* * *

 

Женщина, похожая на облако.

Чёрный жук в сиреневой траве…

Не хватает музыки и опыта,

пары электродов в голове;

 

алфавита, драйва, дуновения,

долгой жизни, смерти на войне,

чтобы сочинить стихотворение

об одетой в облако жене,

 

о жуке с гусарскими усищами,

о траве, качающей жука.

Он клювастой птице станет пищею,

но не знает этого пока.

 

По травинкам в небо поднимается,

машет лапкой, если не двумя,

богу из машины ли, из матрицы

в языках закатного огня.

 

* * *

 

Посмотри на этого мужчину:

седина, проплешины, морщины.

Он сосредоточен, ибо чинит

жизнь свою, а жизни-то и нет.

Вместо жизни женщина вот эта,

не мадонна и не Маргарита,

и вообще, по-моему, с приветом,

смотрит в спальне с кошками балет.

 

Думает, она сидит в партере.

Кошкам же рисуются пантеры;

в смысле, что они – пантеры. Меры

у домашних кошек нет ни в чём.

Что им там подмешивают в Вискас?

К чёрту кошек, посмотри на крыску,

у стены в потёках свежей краски

машущую крохотным мечом.

 

Кем она себя воображает,

что того мужчину раздражает,

что визжит та женщина, и жалок

вид у кошек, шкаф залезших под?

Проскользнёт по тусклому паркету…

Что бы это ни было, но это

всё, что есть. Вернёмся же к балету –

он как раз закончится вот-вот.

 

ФАЗАН

 

Охотник видит, где сидит фазан.

Опознавая птицу по глазам,

он, что ребёнок, радуется встрече.

Фазан же представляет дело так:

какой-то веселящийся простак

является и портит дивный вечер.

 

И если первый сочиняет стол

(картошка, дичь под лавровым листом),

второй воображает гроб, в котором

под деревянным парусом креста

плывет пришелец в новые места

и прорастает деревом фруктовым.

 

Понять не получается, увы

(на уровне отдельной головы)

Другого… Извлекая пистолет из-

за пояса, фазан стреляет, и

над человеком кружатся огни

и щёлкают акаций кастаньеты.

 

И человек бьёт крыльями, родной.

И целый мир становится одной

загадкою, платоновской пещерой,

переведённый в экстренный режим,

где мы тенями зыбкими бежим

то вверх, то вниз по лестницам Эшера.

 

* * *

 

А всего-то и есть, что серебряный зимний денёк.

Ни прилечь, ни присесть, потому что вокруг Рагнарёк.

 

Остаётся идти днём с огнём в непослушной руке.

Остаётся найти человека в сплошном Рагнарьке.

 

Люди ходят на двух. Дух летит, не касаясь земли.

Человек или дух, ты дрожишь под напором зимы.

 

И проходишь сквозь снег, существо-антипод или пшик.

В кулаке оберег, а фонарик украл снеговик.

 

В животе холодок, остывают в глазах угольки.

И стоит городок над замёрзшею змейкой реки;

 

сувенирный такой: бакалея, церквушка, ларёк.

Помаши им рукой, выпей чаю в кафе «Рагнарёк».

НОВЫЙ ГОД

 

Сперва из текста выпадает снег,

а вслед за ним – герой и героиня.

Всё это происходит не во сне –

они как раз о смерти говорили

в шестой главе, и на тебя – летят;

вокруг – снежинки, ангелы и галки…

И дикторша в вечерних новостях

тот самый текст читает из-под палки.

Она доходит до шестой главы.

А студия тем временем пустеет,

хотя по ней расхаживают львы,

застав киномехаников в постелях;

читай «врасплох» и сразу отвернись,

ведь ты же не выносишь вида крови…

В студийных окнах только тёмный низ

ночных небес и кадры старых хроник:

отец народов на трибуне ли,

лиловый негр, линчуемый толпою;

пришельцы на другом конце Земли,

идущие на этот за тобою.

Они спешат, их душит нервный смех,

в их сумках – новогодние подарки.

А с неба продолжает падать снег,

протагонисты, ангелы и галки.

ТРИП

 

Полиглоты молчат на шести языках.

Недоучки идут напролом.

Прячет Маленький Мук пистолет в ползунках

и Биг-Мак запивает вином.

У Шалтая-Болтая каштаны в груди.

Белый Кролик нарушил шаббат.

Всё хорошее вечно идёт впереди,

за спиной его тянется ад.

Мы поедем с тобой в неказистый портал

на колёсах – куда без колёс?

Белый Кролик тебе примерещится там,

мне – Медуза в гадючинах кос.

Как же плющит, о Господи! Как же стучит

сердце мира о глину ребра!

Как сияет в руках моих зеркало-щит

и горчит, расширяясь, дыра

цвета ночи… Беги, Белый Кролик, беги,

осененный созвездием Рыб,

по пустым рукавам зазеркальной реки –

видно, там и кончается трип.

 

* * *

 

Помнишь, драконы были с твою ладонь,

а вурдалаки пили лишь молоко?

В старом камине чревовещал огонь.

Сад бороздили искорки светляков.

 

Вечером тихо, разве зудит комар.

Утром спокойно, жаль покидать постель…

Зря ты достала с полки тот гримуар,

где даже буквы сделаны из костей.

 

Подписи духов, дерево пентаграмм.

А на гравюрах – Башня, Жонглёр, Дурак.

Сизые тени скалятся по углам

каждой страницы, будто бы катафалк

 

скоро приедет и заберёт нас всех.

– Здравствуйте, дети! Время начать игру!

С этой-то ночи снится мне жуткий смех

за частоколом из вознесённых рук.

 

Я просыпаюсь, губы мои в крови,

и, чертыхаясь, к двери иду с трудом.

А за окошком, над полосой руин

носится ящер величиною с дом.

 

* * *

 

Как уплыл Иван за четыре глубоких майи,

села ждать его прекрасная дева Марья,

да не дождалась (такая, наверно, карма)

и вступила в связь с потомственным магом Карлом.

Вот живут они не хуже других, а что им?

Вызывают духов, задернув на окнах шторы.

А в иные дни смотрят в кристалл волшебный.

А в кристалле том ходит Иван по щебню.

Кличет птицу Рух – прячется Рух, двурушна.

Всё, что есть вокруг – видимость, дым, ловушка.

В рукаве кинжал, ждёт за углом наёмник.

Погребен Иван в птичьих глазах зелёных…

Скажет Марья: стоп! Сбросит халат атласный.

Оставайся, Карл (он бы и так остался).

На кровать костьми лягут они, обнявшись.

Птица Рух летит, сносит в полёте башни.

 

* * *

 

Ян садится на мотоцикл, медленно жмёт на газ.

И когда у него во лбу загорается третий глаз,

всем становится ясно: Ян – настоящий тормоз.

А потом его мотоцикл набирает скорость

и взрывается в перспективе, что твой фугас.

 

Полный бак бензина, чёрная кожа, шлем.

Остаётся только сизый шипучий шлейф,

только встречный ветер и перекаты рёва.

По зелёным щупальцам, сжавшим руль,

пробегают искры. Колёса рвут

молодую ночь, контур её неровный.

 

Тормоз или нет, а вернётся домой с медалью…

Инь включает свет, расшнуровывает сандалии.

Низкий вырез платья, три голубых груди.

Инь сама не знает, как она хороша.

Вот она сияет комнаты посреди

и, взбивая воздух, крылья её шуршат.

Я лежу в курильне, чувствуя лёгкий крен

в голове, срастающейся с подушкой.

И приходят души с книгами перемен.

И галдят все разом. Я затыкаю уши…

 

Ян кладёт на тумбу мотоциклетный шлем.

Инь снимает платье, долго стоит под душем.

 

* * *

 

Снег начинает падать не раньше, чем ты

грузно садишься в кресло и замерзаешь.

Время несогласованно и плачевно,

если смотреть на вещи его глазами.

Всё налицо: неровности, швы, помарки.

Люди вообще скомканы и приплюснуты.

Над головой проносятся вихри кварков,

а под ногами лопаются моллюски…

Стены покрыты инеем и сквозь них ты

видишь дворы в неверном, коварном свете.

Спину шоссе перебегают пихты.

В дальнем окне пляшет линялый свитер.

Прямо под ним – окаменевший мамонт.

И дикари кухонными ножами

режут его и впопыхах ломают

лезвия.

И когда, раздувая жабры,

за гаражом, по крышу ушедшим в землю,

штопором входит в воздух косяк салаки,

время становится чем-то совсем музейным:

мумией, ископаемым, рощей статуй.

РОЖДЕСТВО

 

Виноградные листья свернулись в священные свитки.

На газоне скворцы, раскричавшись, затеяли драку.

Шумный ливень промчался, да сам же и вымок до нитки.

Шли волхвы, да забыли, куда подевали подарки.

Первый волхв был, как рыба на гибких чешуйчатых ножках,

а второй, словно ящер средиземноморского типа;

а последний – всех краше – пятнистая дикая кошка…

Увязавшись за ними, отстало, и тикало тихо

 

на белёной стене, за притворенной дверцею время.

Мы сидели под ним, замерзали и кутались в тени.

А в кристалле окна виноградные листья горели,

суетились скворцы, и один (самый бойкий) был тенор,

а другой – баритон. Остальные, довольствуясь свистом,

занимали места на зелёной галерке древесной,

чтоб увидеть волхвов, выходящих бок о бок на пристань:

ягуар, латимерия, ящер с лицом басилевса.

Надо сесть на корабль и отплыть за три моря отсюда

в царство гипербореев, покрытое снегом и мраком.

Ни на что не надеясь, не веря ни в слово, ни в чудо,

стать зловонным дымком над заснеженным грязным бараком.

И, возможно, тогда ты услышишь, как плачет Младенец,

что легко объяснить абстинентным синдромом и стрессом…

В этом Новом году тебе попросту нечего делать;

мене, текел… Но ты не имеешь ни формы, ни веса.