги облезли, прохудились,

ни дождя, ни критики не держат.

Сквозь плотину ручейком – привычка

расколоть каштан, поймать на спуске.

Веселит народ косноязычно

надпись «тише едешь – меньше русский»

на капоте. Но спешить? По хляби,

по листве, которой надышаться

невозможно. Золотой октябрь

с варварскою роскошью ветшает.

Человек, зомбированный степью –

застегну на молнии все чакры –

холодно. Восточный ветер треплет

обещанья чад и домочадцев.

Ты в аптеку? Принеси мне яду!

Надо же к зиме готовить душу.

Лягушачья кожа авокадо

и хрустальный вкус китайской груши –

до весны дотянем. Лёд облезлый,

злобная метель в пустых аллеях…

Мало не покажется им, если

Ты ко мне глобально потеплеешь.

 

* * *

 

Это февральский Ростов. Это Кафка.

Серое мутное жидкое небо.

Город бессилен, контакт оборвался

оста и веста, и севера с югом.

Мерзко, но цельно зияет подсказка

в грязных бинтах ноздреватого снега:

всё завершится сведённым балансом –

жадность и страх уничтожат друг друга.

 

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.

Под сапогом мостовая в движенье

кобры шипучей. Портовые краны

кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько

не нарушает закон притяженья.

Можно об этом поспорить с Ньютоном

запанибродским этаким тоном.

 

Почерк врача неразборчив – подделай

всё, от анамнеза до эпикриза:

может, дозиметры и не зашкалят,

только повсюду – приметы распада.

Выпить цикуту? Уйти в декаденты?

В партию «Яблоко?» В творческий кризис?

Я ухожу – я нашла, что искала –

в сказочный город под коркой граната.

 

* * *

 

Сколько звёздочек-листьев нападало!

Спи, дворняга, успеешь набегаться.

Так хозяев никто не обкрадывал –

видишь, солнышка нету, и деревца

золотого. Не лай вслед за утками –

высоко… Не догонишь, умаешься…

Им – за долгими лунными сутками

в антимир зазеркалья, за Манычем.

 

Воздух лакомый, терпкий, отчаянный,

тучи ластятся, шитые гарусом,

где-то в них наши взгляды встречаются,

преломляются и разбегаются.

Листьев нет – у деревьев каникулы.

Бисер ягод да прутья зелёные –

весь боярышник. Будь, что бы ни было –

толерантность к неопределённости.

 

Город смотрит в глаза кошкой палевой –

чуть надменно, но в целом доверчиво,

как подросток. Листва между шпалами –

однозначно к зиме, гуттаперчевый,

осторожный намёк, откровение.

Но душа, в эйфории беспочвенной

не вкусившая лотос забвения,

не отпустит фантомного поручня.

 

В странный цвет небеса загрунтованы –

ненадёжности, бренности, табора,

с подкупающей трезвостью тоники

и воды, как древнейшей метафоры.

Мысли спутаны тонкими нитями,

льётся прана из пряного воздуха,

где старательно, неукоснительно

догорают кленовые звёздочки

 

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера