* * *

 

хранитель формул

полетов птичьих

и насекомых

проходит фоном

и неприличен

среди знакомых.

 

он где-то бродит

в кривом эфире,

он скрыт в природе.

но все проходит

в подлунном мире,

и он проходит

 

пешком по жизни.

когда же в свете

звезды с востока

луна заметит

сады и сбрызнет

лимонным соком,

 

он проникает

в любые тайны

скворечным лазом,

он залетает

в чужие спальни

павлиньим глазом!

 

все это чисто,

бесплотно даже,

но так бестактно –

я неказиста

без макияжа

и в старых тапках

 

в преддверье тайны,

кто он и что он

мне напророчит.

не шарлатан не

факир не клоун

поэт короче

СТИХО-ТВОРЕНИЕ*

 

Стихо-сложение –

смех + плач + прочие ритмичные извержения духа

в

стих – осложнение всех

душевных болезней

за миг исцеления слуха

 

Стихослужение – грех

страшнее грехов стихоложства и стихорождения

Только последний из трех

иногда искупается жертвой стихосожжения

 

Стих – отражение тех,

кого не видят в упор

их зеркальные отражения

 

Стих – отторжение

 

Стих – ослепление. Крот

не глазами находит свой путь

там, где зримы лишь грязь да могилы

 

Стих – откровение. Кровь –

сердца живого чернила,

не зачеркнуть

 

стих – отворение вен

Все звуки мертвы, когда зажила эта рана

 

Стих – отворенная дверь

в заколдованное словами пространство –

 

стихотворение. Верь!..

 

_ __ __ __ _

 

* Текст можно читать фрагментами и в разном порядке,

в т.ч. от конца к началу.

 

БЕЗОТВЕТНОЕ

 

Четыре седых волоска насчитала –

пока на висках. Это только начало.

Пора признаваться: тускнею, старею.

Я ранена будущей смертью – своей и

твоей и других, и никто не спасется.

Зачем же мы любим наш город, и солнце,

и лес, и друг друга – и так безответно?

Зачем так поспешно кончается лето?

Зачем твоя крутость мутирует в кротость?

Мы едем домой или катимся в пропасть?

 

А впрочем, из недр человечьего стада,

где день ото дня репетиция ада,

уже вырывается нам на замену,

на смену-подмену, на жизни арену

похожая в профиль на рыбку-пиранью,

живучая даже за гибельной гранью,

стихи дрессируя своим аватаром.

Ее головы ненасытным пожаром

коптят и дымятся всемирные сети,

покуда мы плавимся в частной беседе.

 

Ты мне возразишь: только частное честно.

Известно, что нам ничего не известно,

а бусинки дней не крупнее, чем просо.

Зачем же мы множим и множим вопросы?

Как будто за каждым ненужным ответом

еще непременно вернемся – телами,

в которых вода превращается в пламя

и время теряет свой вектор.

 

СЕЛЯВИ СЕЛА

 

Простозеленый, простоголубой –

такой простор, что впору опростаться.

В надежде, что прострацию пространства

не всякий раз венчает мордобой.

 

Пока все тихо. Мирно. Вне игры.

Заботы тяжки, но неприхотливы.

Цвет ауры моей вобрали сливы.

Меня целуют только комары.

 

По подиумам просек и мостов

мосластые коровы сонно бродят,

вихляя головами вместо бедер,

обмахиваясь косами хвостов.

 

Вот только трубы затрапезных крыш

невольной формой маленьких беседок

обманывают, что дымок их едок,

как если бы табак… или гашиш…

Когда бы я была от сей земли,

во всем сродни ее красе-разрухе,

которую обсиживают мухи

и лаем устилают кобели,

 

о, как бы я добротно облеклась

в необозримые холмины попы,

промеж кремезных ног – пучок укропа

и для потомства безотказный лаз!

 

Лицо? Но различимы ли черты

у яблочка? на яблоне столь рясной.

Все лица в первой спелости прекрасны,

а сморщишься – так то уже не ты…

 

Зачем, природе этой вопреки,

я все цветеньем изнуряю древо?

Просроченная тайна, псевдодева,

исчадие невянущей строки.

 

И можно ли, отринув благодать,

в ее глуши остаться – скромной гостьей?

Свой принцип неучастия в компосте

какими словесами оправдать? –

 

“Прости, я воспою еще, бог даст,

пшеницу и сады, навоз и влагу,

ширь горизонта, верную госфлагу

и облаков дырявый пенопласт…»

 

Ну вот, опять я взглядом в небесах.

Там ястреб с голодухи гордо реет.

А мне кричат: «Копай, копай быстрее!»

И мелко мне в картофельных лесах,

и вечность отправляется в просак…

 

* * *

 

Я доверила ветру вести меня по лесу –

чтобы кроткие липы тянулись лапками,

чтобы стройные сосны кланялись в пояс,

а меня не слышно, даже если заплакала.

 

Я позволила веткам хлестать меня по лицу,

я дождю поручила мои слезины.

Мотыльков не видать – берегут пыльцу,

и по горло затоплены все низины.

 

Незаметное ото всех сторон,

одному только слуху понятное горло –

камертонное зеркало ветра и крон –

отпоет и отнимет гордыню горя.

 

В человечьей роще поют не реже,

столько песен – веселых, тоскливых, разных,

но на каждый праздник любимых режут:

когда их режут, тогда и праздник.

 

Я не праздную, я и не местная вовсе –

я сбежала оттуда, где выше и гуще,

песни спрятали в ящик и ходят в офисы

умерщвлять по будням свои же души.

 

Отчего же в лесу все растет живое,

даже те, кто в земле, под землей – живые,

даже те, по ком волки голодные воют,

даже те, кого ветры давно отвыли –

 

я пойму, когда насовсем воскресну.

И не стоит думать особо лестно,

почему я несу свои слезы лесу,

почему я пою, выходя из леса.

 

МЕЛОДИЯ ДЛЯ ЯБЛОНИ

 

Шершавой дрожью листика в ладони

ты говоришь мне о себе или о ветре?

Как вольно музыке, когда бесплодны ветви! –

так вольно призракам, когда безлюдно в доме.

Но с каждым днем касанья безответней

 

от тяжести, пока еще незрелой,

не царствующей над окрестной зеленью.

Не знаю, целятся ли луковые стрелы,

а ты ветвями указуешь вниз, на землю.

Желая, чтобы я туда смотрела?

 

И ничего не замечала, кроме

душистого бесплатного лекарства

нагретых ягод цвета свежей крови

и слаще – там, где начинает запекаться?

Плюс, разве что, еще блины коровьи

(чтоб не вступать в них, как и в некие союзы,

убийственные для плодоносящей музы).

 

Ты все зовешь меня в телесность лета,

но завлекает в небо птичий клекот –

и я смотрю, как быстро и бесследно

там заживает шов от самолета.

Ты веришь, яблоня, что тень твоя нетленна?

Нет? Ну, тогда я поджигаю фото…

 

P.S.

Я ничего не жгла, я написала:

Пусть ветер не сломает, а согреет,

и примирит земное с небесами,

и станет музыкой, и яблоки созреют,

чтоб гулко падать от легчайшего касанья.

 

РЕЧЬЕ

 

Мы пойдем с тобой не в гору, мы пойдём к зелёной речке –

обреченные не ищут Голгоф.

Мы не ангелы, не черти, мы смешные человечки,

наши души – это пища богов.

 

Мы пойдем учиться дрожи у речной прозрачной кожи,

размечтавшихся кувшинок стеречь.

Что-то света маловато, что-то речка черновата –

так на то она и русская речь.

 

Мы пойдем учиться свету у цветов, ненужных лету,

по знакомству раздавать имена.

Мы, целуясь по дороге, станем взрослыми, как боги,

только душу мне не выпей до дна.

 

* * *

 

Мы ели ремонтантную малину

в начале октября, у кромки леса.

Цвели дома элитные вдали, но

хатынки недовымершего плебса

еще убереглись, прижавшись к чаще,

хотя отгородиться не умели,

и потому ущерб несли все чаще –

к примеру, мы малину нагло ели.

 

Под небом, полным томного сиянья,

не по сезону васильково-синим,

зеленая иллюзия слиянья

в растительных объятьях яна с инем

царила, сколько в мыслях ни дели на

лазурь и золотую дань итога.

Жаль, этимологически малина

мала, и съели мы ее немного

(поскольку щедрых обирать зазорно

и отдаляет душу от нирваны).

Зато у элитарных-зазаборных

мы нечто посерьезнее урвали.

 

Пока они сражались за тарифы,

всеобщее наследство дерибаня,

нам зверь лисобарсук за две-три рифмы

стерег поляну с белыми грибами.

Пока они на Фиджах и Мальдивах

гордились висцеральным ожиреньем,

нам все служили в этих рощах дивных –

кто пищей, кто ковром, кто ожерельем.

 

Под вечер солнце таяло устало –

малиновыми соками по венам –

и я тебе трехсмысленно шептала:

мужчине важно быть проникновенным.

Ты был. Мы были – вместе, а не вместо,

и проникая, словно по ступеням –

хозяевами, гениями места,

лисой, и барсуком, и птичьим пеньем,

и даже теми, кто сказать могли нам,

что наша жизнь – по беззаконью жанра –

всего лишь ремонтантная малина,

и сами мы ее съедаем жадно.

ЗНАКИ ОТЛИЧИЯ

(марш-пародия)

 

Дни идут победным строем

с криком «Слава Украине

(Богу, Нации, Героям)»

по дымящейся равнине.

Кто не с нами – всех уроем.

 

Всех отправим на три буквы,

всех наколем на три зуба.

Кто не в поле – на трибуны.

Берегись, кому не любы

нашей славы атрибуты!

 

Такова природа знака:

не убью, так попугаю.

Мыслящий – всегда инако,

остальные – попугаи

(разноцветные, однако).

 

Эталонный россиянин –

смесь еврея с угрофинном.

От исконных возлияний

с медной кружкой и графином

политически всеяден.

 

Любит виснуть на гиляке,

но нуждается в подсказке.

В постимперском переляке

может звездануть по каске.

Сублимирован в поляке.

 

Перспективнее обоих

Украинец Европейский –

персонаж, готовый к бою.

Отрастит любые пейсы

в подражание ковбою.

 

Лексикон – сплошные перлы.

Вместо фейса – балаклава.

Между ног – гора Говерла.

По пятам – дурная слава

ридной нэньки (ще нэ вмэрла).

 

Он заточен биться смело

со своими двойниками.

Положить на душу с телом

под большой могильный камень.

Было словом – стало делом.

 

Приходили волонтеры –

обереги приносили.

Уходили мародеры –

уносили, что по силе.

Взяли даром, дали деру.

 

Если мыслить субъективно,

в хате с краю, ближе к раю –

побеждая коллективно,

персонально умирают.

Не смешно, но креативно.

 

Тот москаль, кому противно.

 

ЖРЕЦЫ (прожрение)

 

Мы-то думаем, что знаем слова.

Но сакрально гримируют слова

скотобойню естества и родства:

кто-то жертва – для кого-то жратва.

 

Можно думать глубоко и всерьез,

кто коварней – ворон или варан?

Но с бараном не случится вопрос:

неужели он и вправду баран,

если трепетен, и бел, и готов

резвой кровью обогреть, обагрить…

 

Пожирали бессловесных скотов,

чтобы Богу было кем говорить.

 

* * *

 

Борода и очки, поселясь на лице у мужчины,

презентуют его антиподом мента и младенца.

Эстетически спорные – действенны как причины

алогичности дам: скукожиться, но раздеться.

 

И не видно в нем прежнего мальчика на побегушках.

А служил он супруге послушно и неутомимо.

В ней его привлекала классическая лягушка –

небольшая, проворная, скачет и скачет мимо.

 

Все мечтал: когда же она проявит свою царевность?

Обнимал терпеливо, не смея подпортить шкурку.

Испытал эйфорию, помноженную на ревность,

провожая на свалку ее зеленую куртку.

 

Заменил он ей куртку шубкой, весьма приличной.

Он трудился на благо – и в праздники, и вечерами.

Но как только достроил ей дом – двухэтажный, кирпичный –

принялась она его «строить по полной программе».

 

Заставляла мыться и бриться, даже больного.

Поручила ему все дела вплоть до стирки пеленок.

Наконец, поменяла принцип «за каждый интим – обнова»

на закон: «один половой акт – один ребенок».

 

Он ее умоляет, целует – она только злится.

Психанул, загулял – попыталась упрятать в психушку.

Тут-то он и сбежал – не куда-нибудь, а в столицу.

А она заметалась: мол, развел ее, гад, как лохушку!

 

И скачи себе, жаба, от злости уже седая.

Он теперь понимает женщин – и потому их лечит:

наложением рук на все, что у них страдает,

а потом их ног на его бока или плечи.

 

И, представьте себе, исцеляются, даже от рака!

Не всегда, но случается. Кроме того, он их учит –

например, вычислять период полураспада брака

для его обновления прежде, чем мужу наскучит.

 

Обо всех обновлениях можно узнать на сайте –

и сродниться в инсайте с духовно продвинутым блогом.

Там еще репортажи на тему «Спасая – спасайтесь» –

как тусуется в церкви, пиарится перед Богом.

 

Между тем ниже пояса он мусульманин, а с ламой

он и вовсе три дня медитировал в общей палате…

Но, поскольку от текста все больше разит рекламой,

погожу размещать, пока персонаж не заплатит.

 

TEEN+7

 

У нее фигура вечерней тени,

у нее походка голодной кошки,

у нее глаза цвета тертых джинсов,

у нее душа полевых растений,

на цветочный йогурт лолитной кожи

секондхендный трэш, будто муж, ложится.

 

А лет семь спустя – в унитаз и ниже –

все глядят с восторгом, не всякий купит,

у нее любовник – король макабра,

у нее кутюрный показ в Париже,

у нее авто – алый Mini Cooper,

вместо моськи – белая чупакабра.

 

А иначе пресно, неинтересно,

отъедят ей грудь постылые дети,

остаются кухня, уборка, цены,

и увянет бледной охапкой сена,

и никто не вспомнит и не заметит,

и костей ее не омоет пресса.

 

ФАКТУРА

 

Жили-были, ели-пили,

в холодильнике хранили

замороженные трупы.

 

Жили мирно и красиво

в пятикомнатной квартире,

размножались и трудились.

 

Он когда-то был полковник –

не по чину, по фактуре,

а по чину даже круче;

 

знал две сотни анекдотов

и три строчки из Хайяма,

а четвертая забылась.

 

А жена его, почти что

ренуаровская дама –

не по жизни, по фактуре –

 

знала аж семьсот рецептов

разных кушаний и лакомств,

и еще Кобзона лично.

 

Складно жили, не тужили,

после померли от рака

не спеша, в своей постели.

 

Все потомство за границей,

и никто теперь не скажет,

как они на самом деле

 

жили-были, пели, ели,

в холодильнике хранили

замороженные трупы

 

кур, гусей и поросенка

и говяжью расчлененку.

А вы думали?.. Напрасно!

 

Маленький человек

 

Чем больше страна – тем мельче ей человек.

Человек это понял однажды – и не огорчился.

 

Между прочим, кончился дождь. И как раз четверг.

Время «Ч» – из закона на волю полезли большие числа.

И вот-вот человек пожирнее рванет за Урал,

за леса, за моря, с перепугу теряя купюры,

пистолеты, айфоны, крича «Я не крал!»,

«Непосильным трудом!» и жене на прощание «Дура!»

Нет, пока это только мечты. Но уже знатоки

напряглись в предвкушении ужасов нью-декаданса.

 

Ну, а этот оставил записочку от руки:

«Гражданина Вселенной может лишить гражданства

только Бог». И пошел… А куда? Поди разбери…

Вероятно, совсем не туда, куда посылали.

Что он там замышляет? Что у него внутри?

Как его поймать, расспросить, разобрать на детали?

 

Он спрятался как последний, но не-пустяк

в матрешечную структуру необщих родин.

Ни на карте, ни в «Википедии», ни в новостях –

человека нигде не видно. И он свободен.

 

СНОТВОРНОЕ

 

Если серая карма разбита на две полосы –

проезжай, не бликуй, не пытайся заклясть, матеря.

Укротитель колес, обгоняющий пульсом часы,

не ликуй: это время твое обгоняет тебя.

 

Что не выдаст реклама – смартфон сообщит, просияв.

Продолжай – ни менты, ни фастфуды, ни биржи не спят.

Щелочные глаза бизнес-расы, съедающей явь,

видят только зеленый, но красным навстречу слепят.

 

Ты ложишься в двенадцать, заводишь будильник на пять,

ты боишься проспать нечто в городе, в мире, в себе.

Но когда мы спим, наше время движется вспять,

или в сторону, или перпендикулярно судьбе.

 

…Хризопраксовым паром иссякнут токсины тоски,

многоцветие луж – не ищи себя в их зеркалах.

Паутинные гнезда, змеиных объятий тиски,

черепами уродов наросты на толстых стволах,

 

эта низменность – не неизменность, есть множество троп.

Ниже некуда, выше – уже звездоносна вода.

И не стоит себя изнурять бесконечностью проб:

тропам свойственно переносить, если знаешь – куда.

 

Горностаевой молью сквозь зовы болотных огней

твоя боль покидает подкорковый Индокитай.

Как ни святы ее пируэты – не надо за ней.

Но когда над тобой поредеют лианы – взлетай!

 

Я однажды приснюсь и тебе расскажу анекдот –

откровеннее порнопортала, целебнее СПА –

как легко и приятно во сне умирает тот,

кто свою настоящую смерть когда-то проспал.

 

УТРО (ПРОБУЖДЕНИЕ)

 

Когда просыпаешься, главное – свет:

цвет его, звук, вкус

яблок, скрывающихся в листве,

ямб воробьиных уст.

В ответ устремляешься, главное вслед

лучам, подражая им –

двуструньем, звучащим в отцветший куст,

кусту расцветая нимб.

Тогда просыпаешься, светом храним,

признаться ему в родстве:

что неопалимая купина

взглядом твоим зажжена.

 

СЛИШКОМ ЖЕНСКАЯ МОЛИТВА

 

Господи, спаси меня от него.

Долго, слишком долго я им жила.

Не давай присниться под Рождество.

Вечером навстречу не посылай.

Я уже в ладах со своей судьбой –

песни сыплет звездами. Только вот –

чтобы впредь не каяться пред Тобой,

Господи, храни меня от него.

 

Господи, храни его от меня.

Не смотри, что сильный и что чужой.

Чувствую – и он из того огня,

что подкожным теплится мятежом.

Посылай других ему – утолить,

не позволь без дела сидеть и дня,

лишь бы не пришлось мне Тебя молить:

Господи, спаси его от меня!

 

Господи, помилуй рабу Твою.

Кто же защитит меня? Только Ты!

Я уже так близко к Тебе стою,

я почти что вижу Твои черты.

И – губами в самые небеса

(будто бы навеки простилась с ним):

Что же Ты так истово нас спасал?

Что же друг для друга не сохранил?

 

НОСТАЛЬГИЯ

 

То замирая нотой до,

то проникая в стих,

росли усадьбы у садов,

немыслимы без них.

 

Гуляли барышни в садах,

тянулся ствол к стволу,

и детским словом «навсегда»

кончался поцелуй.

 

Но мы-то взрослые вполне –

нам некогда понять,

что их давно на свете нет,

и некому пенять.

 

А весь абсурд, позор и мрак

немирного труда –

за то, что мы живем не так,

не там и не тогда.