ПАПИНА ЯБЛОНЯ

 

Нестройность птичьего сопрано, воскресный благовест вдали, под сладкой тяжестью шафранной согнулись ветки до земли, в коклюшках веток – паутина, и день плетется кое-как, стоит плетеная корзина, наполовину в яблоках… В траве, в садовой бочке, всюду избыток райский, собирай и веруй в яблочное чудо, в необычайный урожай.

 

Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, все дело в правильном уходе. И он ухаживал, как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал… Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.

 

Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в ее ветвях привыкли гнезда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в ее спасительной тени.

 

Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.

 

БЛИЖНИЙ КРУГ

 

Мой ближний круг очерчен так давно,

так ловко замкнут, что не видно стыка.

Зима корнями сплетена с весной,

из лета в осень вызрела брусника,

и так горчат плоды её на вкус,

налитые уже багряным соком,

так тяжелы на ветке, что, боюсь,

из круга выйдет кто-нибудь до срока.

Но не сейчас.

Пока жужжит пчела

над медоносным счастьем внутрикружья,

течёт с небес янтарная смола

густого солнца, гром гремит снаружи.

А здесь, внутри зеленые ростки –

вытягивается трава простая,

цепляется за старые сучки,

мой ближний круг прочней переплетая.

 

ПТИЧИЙ ДОМ

 

Витым стволом оливкового дерева

удерживаю небо над землёй,

удерживаю всё, во что я верила,

едва взойдя из косточки гнилой.

 

В моих ветвях навиты гнёзда птицами,

поют пичуги песни без конца,

и потому нельзя пошевелиться мне,

чтоб не стряхнуть ни одного птенца.

 

Держусь корнями, упираюсь кроною,

врастаю в землю глубже с каждым днём,

ни в бывшую, ни в будущую сторону

не двигаю по свету птичий дом.

 

О том, что пережито и отлюблено

шуршит листва, потраченная тлёй.

Когда под корень буду кем-то срублена,

не удержаться небу над землёй.

БОЛЬНИЧНОЕ ЛОТО

 

В больнице с номером «перчатки»*,

в неврологическом аду,

старушки примеряют тапки

с чужой ноги и в них бредут

 

из процедурной до столовой,

из дней минувших, но былых,

до небывалой жизни новой,

несуществующей для них.

 

Здесь проводник в халате мятом

уводит с этого на тот

этаж и с перешедших плату

берет бочонками лото.

Здесь пахнет тем, чем пахнет горе,

помноженное на число

железных коек в коридоре,

и сквозь немытое стекло

 

мелькают дни без точной даты,

покачивается каштан,

и номер по дверям палаты

стучит, как дробью в барабан.

 

_ __ __ __ _

 

* из лотошных терминов: 55 – перчатки, 11 – барабанные палочки

НОЧЬЮ

 

До утра прислушиваюсь к ночи,

напеваю вслед за ней мотив.

А она об окна когти точит,

листьями в ливневках шелестит.

 

До утра бессонницей болею

от того, что где-то ты не спишь.

В липовую сонную аллею

облака стекают с мокрых крыш.

 

Здесь ли я тебе в объятья кану,

унимая радостную дрожь,

здесь ли доверительно, как тайну,

мне стихотворение прочтешь?

 

А пока в напеве одиноком

липы, перепуганные тьмой,

ветками царапают по окнам,

словно осень просится домой.

 

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

 

В полудреме утренней, в тумане,

принакрывшем беспокойство вод,

«Лев Толстой» идет к своей поляне,

человек, писатель, теплоход.

 

Перегружен судьбами людскими,

суммой незначительных забот.

Что их на плаву удержит? Имя,

зацепившись буквами за борт.

 

Что им в этом имени сегодня?

Миром ли закончилась война?

Хорошо, что Волга полноводна –

не достать до илистого дна.

 

Только тем до сей поры и живы,

вопреки теченью и судьбе,

что старик трехпалубный двужильный

наши души тянет на себе.

 

Тянет эту ношу человечью,

словно записавшись в бурлаки,

и «Антону Чехову» навстречу

подает гудок взамен руки.

 

НИКУДА НЕ УЕДУ

 

Никуда отсюда не уеду,

проросла корнями в тишину,

в долгую застольную беседу,

в зимнюю до срока седину,

 

вмёрзла, словно лодка в лёд поспешный,

в ртуть остановившейся воды,

и прибрежный спутанный орешник

надо мной звенит на все лады.

 

Ладно, ладно, есть места получше,

если по течению реки,

скольких там к обетованной суше

прибивало, видели таких.

 

А у нас метёт сегодня гуще,

не взирая на календари,

на ветвях осыпавшейся кущи

розовые зреют снегири,

 

ветер тут и холит, и лелеет,

пробирая нежностью насквозь,

ночь от ночи лепится белее,

лишь бы мне спокойнее спалось,

 

лишь бы за окном обледенелым

хоть одна маячила звезда,

и мело, мело во все пределы,

лишь бы мне не ехать никуда.

 

ВРЕМЯ ПОДОРОЖНИКА

 

А когда мои один за другим

окровавлены сыновья,

я уже не мать называюсь им,

а сестра милосердия,

не стихи – молитвы ко всем святым

распеваю им по слогам,

не наряды новые, а бинты

примеряю к рукам-ногам.

 

А когда пестрят по лугам цветы

– незабудка, мак, ноготок –

подорожник кожистые листы

разворачивает у ног.

Колокольчик синий начнет звонить –

у дороги в доме швея

достает иголку, вдевает нить,

аккуратно сшивает края.

 

И пока еще не осела пыль

на зеленый глянцевый лист,

и пока дорожки от слез скупых

по морщинам не растеклись,

только-только времени у меня,

чтобы подорожник сорвать,

чтобы кровь унять, сыновей обнять,

как сестра умеет и мать.

МЫ ГОТОВИМСЯ К ЗИМЕ

 

Молоточки по височкам –

всё, что было на уме,

в круге замкнутом и прочном

мы готовимся к зиме.

 

Запасаемся терпеньем,

чтивом, куревом, мукой,

будем печь по воскресеньям

пироги, беречь покой,

 

рыбьим ртом молчать о важном,

о безделицах болтать,

и в стаканчике бумажном

ложкой чайною болтать.

 

Снег не прячет голых веток,

белизна не жжет глаза,

мы снежинки из салфеток

сядем вместе вырезать.

 

На безрыбье рак – не рыба,

на бесснежье пыль – не снег.

Мы друг друга за спасибо

прямиком ведем к весне.

 

Но пока еще не время,

молоточки – тук-тук-тук –

до утра вбивают в темя

всё, что выпало за круг.

 

ЭТО ЗДЕСЬ

 

Это здесь, говоришь ты, и я соглашаюсь: здесь

ночью ясной, как прошлая, или яснее прошлого,

из ковша медведица сыплет на землю взвесь

серебристого цвета, сладкого снега крошево.

 

Посмотри, говоришь ты в десятом часу утра,

я смотрю из окна и вижу: дрова наколоты

во дворе, на траву из чистого серебра

налетают с деревьев листья чистого золота.

 

Скоро снег, говоришь ты, тяжелая голова

о погоде знает больше, чем метеостанция:

через день зазвенит стеклянно забудь-трава,

через два ничего от осени не останется.

 

Ничего, говоришь ты, потом уже не вернёшь:

ни опавших листьев, ни дров сожжённых, ни месяца,

ни ковша… хотя никуда не денется ковш,

из которого снег на землю сыплет медведица.

 

АНГЕЛ-ФЛЮГЕР

 

Как же, скажи мне, Господи, не ворчать,

Если со счета сбился – с какого века

Небо держу свинцовое на плечах,

Только бы не обрушилось прямо в реку.

 

Как же сиять по-прежнему, подскажи,

Если сплошные тучи меня накрыли:

Каждый проступок вверенной мне души

Гневом твоим ложится ко мне на крылья.

 

В городе, распластавшемся подо мной,

Каждой мольбы прерывистый шепот слышу:

Мимо меня не сбудется ни одной,

Нет никого над городом этим выше.

 

Что ж из того, что флюгером я кружу:

Как на таких ветрах оставаться стойким?

Господи, ты же знаешь, что я прошу

Не за себя. Спаси, сохрани – и только.

 

* * *

 

В этом море-окияне

что ни лодка, то ковчег.

Кто тут будет окаянней,

чем непарный человек?

 

Подбирай себе второго,

без него ни вплавь, ни в брод,

до чего же, право слово,

компанейский мы народ.

 

Птица к птице, рыба к рыбе,

на двоих одна блесна,

что с того, что вместе – гибель,

на миру и смерть красна!