Бесогон

 

Хозяйка вышивает гобелен. Хозяин на охоту снарядился.

… Собачьи дети девяти колен убиты были, чтобы он родился. Вонючей тиной заросли мешки – в них матери, сыночки их и дони. Им хорошо. Они на дне реки. А он один, в сыром подземном схроне.

Он видит сны про облако и сад, где нет людей, а звери лишь да птицы: там у ворот – его лохматый брат, а на поляне – рыжие сестрицы. Они резвятся весело – увы, его к себе ничуть не ожидая, и только мама смотрит из травы глаза в глаза – такая молодая…

Он слышит, сатанея от тоски: чумазые, в коросте от болячек, ровесники – соседские щенки – гоняют впятером тряпичный мячик, и так им хорошо от суеты и воли, одурительной и сладкой, что даже многомудрые коты на крышах улыбаются украдкой.

Он знает, что особенный – его оберегают, как зеницу ока, затем, чтоб никакое колдовство его не изничтожило до срока, не придушила намертво петля, не отравила сорная мучица – вокруг него поставлена земля, и борона ощерилась волчицей.

Он понимает, сам себя страшась, и оттого то рыкая, то плача, что с каждым часом всё сильнее связь с необъяснимым чем-то несобачьим, и хочет затаиться и пропасть, и чувствует: как черти в табакерке, чужие зубы заполняют пасть – опасные, стальные, не по мерке.

Не спится. Прокопать бы тайный лаз и убежать – к Макару и телятам. Но чей-то ненавистный жёлтый глаз следит за ним, от самого заката – и, позабыв о том, что глух и нем подлунный мир, бездельник и прокуда, ярчук поёт – от ненависти к тем, из-за кого рождён и жив покуда.

Орех

 

Бывало, посадишь поближе к теплу, чтоб рос

высоким и сладким, под солнечный самый бок –

идет себе к небу вразвалочку, как матрос,

и лист его кожист, и корень его глубок.

Лелеешь и холишь, нашёптываешь слова,

заводишь кукушку, считающую до ста, –

и не замечаешь: вокруг не растет трава

и нет по соседству ни деревца, ни куста…

 

Внутри его море, и чувствуешь, как в груди

все больше простора – какое гнездо ни вей:

обрюзглые тучи в кошелках несут дожди,

и сорные бабочки вьются среди ветвей,

и весело так, будто в кровь подмешали свет,

и ласточки смотрят из-под голубых застрех…

 

… Приходит, садится за стол, говорит: привет!

и ты раскрываешь ладони: смотри, орех!

Две лёгкие лодки – неточеные борта,

сорвали по осени – будто бы век спустя:

внутри лишь иссохшая горькая чернота,

да полуистлевшее бабочкино дитя.

 

Я здесь

 

мартовские потёмки –

не перейдёшь.

где-то у неба тонкий

синичий нож

режет наполовину

краюху дня…

 

если Ты ищешь глину –

возьми меня,

 

и в грозовой каплице

среди степи

всё, что устало биться,

перелепи,

выноси в подсердечье

детей иных –

птичьих и человечьих

и зверяных.

 

вырастут понемножку –

не чуя лет,

будешь в узорных плошках

баюкать свет,

на белоснежной ткани

растить шитьё…

не береги дыханье –

возьми моё.

 

не доходя до края

едва-едва,

по тишине петляют

следы-слова,

ветреные, синичьи –

наперебой…

 

дай мне в любом обличье

побыть Тобой.

 

Берта

 

спится не спится – прикинься спящим,

если получится – не дыши:

тащат собаки скрипучий ящик

для ротозейки живой души.

 

в наспех накошенном снежном сене

к миру протоптан незримый брод…

Берта на черном лесном олене

мимо оглохших летит ворот.

 

что ей за дело до вас, домашних,

светом спелёнутых и теплом?

ветер в печных колобродит башнях,

будто охотникам бьет челом.

 

псам её, тихим и быстроногим,

слышно из-за ледяной лузги:

в гулкий пустынный кампан дороги

чьи-то неверные бьют шаги…

 

вот и подходят, заворожённо

смотрят – не веря, сходя с ума:

Берта из бархата и картона

делает кукольные дома,

 

чтобы жилось им, фигуркам хрупким –

то ли из олова, то ль из льда…

Берта увозит в седельной сумке

их осторожно – и навсегда.

 

Ещё гроза

 

Внезапно выскочив из-за

зелёных землебитных зданий,

несётся юная гроза,

как Саломея, над садами.

 

Её крылатый бубен глух,

но разговорчив непомерно,

пугая набожных старух

и молодаек суеверных.

 

Свистящий слышится мотив –

и плачет небо пожилое,

в её ладони опустив

лицо прекрасное и злое,

услышав: баюшки-баю –

в биенье капель на подносе…

 

За пляску детскую свою

чью голову она попросит?

 

про угли

 

отступает зной,

прячется в кусты.

шиты тишиной

туфли темноты.

 

лает наугад

время на цепи:

ангелы не спят –

вот и ты не спи,

 

ножницами правь

реку полотна,

надставляя явь

лоскутами сна.

 

на твою ли выть –

негасимый свет?

не тебе ли быть

там, где ночи нет?

 

не к тебе ль вот-вот,

загасив угли,

темнота взойдёт

из сухой земли?

 

Хаврошечка

 

Холодная к шутихам и потехам,

к шампанской и бенгальской трескотне,

земля под волчьим ледяным доспехом

почти не дышит, лёжа на спине, –

и костяки садов, понурив плечи,

ждут часа, по колено стоя в ней,

когда она с покорностью овечьей

подставит жилы под клыки корней.

 

А ты гуляешь – неприметной мышью,

таишься за дворовой кутерьмой,

чтоб только ненароком не услышать,

как хватятся и позовут домой.

«Ещё немножко, ну, ещё немножко», –

канючишь, опустив глаза, а сам,

не глядя, видишь силуэт в окошке

и тихий взор, направленный к часам…

 

На лавочке нахохлившись вороной,

чтоб меньше стать на миг, а может, на

десяток лет, ты слушаешь: с балконов

чужие выкликают имена, –

и смотришь, как расходятся понуро,

и сам идёшь куда-то, одинок,

не зная: ледяная волчья шкура

вот-вот оскалит пасть – и свалит с ног,

 

и унесёт, под птичью ахинею,

и приготовит свежее мяско,

затем, чтоб стало слаще и жирнее

сырое земляное молоко,

и сад расцвёл, каких и не бывало,

(а если и бывали, то давно),

и яблонька-коровушка бодала

цветами на заре твоё окно.

 

Предгрозовое

 

Смётаны тучи зарницей,

Звук затаился в траве.

Я – потаённая птица,

как подобает сове.

 

Молния-лучница с юга

целится в мутный зрачок…

Я – непростая зверюга,

может быть, даже волчок.

 

Миг тишины – и кого-то,

воя, свистя, вереща,

выгонит в поле охота –

рвать и глодать до хряща.

 

Ходит телёнок по краю

белой качельной доски…

Я по складам собираю

речи людской черепки –

 

пахнут они посторонним,

полузабытым дразня,

будто бы хлебом с ладони

кто-то кормил и меня.