Борис Чичибабин

Я груз небытия вкусил своим горбом

* * *

 

Ф. Кривину

 

Я груз небытия вкусил своим горбом:

смертельна соль воды, смертельна горечь хлеба,

но к жизни возвращен обыденным добром —

деревьями земли и облаками неба.

 

Я стер с молчащих губ отчаянья печать,

под нежной синевой забыл свои мученья.

Когда не слышно слов, всему дано звучать,

все связано со всем и все полно значенья.

 

И маску простоты с реальности сорвав,

росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,

как у священных книг, у желтоглазых трав

играючи учусь безграмотной науке.

 

Из кроткой доброты и мудрого стыда

кую свою броню, трудом зову забавы

и тихо говорю: «Оставьте навсегда

отчаянье и страх, входящие сюда вы».

 

На благодарный пир полмира позову,

навстречу счастью засвечу ресницы, —

и ничего мне больше не приснится:

и ад, и рай — все было наяву.

 

1968

 

КИЕВ

 

Ю. Шанину

 

Без киевского братства

деревьев и церквей

вся жизнь была б гораздо

безродней и мертвей.

 

В лицо моей царевне,

когда настал черед,

подуло Русью древней

от Золотых ворот.

 

Здесь дух высок и весок,

и пусть молчат слова:

от врубелевских фресок

светлеет голова.

 

Идем на зелен берег

над бездной ветряной

дышать в его пещерах

святою стариной.

 

И юн и древен Киев —

воитель и монах,

смоловший всех батыев

на звонких жерновах.

 

Таится его норов

в беспамятстве годов,

он светел от соборов

и темен от садов.

 

Еще он ал от маков,

тюльпанов и гвоздик, —

и Михаил Булгаков

в нем запросто возник.

 

И, радуясь по-детски,

что домик удался,

строитель Городецкий

в нем делал чудеса…

 

Весь этот дивный ворох,

стоцветен и стокрыл,

веселый друг филолог

нам яростно дарил.

 

Брат эллинов и римлян,

античности знаток,

а Киев был им привран,

как водится, чуток.

 

Я в том не вижу худа,

не мыслю в том вины,

раз в киевское чудо

все души влюблены.

 

Ведь, если разобраться,

все было бы не так

без киевского братства

ученых и бродяг.

 

Нас всех не станет вскоре,

как не было вчера,

но вечно будут зори

над кручами Днепра.

 

И даль бела, как лебедь,

и, далью той дыша,

не может светлой не быть

славянская душа.

 

1972

 

ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ

 

1

 

Как утешительно-тиха

и как улыбчиво-лукава

в лугов зеленые меха

лицом склоненная Полтава.

 

Как одеяния чисты,

как ясен свет, как звон негулок,

как вся для медленных прогулок,

а не для бешеной езды.

 

Здесь Божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

а уж потом смотрел из Рима…

 

Хоть в пенье радужных керамик,

в раю лошадок и цветов

остаться сердцем не готов,

у старых лип усталый странник, —

 

но так нежна сия земля

и так добра сия десница,

что мне до смерти будут сниться

Полтава, полдень, тополя.

 

Край небылиц, чей так целебен

спасенный чудом от обнов

реки, деревьев и домов

под небо льющийся молебен.

 

Здесь сердце Гоголем полно

и вслед за ним летит по склонам,

где желтым, розовым, зеленым

шуршит волшебное панно.

 

Для слуха рай и рай для глаза,

откуда наш провинциал,

напрягшись, вовремя попал

на праздник русского рассказа.

 

Не впрок пойдет ему отъезд

из вольнопесенных раздолий:

сперва венец и капитолий,

а там — безумие и крест.

 

Печаль полуночной чеканки

коснется дикого чела.

Одна утеха — Вечера

на хуторе возле Диканьки…

 

Немилый край, недобрый час,

на людях рожи нелюдские, —

и Пушкин молвит, омрачась:

— О Боже, как грустна Россия!..

 

Пора укладывать багаж.

Трубит и скачет Медный всадник

по душу барда. А пока ж

он — пасечник, и солнце — в садик.

 

И я там был, и я там пил

меда, текущие по хвое,

где об утраченном покое

поет украинский ампир…

 

2

 

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на собачьей площадке.

 

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой тополей и шелковиц,

но зовет его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

 

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел,

с Украины далекой?

 

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

«Да минует меня эта жгучая чара», —

никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.

 

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил — не писательский, нет —

мифотворческий гений…

 

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу всемирной державы,

где он сиднем сидит и пугает ворон

далеко от Полтавы.

 

Опаленному болью, ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

— Вы послушайте, Гоголь.

 

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.

 

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.

Разбегаются люди — смешные козявки.

Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой

Вы касаетесь Кафки.

 

Вам Италию видно. И Волга видна.

И гремит наша тройка по утренней рани.

Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане…

 

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

словно с милой Диканьки повеял чабрец

и дошло до Арбата…

 

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.

 

1973

 

* * *

 

Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо,

и свет во мне скорбит о поздней той поре,

как за моим столом сидел, смеясь, Мыкола

и тихо говорил о попранном добре.

 

Он — чистое дитя, и вы его не троньте,

перед его костром мы все дерьмо и прах.

Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,

он нашу честь спасет в собачьих лагерях.

 

На сердце у него ни пролежней, ни пятен,

а нам считать рубли да буркать взаперти.

Да будет проклят мир, где мы долгов не платим.

Остановите век — и дайте мне сойти.

 

Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,

что в семени у нас — когда б хоть гордый! — чад.

И перед чванством лжи молчат лауреаты —

и физики молчат, и лирики молчат.

 

Чего бояться им — увенчанным и сытым?

А вот поди ж, молчат, как суслики в норе, —

а в памяти моей, смеющийся, сидит он

и с болью говорит о попранном добре…

 

Нам только б жизнь прожить, нам только б

скорость выжать,

нам только б сон заспать об ангельском крыле —

и некому узнать и некому услышать

мальчишку, что кричит о голом короле.

 

И Бога пережил — без веры и без таин,

без кроны и корней — предавший дар и род,

по имени — Иван, по кличке — Ванька-Каин,

великий — и святой — и праведный народ.

 

Я рад бы все принять и жить в ладу со всеми,

да с ложью круговой душе не по пути.

О, кто там у руля, остановите время,

остановите мир и дайте мне сойти.

 

<1977—1978>

 

* * *

 

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях — труха.

Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.

Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,

мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.

 

Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,

один на свете белом безделицей живешь,

а ты под ветхой кожей один противу всех.

А может, он-то — Божий, а не Адамов грех?..»

 

Я — слышу и не слышу. Я дланями плещу —

а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.

Истошными ночами прозрений и разлук

безбожными речами не омрачаю слух.

 

Вам блазнится — сквозь нехоть

в зажмуренной горсти —

куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.

Но Англия, Москва ли — не все ли вам равно?

Смотрите: все в развале — и все озарено.

 

Безумные искусства сексэнтээрных лет

щекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.

Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,

и мир потусторонний со мною говорит.

 

Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.

Я самый неимущий и телом изнемог,

и досыта мне горя досталось на веку,

но, с Господом не споря, полвека повлеку.

 

Под хаханьки и тосты, под жалобы и чад

мне в душу светят звезды и тополи молчат.

Я самый иудейский меж вами иудей,

мне только бы по-детски молиться за людей.

 

Один меж погребенных с фонариком Басё,

я плачу, как ребенок, но знающий про все,

клейменный вашим пеклом и душу вам даря.

А глупость верит беглым листам календаря.

 

Вы скажете: «О Боже, да он — без головы?..»

А я люблю вас больше, чем думаете вы.

Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,

я верю только свету и горней тишине.

 

Да прелесть их струится из Вечности самой

на терпкие страницы, возлюбленные мной.

И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.

А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.

 

1978

 

ЧЕРНИГОВ

 

Воробьи умолкли, прочирикав.

А про что? Наверно, про Чернигов,

монастырский, княжий, крепостной.

С этим звездам впору целоваться.

Это воздух древнего славянства.

Это наше детство над Десной.

 

Нет еще московского Ивана,

и душе заветна и желанна

золотая русская пора.

Он стоит, не зная о Батые,

смотрят ввысь холмы его святые,

золотые реют купола.

 

Это после будет вор на воре,

а пока живем по вольной воле:

хошь — молись, а хошь — иди в кабак.

Ни опричнин нет, ни канцелярий,

но зато полно господних тварей,

особливо кошек и собак.

 

От земли веселия и лада

хорошо доплыть до Цареграда

и вкусить от грецкого ума, —

но нигде нет жен милей и кротче,

но хмельны таинственные рощи,

где гудут пчелиные дома.

 

Так живем в раденьях и забавах.

Шлют в наш Кремль послов своих лукавых

царь индийский да персидский шах.

Пишем во церквах святые лики,

и в Ерусалим идут калики,

и живут подвижники в лесах.

 

Тени душ витают на погосте,

и горят рябиновые грозди,

и течет под берегом река,

и покой от веры и полыни.

Никакой Империи в помине.

Это просто Средние века.

 

Для того чтоб речь была хорошей,

надо б горстку соли скоморошьей,

да боюсь пересолить в летах,

потому что — верьте иль не верьте —

будут жарить черти после смерти

скоморохов на сковородах.

 

И смотрю с холмов на храмы Божьи,

проклинаю все, что будет позже:

братний спор, монголов и Москву, —

и люблю до головокруженья

лепоту и мир богослуженья

и каштанов вещую листву.

 

1976

 

* * *

 

Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,

и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, —

и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…

Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?

 

Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,

но не помнит уроков дурная моя голова,

а слова — мы ж не дети, — словами беды не убавишь,

больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.

 

О как мучает мозг бытия неразумного скрежет,

как смертельно сосет пустота вседержавных высот.

Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.

Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.

 

И меня обижали — безвинно, взахлеб, не однажды,

и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,

но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,

и прозренье берез, и склоненных небес тишина.

 

И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,

и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, —

и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,

а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.

 

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,

но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,

нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность

и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.

 

1978

 

ОДА ОДУВАНЧИКУ

 

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,

измотавших сердца суетой,

можно ль жить, как живет одуванчик,

то серебряный, то золотой?

 

Хорошо, если пчелки напьются,

когда дождик под корень протек, —

только, как ты его ни напутствуй,

он всего лишь минутный цветок.

 

Знать не зная ни страсти, ни люти,

он всего лишь трава среди трав, —

ну а мы называемся люди

и хотим человеческих прав.

 

Коротка и случайна, как прихоть,

наша жизнь, где не место уму.

Норовишь через пропасти прыгать —

так не ври хоть себе самому.

 

Если к власти прорвутся фашисты,

спрячусь в угол и письма сожгу, —

незлобив одуванчик пушистый,

а у родичей рыльца в пушку.

 

Как поэт, на просторе зеленом

он пред солнышком ясен и тих,

повинуется Божьим законам

и не губит себя и других.

 

У того, кто сломает и слижет,

светлым соком горча на губах,

говорят, что он знает и слышит

то, что чувствуют Моцарт и Бах.

 

Ты его легкомыслья не высмей,

что цветет меж проезжих дорог,

потому что он несколько жизней

проживает в единственный срок.

 

Чтоб в отечестве дыры не штопать,

Божий образ в себе не забыть,

тем цветком на земле хорошо быть,

человеком не хочется быть.

 

Я ложусь на бессонный диванчик,

слышу сговор звезды со звездой

и живу, как живет одуванчик,

то серебряный, то золотой.

 

1992

 

* * *

 

Сколько вы меня терпели!..

Я ж не зря поэтом прозван,

как мальчишка Гекльберри,

никогда не ставший взрослым.

 

Дар, что был неждан, непрошен,

у меня в крови сиял он.

Как родился, так и прожил —

дураком-провинциалом.

 

Не командовать, не драться,

не учить, помилуй Боже, —

водку дул заради братства,

книгам радовался больше.

 

Детство в людях не хранится,

обстоятельства сильней нас, —

кто подался в заграницы,

кто в работу, кто в семейность.

 

Я ж гонялся не за этим,

я и жил, как будто не был,

одержим и незаметен,

между родиной и небом.

 

Убежденный, что в отчизне

все напасти от нее же,

я, наверно, в этой жизни

лишь на смерть души не ёжил.

 

Кем-то проклят, всеми руган,

скрючен, согнут и потаскан,

доживаю с кротким другом

в одиночестве бунтарском.

 

Сотня строчек обветшалых —

разве дело, разве радость?

Бог назначил, я вещал их, —

дальше сами разбирайтесь.

 

Не о том, что за стеною,

я писал, от горя горбясь,

и горел передо мною

обреченный Лилин образ…

 

Вас, избравших мерой сумрак,

вас, обретших душу в деле,

я люблю вас, неразумных,

но не так как вы хотели.

 

В чинном шелесте читален

или так, для разговорца,

глухо имя Чичибабин,

нет такого стихотворца.

 

Поменяться сердцем не с кем,

приотверзлась преисподня, —

все вы с Блоком, с Достоевским, —

я уйду от вас сегодня.

 

А когда настанет завтра,

прозвенит ли мое слово

в светлом царстве Александра

Пушкина и Льва Толстого?

 

1986

 

* * *

 

Мы с тобой проснулись дома.

Где-то лес качает кроной.

Без движенья, без желанья

мы лежим, обнажены.

То ли ласковая дрема,

то ли зов молитвоклонный,

то ли нежное касанье

невесомой тишины.

 

Уплывают сновиденья,

брезжут светы, брызжут звуки,

добрый мир гудит как улей,

наполняясь бытием,

и, как до грехопаденья,

нет ни смерти, ни разлуки —

мы проснулись, как уснули,

на диванчике вдвоем.

 

Льются капельки на землю,

пьют воробышки из лужи,

вяжет свежесть в бездне синей

золотые кружева.

 

Я, не вслушиваясь, внемлю:

на рассвете наши души

вырастают безусильно,

как деревья и трава.

 

То ли небо, то ли море

нас качают, обнимая,

обвенчав благословеньем

высоты и глубины.

Мы звучим в безмолвном хоре,

как мелодия немая,

заворожены мгновеньем,

друг во друга влюблены.

 

В нескончаемое утро

мы плывем на лодке утлой,

и хранит нас голубое,

оттого что ты со мной,

и, ложась зарей на лица,

возникает и творится

созидаемый любовью

мир небесный и земной.

 

1989

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера