Елена Исаева

Девятый выпуск. Пьеса

Foto 1

 

Родилась в Москве. Окончила МГУ. Автор двух сборников пьес и семи сборников стихов. Печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Драматург», «Современная драматургия». Лауреат Малой премии «Триумф», премии «Действующие лица» и др. Секретарь СП Москвы.

 

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Лицеисты:
ИКСКЮЛЬ Борис
ВОЕЙКОВ Леонид
ДЕ БРИНЬИ Александр
ТРОФИМОВ Александр 
ВЕСЕЛОВСКИЙ Константин – редактор «Денницы»
ЯХОНТОВ Александр

 

ГОЛЬДГОЕР Федор Григорьевич – Директор Лицея 
АНАСТАСИЯ Гольдгоер – его дочь, 20 лет
ОБОЛЕНСКИЙ Андрей Филиппович – инспектор в Лицее
РОТТАСТ Петр Андреевич – эконом и полицмейстер Лицея
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА Роттаст – его жена, кастелянша, смотрительница над кухней и съестными припасами Лицея
ЛИЗА Роттаст – их дочь, 16 лет
РОСТОВЦЕВ Яков Иванович – полковник, начальник штаба военно-учебных заведений
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ – брат Императора, Великий князь

 

НАТАША – горничная

 

КАЛИНИЧ Фотий Петрович – старый гувернер
НЯНЯ Анастасии


Комната в Лицее. Лицеисты колдуют над кастрюлей: Трофимов разбивает туда яйца, де Бриньи насыпает сахара, Воейков доливает ром из бутылки. Яхонтов наигрывает на гитаре, полулежа на кровати. В комнату торопливо входит Веселовский с чашкой дымящегося кипятка.

 

ВЕСЕЛОВСИКЙ. Вот – кипяток!
ВОЕЙКОВ. Отлично! Лей! Теперь все ингредиенты есть!
ТРОФИМОВ. Да точно ли ты знаешь, Леонид, что рецепт от самого Пушкина?
ВОЕЙКОВ. Абсолютно точно! Мне Калинич рассказал, как их ругали – Пушкина и Пущина. К Энгельгардту вызывали. 
ДЕ БРИНЬИ. За гоголь-моголь?
ВОЕЙКОВ. За ром!
ЯХОНТОВ. Наверное, Калинич не думал, что ты нынче же вечером это воплотишь!
ВОЕЙКОВ. Зачем же откладывать встречу с прекрасным?!
ДЕ БРИНЬИ. Костя, посмотри за дверью.

 

Веселовский идет к двери, выглядывает в коридор.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Никого.
ВОЕЙКОВ. Толченый сахар, сырые яйца, ром и кипяток! Все готово!

 

Воейков смешивает все приготовленное.

 

ТРОФИМОВ. Гоголь-моголь от Пушкина, господа! Если он приедет к нам еще раз, предлагаю приготовить это к его приезду!
ДЕ БРИНЬИ (доставая бокалы). На всех хватает?

 

Веселовский стоит возле двери, поглядывая время от времени в коридор – не идет ли кто. Воейков разливает гоголь-моголь по бокалам.

 

ВОЕЙКОВ. «Мальчик, солнце встретить должно
С торжеством в конце пиров!
Принеси же осторожно
И скорей из погребов
В кубках длинных и тяжелых,
Как любила старина,
Наших прадедов веселых
Пережившего вина".

 

ТРОФИМОВ (Веселовскому). Ну, что там? Тихо?
ВЕСЕЛОВСКИЙ (выглядывая в коридор). Тихо. Можно!

 

Ему тоже подают бокал. И Яхонтову, который остается на кровати с гитарой.

 

ДЕ БРИНЬИ. За лучшие традиции этого заведения! 
ТРОФИМОВ. Наконец, мы к ним приобщились!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Ох, как бы запах не учуяли!
ВОЕЙКОВ.
"Не забудь края златые
Плющем, розами увить!
Весело в года седые
Чашей молодости пить,
Весело, хоть на мгновенье,
Бахусом наполнив грудь,
Обмануть воображенье
И в былое заглянуть!»

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Превосходно! Предлагаю этим и начать наш весенний концерт!
ТРОФИМОВ. Да, это хорошо для начала. «И в былое заглянуть»... 
ДЕ БРИНЬИ. Чье это?
ТРОФИМОВ. Стыдитесь, де Бриньи! Это же Дельвиг!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Стало быть, это берем.

 

Воейков подходит к Трофимову.

 

ЯХОНТОВ. На мой взгляд, уж очень сентиментально.
ВЕСЕЛОВСКИЙ. А ты что хочешь? 
ДЕ БРИНЬИ. Эротические куплеты?
ЯХОНТОВ (Де Бриньи). У тебя одно на уме.
ДЕ БРИНЬИ. Ну, да! Я из вас самый нормальный! Мне прыщи на спине лечить надо! А доктор Пешель сказал, что это только от плотской любви проходит! 
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Думаешь, куплеты помогут?
ТРОФИМОВ (Яхонтову). Ну, предлагай, Саша!

 

Яхонтов играет на гитаре и поет.

 

ЯХОНТОВ. «Есть что-то знакомое, близкое мне

В пучине воздушной, в небесном огне;
Звезды полуночной таинственный свет
От духа родного несет мне привет.

 

Огромную слышу ли жалобу бурь,
Когда умирают и день, и лазурь,
Когда завывает и ломится лес, –
Я так бы и ринулся в волны небес.

 

Донельзя постылы мне тина и прах;
Мне там в золотых погулять бы полях:
Туда призывают и ветер, и гром,
Перун прилетает оттуда послом.

 

Туман бы распутать мне в длинную нить,
Да плащ бы широкий из сизого свить,
Придаться бы вихрю несытой душой,
Средь туч бы летать под безмолвной луной!

 

Все дале и дале, и путь бы простер
Я в бездну, туда – за сапфирный шатер!
О, как бы нырял в океане светил!
О, как бы себя по вселенной разлил!»

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Принято! (Оборачиваясь к остальным). Да, господа?! Да?!
ВОЕЙКОВ (кладет в рот конфету, жует). Серьезный текст! Пушкин?
ЯХОНТОВ. Нет.
ТРОФИМОВ. Кто же? Илличевский?
ЯХОНТОВ. Опять нет.
ДЕ БРИНЬИ (случайно поймав свое отражение в зеркале и разглядывая его). Я знаю! Это ваше собственное!
ЯХОНТОВ. Вы мне льстите!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Хватит, Яхонтов! Мы уже поняли, что вы нас просвещенней! Чье это?
ЯХОНТОВ. Это Кюхельбеккер.

 

Воцаряется тишина, которую через несколько мгновений прерывает де Бриньи.

 

ДЕ БРИНЬИ (неуверенно). Но ведь… его нельзя.
ТРОФИМОВ. Кто сказал, что нельзя? Нас, кажется, не ограничивали в выборе текстов!
ВОЕЙКОВ. Да, ничего такого не говорили. 
ЯХОНТОВ. Кюхельбеккер такой же лицеист, как и другие. А у нас вечер поэзии Пушкина и его друзей!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Впрямую, конечно, не говорили, но… Кюхельбеккер нынче в ссылке…

 

Веселовский, выглянув за дверь, начинает убирать со стола следы "преступления".

 

ТРОФИМОВ. Послушай, Костя, нам еще ничего не запрещали, а мы сами себе цензуру вводим?! А как же "Esse, vivere, sentire" — существовать, жить, чувствовать?!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Да я ничего… Только ладони как-то вспотели, горят прямо. Это, значит, не так что-то пойдет...
ИКСКЮЛЬ. Ты же сам предложил издавать «Денницу» и печатать все непечатные стихи Пушкина!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Ну, то Пушкина… 
ЯХОНТОВ. Если бы Пушкин был 14 декабря в Петербурге, он бы тоже вышел на Сенатскую.
ДЕ БРИНЬИ. Но он не был.
ЯХОНТОВ. Вы боитесь?!

 

Веселовский прячет последний стакан.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. "Денницу" мы станем издавать для себя же самих. А тут речь не только о нас. Это на всеобщий показ, на выпускной вечер. «Донельзя постылы мне тина и прах» – скажут, что это... Знаете, как трактовать будут? Что имеется в виду под тиной и прахом?
ДЕ БРИНЬИ. Могут уволить директора.
ВОЕЙКОВ. Если даже мы не поняли, кто автор, думаете, в зале поймут? (Протягивая каждому кулек). Угощайтесь, господа... Марципаны. Очень улучшают настроение!

Входит Икскюль.

ИКСКЮЛЬ. Господа! Несчастье!

 

Все поворачиваются к нему.

 

ИКСКЮЛЬ. Пушкин умер…
ЯХОНТОВ (не веря). Что это значит?
ИКСКЮЛЬ. То и значит. 
ТРОФИМОВ. Как – умер? Почему?
ИКСКЛЮЛЬ. Стрелялся на дуэли пять дней назад. Был ранен…
ВЕСЕЛОВСКИЙ. А мы ничего не знали!
ВОЕЙКОВ. Думаю, директор знал. А нам не стал говорить.
ЯХОНТОВ. В чем же причина? Отчего? С кем?
ИКСКЮЛЬ. Жорж Дантес! 
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Да точно ли ты это знаешь, Борис? Кто тебе сказал?!
ИКСКЮЛЬ. Я только что от гусар. Корнет Лермонтов болен. Нынче утром у него был доктор Арендт, тот, что осматривал Пушкина после дуэли... (Пауза). Так что известие – из первых рук, господа. Рана смертельная! В живот! Доктор ничего не мог сделать!
ДЕ БРИНЬИ. Это из-за жены? 
ЯХОНТОВ. Господа! Дантес не Пушкина убил! Он убил всех нас!
ТРОФИМОВ. Мы должны пойти к посольству!
ЯХОНТОВ. Мы должны выразить! Мы должны сказать!
ИКСКЮЛЬ. Лермонтов уже сказал! Слушайте! Лучше не скажешь! Новый поэт родился для мира, быть может, второй Пушкин. Чтобы муза России не безмолвствовала!

 

Икскюль выхватывает из кармана листок, разворачивает, вскакивает на стул, читает:

 

ИКСКЮЛЬ.
Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!

 

На последних словах в комнату входит Оболенский.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Что тут происходит, могу я спросить?

Лицеисты оборачиваются, замолкают.

ОБОЛЕНСКИЙ. Что вы декламируете, Борис? Извольте подать мне сюда!

 

Мальчики пятятся от Оболенского, он наступает на них. Икскюль прячет листок со стихотворением за спину, когда инспектор подходит ближе, листок сзади у Икскюля забирает Яхонтов и отбегает.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Немедленно подать мне, я сказал!

 

Оболенский резко отстраняет стоящего на его дороге Икскюля и устремляется к Яхонтову. Но у того листок уже забрал Воейков, а у того Трофимов, а следом – де Бриньи.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. В игры играть вздумали?! 
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Мы не понимаем, о чем речь, господин инспектор!
ВОЕЙКОВ (выступая вперед и протягивая кулек Оболенскому). Хотите марципанов? 
ОБОЛЕНСКИЙ. Перестаньте паясничать!

 

Пятясь от него, мальчики быстро – один за другим – покидают комнату.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Вы будете наказаны! Я сниму балл за поведение!

 

Последним остается Веселовский – хозяин комнаты. Ему бежать некуда, он понуро стоит перед Оболенским, потирая руки.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Веселовский! Что это за стихи? Чьи?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Я... не понял, господин инспектор. Я только начал слушать, а тут вошли вы...
ОБОЛЕНСКИЙ. Константин, вам не пристало врать! Вы этого не умеете! Краснеете, как свекла! 
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Я от смущения...
ОБОЛЕНСКИЙ. А я думаю – от стыда! Ваш батюшка приедет в эти выходные, и мне придется его огорчить... Если мы сейчас не найдем общего языка! 
ВЕСЕЛОВСКИЙ (готов разрыдаться). Но что же я могу, если я не могу...

 

Комната Яхонтова. Яхонтов сидит за столом и по памяти восстанавливает стихотворение Лермонтова, записывая то, что помнит. Де Бриньи валяется на кровати.

 

Калинич сидит у Яхонтова, печально смотрит куда-то перед собой. Яхонтов и де Бриньи, оторвавшись от своего занятия за столом, слушают Калинича.

 

КАЛИНИЧ. Профессор Кошанский любил давать оригинальные задания, выдумщик был. Вот задал некоторым из своих учеников первого курса написать стихи на закат солнца. Это потом зачитывалось в классе. И уж не помню кто начал свое стихотворение следующим образом: "Восстал на западе блестящий сын природы..." Пушкин тотчас вскочил со своего места и продолжил: "Не знают: спать иль встать смятенные народы," Загубили пичужку...

 

Калинич вытирает слезу, встает.

 

КАЛИНИЧ. Ну... Занимайтесь, молодые люди, я вас отвлек...
ЯХОНТОВ. Что вы, Фотий Петрович, мы рады, что вы зашли...
КАЛИНИЧ. Ладно-ладно...

 

Гладит Яхонтова по плечу и уходит.

 

ДЕ БРИНЬИ. Я думал, он только нас пичужками называет.
ЯХОНТОВ. А что Пушкин? Такая же для него пичужка. Мы все его пичужки... Всех писать научил...
ДЕ БРИНЬИ. Вот давай писать. Не отвлекайся.
ЯХОНТОВ (склоняясь над тетрадью). 
"Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар..."
(Де Бриньи)
Не помнишь, как дальше?
ДЕ БРИНЬИ (вяло).
"И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?"
ЯХОНТОВ. Да-да! Точно! Прекрасно! А потом? Черт, куда же делся листок?
ДЕ БРИНЬИ. И хорошо, что делся, было бы хуже, если бы его нашел Оболенский.


В кабинете Оболенского перед ним – Воейков.

 

ВОЕЙКОВ. Вы меня вызывали...
ОБОЛЕНСКИЙ. И вы знаете – зачем! 
ВОЕЙКОВ (усмехаясь). Теряюсь в догадках, Андрей Филиппович.
ОБОЛЕНСКИЙ. Вашу иронию, Воейков, вы будете упражнять на дворовых девках, когда вернетесь в поместье, не получив места в министерстве, о котором так хлопочет ваша матушка!
ВОЕЙКОВ. И по какой же причине, позвольте спросить, будет мне такая немилость? Поведение у меня отличное, табель тоже. Какая моя вина? Вышел из комнаты, когда вы велели задержаться? Так извините, хотел в клозет, боялся – случится неловкость.
ОБОЛЕНСКИЙ. Неловкость случится, когда расстроится ваша матушка, а у нее – больное сердце, насколько я знаю.
ВОЕЙКОВ. Это бесчеловечно!
ОБОЛЕНСКИЙ. Принесите мне этот листок, и мы забудем!


Комната Яхонтова.

 

ЯХОНТОВ. Ну, вспомни-вспомни, у тебя же память – лучше всех! Ты целые манускрипты наизусть излагаешь!
ДЕ БРИНЬИ (без энтузиазма).
"Что ж? Веселитесь... он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок".
Да зачем тебе это?!
ЯХОНТОВ. Ну... Стихи...
ДЕ БРИНЬИ. Стихи! "Гнали-раздували"! Легче всего рифмовать глаголы! А сколько пафоса! К чему?! Чтоб только заявить о себе?! Получается, смерть Пушкина для него – большая удача! Способ прикоснуться и прославиться!
ЯХОНТОВ. Что ты такое говоришь, Саша?
ДЕ БРИНЬИ. Ты его видел? Лермонтова? Злобный, некрасивый, хромой! Пушкин, правда, тоже не краше, но – звезда! А этот? Кому он интересен, если не скандал?! На любовной лирике себе имя не сделать! Сколько ты написал прекрасных стихов! И что? Помогло тебе это? Полюбила она тебя?
ЯХОНТОВ. Ты знаешь?
ДЕ БРИНЬИ. Да брось, Яхонтов! При ней у тебя даже голос меняется!
ЯХОНТОВ. Неужели так заметно?


Кабинет Оболенского. Перед Оболенским – Трофимов.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Вот что, Трофимов, я не обращаюсь с этим вопросом к Икскюлю. Я не идиот и догадываюсь, что, если стихи читал именно он, то, скорее всего, автор этих строк – Лермонтов. Я знаю, что Борис дружит с ним и преклоняется, как перед старшим товарищем. 
ТРОФИМОВ. Зачем вы все это мне говорите?
ОБОЛЕНСКИЙ. Затем, что я не позволю, чтобы его глупость ломала судьбу моим воспитанникам, Александр! У барона Икскюля серьезные связи при дворе, и сын его никогда в обиде не останется, чего нельзя сказать о многих из вас! Вы все – щенки! И не понимаете, что играете с огнем!


Комната Яхонтова.

 

ЯХОНТОВ (де Бриньи). Если ты такой наблюдательный, может быть, ты видишь, кто нравится ей?
ДЕ БРИНЬИ (смеясь). Правду говорят, что влюбленные слепы!
ЯХОНТОВ. Де Бриньи! Ты мне друг или?!.
ДЕ БРИНЬИ. О, нет-нет, не впутывайте меня в ваши сердечные переживания! Я ничего не вижу!
ЯХОНТОВ. Ты что-то знаешь! Говори!
ДЕ БРИНЬИ. Ничего я не знаю, но самый красивый и самый успешный у нас Икскюль! 
ЯХОНТОВ. Нет, это не может быть так пошло... Чтобы она любила только внешнее... Ну, конечно, я не так красив, как ты или как Икскюль... И карьера в столице мне не суждена, скорее всего... Буду сидеть каким-нибудь...
ДЕ БРИНЬИ. ...Председателем уездного дворянства у себя во Пскове – тоже почетное дело!

 

Яхонтов неожиданно бьет Де Бриньи, тот падает на кровать, поднимается.

 

ДЕ БРИНЬИ (удивленно). Ты чего, Саша? 
ЯХОНТОВ. Язык твой – враг твой.
ДЕ БРИНЬИ. Да что такого я сказал?

 

Яхонтов подходит к Де Бриньи, обнимает его.

 

ЯХОНТОВ. Прости... Знаешь, я все время думаю про Пушкина... Я ведь видел его раньше вас всех! Мне было пять лет, когда он к нам заехал – по соседству. И отец велел мне читать стихи – мои детские, что-то про петуха и курицу... И Пушкин рассмеялся и похвалил. И я почему-то решил, что тоже стану поэтом... 
ДЕ БРИНЬИ. О! Так ты давно болен, а я думал, это на тебя Лицей так подействовал! (Отстраняется). Ой, я ничего не говорил.
ЯХОНТОВ. Лицей, конечно, подействовал. Мне казалось, что я повторяю судьбу Пушкина. Меня, как и его, с трудом сюда впихнули... И будущее мое, в отличие от...
ДЕ БРИНЬИ. А вот это уже скучно, Яхонтов!

В комнату заглядывает Трофимов.

ТРОФИМОВ. Там Оболенский... Просит вас по очереди... К нему... на экзекуцию. Листок не нашелся? (Оба отрицательно качают головой). Желаю удачи.


В доме Гольдгоера.

Анастасия за роялем аккомпанирует себе и поет. Её няня Авдотья Тихоновна тихо рядом сидит, вяжет, слушает, в такт головой качает, улыбается каким-то своим мыслям.

 

АНАСТАСИЯ. 
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман:
Слезы горькие льет молодец
на свой бархатный кафтан.

 

ПРИПЕВ:
"Полно, брат молодец!
Ты ведь не девица:
Пей, тоска пройдет;
Пей, пей, тоска пройдет!"

 

"Но тоска, друзья-товарищи,
В грудь запала глубоко,
Дни веселия, дни радости
Отлетели далеко".


ПРИПЕВ.
"И как русский любит родину,
Так люблю я вспоминать
Дни веселия, дни радости,
как пришлось мне горевать".


ПРИПЕВ.

 

Настя замолкает и слышит разговор отца, который в смежной комнате принимает Оболенского.

 

Оболенский стоит перед директором, держит в руках листок со стихами Лермонтова и читает.

 

ОБОЛЕНСКИЙ.
...Его убийца хладнокровно
Навел удар... спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет...

 

Анастасия встает и идет к двери. Няня отрывается от вязания, смотрит на нее, качает головой – мол, не надо. Настя прижимает палец к губам, мол, не мешай.
Анастасия подходит, замирает, вслушиваясь. Гольдгоер и Оболенский замечают, что она вошла, оставив пение.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Добрый день, Анастасия Федоровна.
АНАСТАСИЯ. Андрей Филиппович, может быть, чаю?..
ГОЛЬДГОЕР. Настенька, я занят. Мы заняты... Позже, моя дорогая.

 

Они демонстративно ждут, пока она выйдет. Настя выходит, но останавливается тут же за дверью и слушает, сомкнув руки на груди, как в молитве. Няня вздохнув, опять принимается за вязание, неодобрительно поглядывая на Настю.
Гольдгоер берет из рук Оболенского листок.

 

ГОЛЬДГОЕР.
"А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!.."

 

Пробегает глазами весь текст.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Надеюсь, вы понимаете, Федор Григорьевич, неприятность случившегося? Мальчики возбуждены. Требуют отпустить их в город на похороны. А строки эти... Растлительные для их сознания строки знают уже наизусть, переписывают, передают из уст в уста. Это безумие надо как-то остановить! 
ГОЛЬДГОЕР. Я понимаю – для них это удар. Они считают Пушкина – СВОИМ поэтом. За обиду, нанесенную любому лицеисту, они готовы… идти на площадь!
ОБОЛЕНСКИЙ. Федор Григорьевич!
ГОЛЬДГОЕР. Постарайтесь их успокоить, скажите, я буду просить о возможности их присутствия на похоронах...
ОБОЛЕНСКИЙ. Но это безумие!
ГОЛЬДГОЕР. Пока они будут ждать решения, Бог даст, успокоятся.
ОБОЛЕНСКИЙ. Но этот корнет... Лермонтов. Мы не можем запретить мальчикам в их свободные часы бывать в гусарском полку, однако, пользы от этого мало!
ГОЛЬДГОЕР. Я приму меры...

 

Оболенский наклоняет голову в знак прощания и выходит. Гольдгоер перечитывает стихи. Подходит Настя.

 

АНАСТАСИЯ. Папочка, ты ведь не сделаешь этого?
ГОЛЬДГОЕР. Что ты, Настенька?
АНАСТАСИЯ. Пусть кто-то другой – не ты!
ГОЛЬДГОЕР. Да что с тобой? Ты почему дрожишь?
АНАСТАСИЯ. Он будет большой поэт – Михаил Лермонтов. Я читала его первую публикацию в "Библиотеке для чтения". Он будет очень большой поэт! Не надо!

 

Настя несмело касается листка в руках отца и тянет листок к себе. Гольдгоер не отдает, тянет к себе. Они стоят друг против друга, неуверенно перетягивая листок.

 

ГОЛЬДГОЕР. Деточка, я должен...
АНАСТАСИЯ. Никому ты ничего не должен. Потерял, уронил... Наташа прибиралась да выбросила по недоразумению... 
ГОЛЬДГОЕР. Полно, Настя! Я на службе! Я не могу не доложить Великому Князю, он – как попечитель Лицея!.. Что за детство?.. Настя... Что тебе этот Лермонтов?.. Ты?.. (Вдруг поняв, осекается).
АНАСТАСИЯ (преодолев смущение). Я не о нем! Я о тебе, папочка! Я не хочу, чтоб о тебе говорили, будто ты среди тех, кто "Свободы, Гения и Славы палачи!"
ГОЛЬДГОЕР. Ты уж и наизусть знаешь!
АНАСТАСИЯ. Все знают!
ГОЛЬДГОЕР. Так ты о моей репутации печешься?
АНАСТАСИЯ. И о душе, папочка! Что ты на исповеди скажешь? 
ГОЛЬДГОЕР. Не серди меня, Анастасия! И прекратим этот разговор!

Гольдгоер уходит. Настя возвращается к няне, садится с ней рядом.

АНАСТАСИЯ. Ведь ты понимаешь, нянечка, как это может быть для него опасно... Ведь это может быть... ссылка...
НЯНЯ. Ох, деточка, ссылка, конечно, плохо. Но, что от тебя подальше переведут, так это хорошо, потому что ничего хорошего из этого не выйдет!
АНАСТАСИЯ. Что ты такое говоришь, няня! Как ты можешь ему такого желать?!
НЯНЯ. Ему плохого не желаю, а только ты бы быстрее его из головы выбросила. Внимание обращать надо на тех, кто тебе пара! Ведь двадцать лет уже! Взрослая девушка! жизнь жить пора, а не стихами!

 

Кабинет Великого князя Михаила Павловича, перед которым стоят Гольдгоер и Ростовцев.

 

МИХАИЛ (читает стихи).
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью —
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

 

Великий Князь поднимает глаза на подчиненных.

 

МИХАИЛ. Что у вас там происходит?
ГОЛЬДГОЕР. Ваше Сиятельство...
МИХАИЛ. Мне придется рассказать Государю!


Оболенский ведет урок по истории нравственной философии. Все мальчики за партами.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Первую в европейской истории нравственную философию создал Сократ. Для чего живет человек? В чем смысл его бытия? В чем суть человеческой личности? Что такое добро? Что такое зло? Сократ размышлял над вопросами, которые рано или поздно встают перед каждым мыслящим человеком. Быть может, сейчас он показался бы нам городским сумасшедшим. Он ходил по Афинам, непричесанный, что-то бормочущий себе под нос, на хитоне – заплатки, возле него собирались ученики, которые ловили каждое его слово… Познай самого себя – главная мысль Сократа. Вы все ее знаете, но все ли помнят, каково ее продолжение?

 

В классе тишина.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Ну, же? Ведь я говорил!
ДЕ БРИНЬИ. "Если не познаешь себя, то не стоит жить"!
ОБОЛЕНСКИЙ. Я не просил вас, Александр! То, что вы все помните, я не сомневаюсь!


В класс входит Гольдгоер. Ученики встают. Он жестом просит их сесть.

 

ГОЛЬДГОЕР. Извините, что прерываю урок, но счел важным сообщить вам то, что всех вас мучает, и вы хотите это знать. Александр Пушкин будет похоронен в селе Михайловское, куда его тело и... увезено.
ЛИЦЕИСТЫ. Как?! Уже?! Как же так? А мы?!
ГОЛЬДГОЕР. Друзья мои, я ничего не в силах сделать. По высочайшему повелению, сани с телом поэта проследовали из Петербурга во Псков, нигде не задерживаясь. И попрощаться с ним нет никакой возможности.
ИКСКЮЛЬ. Это нарочно!
ТРОФИМОВ. Мимо нас! Мимо Царского!
ЯХОНТОВ. Его провезли совсем близко?!
ГОЛЬДГОЕР (поднимая руку). Спокойней! Спокойней! Вы понимаете, что смерть эта взволновала не только нас с вами! Волнением и возмущением охвачены многие! И в таком состоянии возможны всякие поступки, о которых потом придется сожалеть. Думаю, этим и было вызвано решение Государя, которое не нам оспаривать. Я очень надеюсь на ваше благоразумие! Андрей Филиппович, прошу вас продолжить урок. 
ИКСКЮЛЬ. Позвольте вопрос!
ГОЛЬДГОЕР. Слушаю вас.
ИКСКЮЛЬ. Это правда, что корнет Лермонтов арестован?
ГОЛЬДГОЕР (после паузы). Он взят под стражу и ожидает суда, это правда. (Лицеисты опять поднимают ропот, и он снова останавливает их жестом). Но за него хлопочут многие влиятельные особы, и, возможно, дело закончится не так плачевно, как… могло бы. Вы уже почти взрослые люди, господа, и должны понимать, что за любые свои слова и поступки надобно отвечать. Надеюсь, вы хорошо обдумаете события последних дней и сделаете правильные выводы. Не напрасно же вы изучаете историю нравственной философии?

 

Гольдгоер уходит. В классе гробовая тишина.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. В таком случае… Э… Перейдем к суду над Сократом. Да… Необычные люди часто вызывают неудовольствие… Но, Слава Богу, мы не в Древней Греции… 
М-да… Самой страшной бедой Сократ считал нравственную порчу. Он рассуждал над этим до последнего часа, и даже несправедливо приговоренный к смерти, сказал: "Афиняне! Избегнуть смерти не так трудно, что гораздо труднее — избегнуть моральной и нравственной порчи, которая настигает вдвое стремительней смерти. Получается, меня, человека старого и медлительного, догнал тот вид порчи, что настигает медленно – смерть, а моих обвинителей, молодых, проворных людей, — та, что движется быстрее, — нравственная порча. Я покидаю вас, приговоренный вами к смерти, а они остаются, уличенные правдою в несправедливости и злодействе. И каждый остается при своем наказании…". 
ИКСКЮЛЬ. А еще Сократ считал, что нельзя в вопросах истины и добра полагаться на мнение общества! Поступок только тогда имеет нравственность, когда человек делает его осознанно и по внутреннему позыву! "А судьи – кто?"

 

Икскюль резко встает и идет к двери.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Икскюль! Вернитесь на место!

 

Борис выходит из класса.


Лиза поет романс, аккомпанируя себе на фортепиано. Ее слушает мать – Екатерина Ивановна.

 

ЛИЗА (поет). 
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?

 

Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.

 

Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.

 

Сокол в рощу улетел,
на кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого,
Не убитого, живого.


ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ну, уже лучше. Только уж что-то слишком мрачный репертуар у тебя последнее время. И потом, как это? – в одном куплете сказано, что хозяйка знает, кем убит и отчего, а в другом, что она его ждет неубитого, живого. 
ЛИЗА. Мама! Это Пушкин!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. И что же?
ЛИЗА. А то, что – метафора! Тебе не понять.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Да уж куда мне! Я и не пытаюсь. Я тебя спрашиваю.
ЛИЗА. Она все равно не верит, что он убитый, и все равно ждет.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. И на кого эта метафора у тебя распространяется? Кого ждем все время?
ЛИЗА. При чем тут я?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. При том, что мало занимаешься! О чем ты все время думаешь?
ЛИЗА. Я занимаюсь, мама.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Конечно, есть и моя вина. Я должна была бы больше
смотреть за твоими уроками, но если бы я оставалась только кастеляншей, денег было бы 
меньше. Поэтому, когда мне предложили и за кухней смотреть, это было просто 
спасением. Да и отцу легче, если едой буду заведовать я, а не еще кто-то посторонний в 
Лицее.
ЛИЗА. Ты совсем не должна оправдываться.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Это я перед самой собой. Четверо детей, у тебя сложный возраст, и я должна заниматься вами, а я постоянно...
ЛИЗА. У меня все хорошо, мамочка, я вполне справляюсь.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Наверное, в пансионе тебе было бы веселее среди ровесниц, и домашнее обучение не дает таких результатов, как я бы хотела, и я буду вечно чувствовать себя виноватой перед тобой за то, что нет денег…
ЛИЗА (теряя терпение). Ну, правда же, мне дома гораздо лучше, и я уже столько раз говорила вам об этом!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Но ты бледная и мрачная последнее время. 
ЛИЗА. Тебе кажется.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Что же я без глаз что ли, по-твоему?
ЛИЗА. Просто ты устаешь… 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ну, ладно, не хочешь сказать, не надо. Раньше все рассказывала… Прибежишь еще плакаться. Ты суп сегодня ела? Или опять без первого?
ЛИЗА. Ела.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Честно? 
ЛИЗА. Мама, я тебе обещала – значит, ела. 
ЕКАЕРИНА ИВАНОВНА. Вот. И не думай больше худеть! Мужчины любят не худых, а веселых да здоровых! Ладно, пойду – цейхгауз закрою, думаю, Наташа там уже прибралась, белье разложила…
ЛИЗА. Отдохни, мамочка, давай я закрою…


В цейхгаузе на полу сидит Икскюль и рыдает, закрыв лицо руками.
Тихо, не скрипя дверью, входит Лиза, видит его и замирает. 
Борис чувствует на себе ее взгляд, поднимает глаза, видит Лизу, вскакивает.

 

ЛИЗА. Простите, простите меня!
ИКСКЮЛЬ. За… что же я вас… должен простить?
ЛИЗА. Я читала… Мужчины не любят, когда кто-то видит минуты их слабости… Они начинают не любить этого человека, за то, что он был свидетелем… О, я бы не хотела, Борис… Ведь вы же не будете меня ненавидеть?.. Если бы я могла чем-то помочь… Если вы скажете, что случилось…

 

Борис несколько секунд смотрит на нее обескуражено, потом подходит, порывисто берет ее руку, целует.

 

ИКСКЮЛЬ. Вы… очень хороший человек, Лиза. А помочь мне нельзя. Я один во всем виноват!
ЛИЗА. Не вы! Ведь не вы отдали стихи Оболенскому!
ИКСКЮЛЬ. Он говорит, что нашел их в коридоре... На полу... А принес их я... Стало быть, я и виноват.
ЛИЗА. Я так боялась, что... вас исключат. Может быть, я уж следствие какое-то выстраиваю, только мне кажется, вас кто-то не любит и хочет, чтоб вас исключили... Потому и стихи эти, которые вы принести, у инспектора оказались.
ИКСКЮЛЬ. Полно, Лиза. Вы уж напридумывали! Моей фамилии нигде наверху не звучало. Ну, директор вызвал, говорил со мной... 
ЛИЗА. Не звучало, потому что Оболенский вашего отца боится – не знает, чьи связи перетянут, вот и не стал рисковать... А только тот, кто стихи ему отдал, на другое рассчитывал.
ИКСКЮЛЬ. Тайных врагов иметь – это еще не несчастье. Несчастье под судом быть и приговора ждать... как Лермонтов...

 

Борис выходит. Лиза прижимает к груди поцелованную им руку.


Класс. Лицеисты склонились над одной из парт, нависая над Костей Веселовским. Веселовский что-то пишет, остальные смотрят, перешептываются.

 

ЯХОНТОВ. Мне кажется, буквы должны быть крупнее! Ведь это – название!
ДЕ БРИНЬИ. Крупнее, но не настолько, чтобы бросаться в глаза. Оболенский – аки ястреб везде!
ТРОФИМОВ. Да, надо решить, где мы его будем прятать. В личных вещах нельзя.
ВОЕЙКОВ. В учебных комнатах тоже нельзя. Он их все перлюстрирует каждый вечер.
ТРОФИМОВ. Да, он их там найдет "velokius quam asparagi coquantur".
ВЕСЕЛОВСКИЙ. "Быстрее, чем сварится пучок спаржи"? Кто сказал? Август?
ЯХОНТОВ. Екатерина Ивановна.

 

Смеются.

 

ДЕ БРИНЬИ. Может быть, в библиотеке? Там столько книг – среди них не будет видно.
ТРОФИМОВ. Видно-то не будет, но случайно может кто-то наткнуться. Там сколько народа бывает…
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Все! Готово! Красиво?

 

Он показывает друзьям твердую обложку крупной тетради, скорее даже альбома, на которой написано «ДЕННИЦА».


В класс заходит Икскюль.

 

ТРОФИМОВ. Борис! Мы начали журнал! Как и хотели!
ДЕ БРИНЬИ. Свой!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Тайный! Только наш!
ВОЕЙКОВ. Мы не можем все это так оставить! Мы должны выразить!
ТРОФИМОВ. Мы будем сопротивляться! Мы не дети!
ИКСКЮЛЬ. "Денница"?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Ну, да. Я – главный редактор. Трофимов – мой помощник. 
ТРОФИМОВ. Поместим туда «Смерть поэта»! И будем из номера в номер переписывать стихи Пушкина, которые нельзя! 
ВОЕЙКОВ. Да! Все, что нельзя! 
ДЕ БРИНЬИ. А еще мы достали «Маленькие трагедии». Мы их поставим! Я – Моцарт и Дон Жуан!
ТРОФИМОВ. Это они не запретят! Только они не знают, что Сальери будет копией с Оболенского!
ВОЕЙКОВ. Борис, да оживи, наконец! Ты с нами?!
ИКСКЮЛЬ. Я с вами.


Лицеисты репетируют концерт – распеваются. Калинич сидит рядом, рассказывает одному из них.


КАЛИНИЧ. Вот теперь самое время запретить вам стихотворчество. Было такое время через четыре месяца после начала учебных занятий в январе двенадцатого ввели запрет на сочинительство. Очень оно отвлекало воспитанников от занятий. Однако в апреде уже отменили. Потому что все украдкою всё равно писали. Особенно Пушкин и Илличевский!

 

Лицеисты выстраиваются в хор и поют Вакхическую песню Пушкина. Калинич слушает, потом уходит.

 

ЛИЦЕИСТЫ (все вместе). 
Что смолкнул веселия глас? 
Раздайтесь вакхальны припевы! 
Да здравствуют нежные девы 
И юные жены, любившие нас!


Полнее стакан наливайте!

На звонкое дно 
В густое вино 
Заветные кольца бросайте!

 

Подымем стаканы, содвинем их разом! 
Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет


Пред ясным восходом зари, 
Так ложная мудрость мерцает и тлеет 
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!


Лицей. Коридор.
Наташа с охапкой белья идет по коридору. Ее догоняет де Бриньи.

 

ДЕ БРИНЬИ. Наташа, давай помогу!
НАТАША. Оставьте, барин, сама справлюсь.

 

Хватает ее на руки.

 

ДЕ БРИНЬИ. Тогда понесу тебя вместе с бельем! 
НАТАША. Пустите, глупости ваши! Увидят!
ДЕ БРИНЬИ. Поцелуешь – отпущу!
НАТАША. А не поцелую – вечно держать будете? 
ДЕ БРИНЬИ. Как скажешь!
НАТАША. Вам смех, а меня в деревню отправят!

 

Де Бриньи тут же отпускает Наташу. 
Они какое-то время стоят и смотрят друг на друга, неожиданно Наташа подается к нему и целует его в щеку.

 

ДЕ БРИНЬИ. Наташа!..

 

Он хочет обнять ее, но она уворачивается, выставляя вперед белье, как щит.

 

НАТАША. Будет баловать! Что это вы такой смелый сегодня?
ДЕ БРИНЬИ. Я теперь Дон Жуана играть буду – в образ вхожу!
НАТАША. Это который никого не любил? Мне Лиза читала.
ДЕ БРИНЬИ. Почему не любил? У него знаешь сколько женщин было?!
НАТАША. Вот и говорю – никого не любил. Кабы любил – одна б она и была.

 

Появляется Икскюль, видя де Бриньи с Наташей, хочет уйти, но Наташа его замечает.

 

НАТАША. Барон! Вас-то я и глядела! (Подходит к нему ближе, говорит тихо). Пожалуйте в библиотеку – ожидают вас.
ИКСКЮЛЬ. Кто?

 

Но Наташа уже убегает с бельем.


Библиотека Лицея. Анастасия сидит за книгой. Дверь открывается, настя оживляется, но это входит Калинич.

 

КАЛИНИЧ. Доброго здоровья, барышня.
АНАСТАСИЯ. Здравствуйте, Фотий Петрович.

 

Калинич роетсяв книгах, ищет нужное.

 

КАЛИНИЧ. Где же это был словарик... Ведь вот сюда я его сам ставил... Еще Пушкину по нему диктанты диктовал. Он больше других читал, время тут проводил... Но и раздражительней других был, потому не возбуждал общей симпатии. Это удел экстентрического существа среди людей. Главное, ему не доставало того, что называется тактом... Видно, этим и воспользовались... Загубили... Да вот он... Слава Богу...

 

Калинич находит книжку и уходит. 
Настя облегченно вздыхает.

Входит Икскюль. Робея, мнется у входа.

 

ИКСКЮЛЬ. Анастасия Федоровна...
АНАСТАСИЯ. Борис! Вы уже знаете? Лермонтова отправляют прапорщиком в Нижегородский драгунский полк. Ведь это ссылка!
ИКСКЮЛЬ. Я был у него. 
АНАСТАСИЯ. Он уже освобожден из-под ареста?
ИКСКЮЛЬ. Да. Он получил предписание...
АНАСТАСИЯ. Вы ведь еще увидите его перед отъездом?..
ИКСКЮЛЬ. Надеюсь... 
АНАСТАСИЯ (вдруг вынимает из рукава и протягивает конверт). Я бы хотела... Я бы просила...

 

Икскюль берет письмо.

 

ИКСКЮЛЬ. Я передам.

 

Анастасия вдруг отбирает письмо обратно.

 

АНАСТАСИЯ. Нет! Я не должна. Это... неприлично, я знаю...
ИКСКЮЛЬ (убитым голосом). Вы любите его?
АНАСТАСИЯ (вспыхивая). Какие детские глупости! Я на его стороне! Я сочувствую! Передайте ему это! Просто на словах передайте!
ИКСКЮЛЬ. Я... Конечно... Передам...
АНАСТАСИЯ. Благодарю.

 

Анастасия быстро уходит. Икскюль стоит, потерянный. Входит де Бриньи.

 

ДЕ БРИНЬИ. Что так быстро птичка упорхнула?
ИКСКЮЛЬ (возмущенно). Ты подслушивал под дверью?!
ДЕ БРИНЬИ. Вот еще! Мне нужен Плутарх, а я не входил, пока она не удалилась, чтобы не нарушать тебе тет-а-тет! И что вместо благодарности?
ИКСКЮЛЬ. Бери Плутарха и оставь меня в покое.
ДЕ БРИНЬИ. ... Понятно – взаимности нет.
ИКСКЮЛЬ. Глупо ревновать к Лермонтову. Кто – он и кто – я?
ДЕ БРИНЬИ. Ревновать, вообще, глупо. Это до добра не доводит. Вон Пушкин ревновал – и что? Другое дело, он был дурен собой, а ты красив. И Лермонтов рядом с тобой не смотрится. Видно, если одно дают, то другое отнимают.
ИКСКЮЛЬ. Перестань.
ДЕ БРИНЬИ. Скажи, что я не прав? Да, Пушкин – гений, но женщинам это зачем? Он был дурён собой и ревнив и не имел права требовать любви от своей жены.
ИКСКЮЛЬ. Замолчи!

 

Борис бьет Александра по лицу. Де Бриньи смотрит на него так же удивленно, как перед этим на Яхонтова. Он опять искренне не думал, что сказал что-то обидное.

 

ДЕ БРИНЬИ. С ума сошел?

 

Икскюль снова бьет его. Теперь уж Де Бриньи не может не ответить. Завязывается драка. Падают стулья. На шум прибегают Трофимов и Воейков.

 

ТРОФИМОВ. Эй, господа! 
ВОЕЙКОВ. Перестаньте! Саша! Борис!

 

Трофимов и Воейков разнимают дерущихся. В библиотеку заходят Роттаст и Екатерина Ивановна. Лицеисты еще тяжело дышат, одежда сидит на них нескладно.

 

РОТТАСТ. Что здесь происходит?
ТРОФИМОВ (поднимая поваленные стулья). Э… Мы репетировали из «Эмилии Галотти»… Драку…
РОТТАСТ. Почему в библиотеке?
ТРОФИМОВ. Мы искали перевод… Для нашего театра ее ведь переводит Яхонтов, вы знаете… Мы думали, вдруг есть еще переводы… Хотели сравнить…
РОТТАСТ. Ох, силен ты сочинять, Саша. Как пить дать, сам писателем станешь. Приведите тут все в порядок и марш на ужин. 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Остывает все. На часы-то глядели? 
РОТТАСТ. Оставил бы вас без ужина – вот и не было б сил драться.


Зал. Яхонтов один за роялем играет и поет. Входит Веселовский, не приближаясь, слушает.

 

ЯХОНТОВ. Где ты? Вечера сиянье
Гаснет за горой,
Весь я – трепет, ожиданье,
Будто сам не свой.


Спит река в широком ложе,
Запах льют цветы,
Ночь божественна!.. О, что же,
Что же медлишь ты?

 

Точно озеро, белеет
На лугах роса,
Ветерок дохнуть не смеет,
Чудны небеса!


Трели звонкие выводит
Полночи певец,
Шелест в поле... тень подходит.
Ты ли наконец?!

 

Сбрось густое покрывало:
Всюду мир и тень.
Как я ждал! Когда б ты знала,
Как тянулся день!


Думал: сбилася с дороги,
Стал тебе немил...
Ты пришла – тоску, тревоги –
Всё я вмиг забыл.

 

Утонули тени парка
В глубинах пруда,
Не для нас ли светит ярко
Тихая звезда?


Прочь забота и сомненье!
Благосклонен час...
Это вечности мгновенье
Создано для нас!

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Саша!

 

Яхонтов вздрагивает, оборачивается.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. "Это вечности мгновенье создано для нас..." Какие слова... Чей это романс? Только не загадывай мне загадок! Я определенно тебе скажу, что не знаю автора!
ЯХОНТОВ. Конечно, не знаешь. Я сочинил его только нынче утром.
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Сам?
ЯХОНТОВ. С Божьей помощью.
ВЕСЕЛОВСКИЙ (после паузы). Кому?

 

Яхонтов молчит.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Прости, я бестактен...

 

Веселовский поворачивается и собирается уйти.

 

ЯХОНТОВ. Послушай, Костя... Я хотел просить тебя...

 

Веселовский останавливается, возвращается к Яхонтову. Ждет.

 

ЯХОНТОВ. Я в мучительном состоянии. Я бы хотел знать, не самообман ли все это... Быть может, я напрасно возомнил... И она вовсе не чувствует того же, что и я... Но как это понять? Объясниться напрямую? Услышать "нет"... Это невыносимо. Я... Как мне...
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Ты хочешь, чтобы я спросил?
ЯХОНТОВ. Нет! Что ты?! Это было бы уж совсем нелепо!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Тогда в чем моя помощь?
ЯХОНТОВ. Костя! Ведь ты же – редактор литературного журнала!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. При чем тут журнал? Ох, что-то ладони у меня горят...


Оболенский в своем кабинете допрашивает Воейкова.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Присаживайтесь, молодой человек.

 

Воейков садится.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Мне стало известно, что несколько лицеистов выпускного класса издают самописный альманах. Я бы хотел его видеть.
ВОЕЙКОВ. Я не знаю, где он находится.
ОБОЛЕНСКИЙ. Вот как? А кто знает? Веселовский? Кажется, он у вас назначен главным редактором?
ВОЕЙКОВ. Я не могу помочь. Я ничего не знаю.
ОБОЛЕНСКИЙ. Верность дружбе – это похвальное качество, Воейков. Но главное – чтобы оно не вошло в противоречие с верностью царю и отечеству. 
ВОЕЙКОВ. У меня нет противоречий, господин инспектор. 
ОБОЛЕНСКИЙ. Вот как? Тогда почему вы не желаете показать мне ваш альманах? Если он совсем безобидный? Почему его нужно скрывать от старших?
ВОЕЙКОВ. Потому что я не знаю, где он находится.
ОБОЛЕНСКИЙ. Напрасно вы испытываете мое терпение, Леонид!.. Очень напрасно… Ступайте.

 

Де Бриньи и Наташа обнимаются на полу под роялем. Слышны шаги. Они вскакивают, Де Бриньи мгновенно садится за рояль, а Наташа принимается за уборку комнаты, обмахивая щеточкой пыль с подоконников.

 

ДЕ БРИНЬИ (поет).
Прекрасный день, счастливый день!
И солнце, и любовь!
С нагих полей сбежала тень,
Светлеет сердце вновь.


Проснитесь рощи и поля;
Пусть жизнью все кипит:
Она моя, она моя!
Мне сердце говорит.

 

Входят Веселовский и Яхонтов. Наташа у окна, убираясь, слушает песню и улыбается.

 

ДЕ БРИНЬИ
Что вьешься, ласточка, к окну,
Что вольная поешь?
Иль ты щебечешь про весну
И с ней любовь зовешь?


Но не ко мне, и без тебя
В певце любовь горит:
Она моя, она моя!
Мне сердце говорит.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Что это, де Бриньи? 
ДЕ БРИНЬИ. Романс Дельвига. Я решил приготовить к выпуску.
ЯХОНТОВ. "Она моя, она моя..." И откуда у тебя эта счастливая уверенность, что все женщины будут твои?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Почему – его? Дельвига!
ДЕ БРИНЬИ. Почему – будут?

 

Смеются, смотрят в сторону Наташи. Наташа убегает.

 

ДЕ БРИНЬИ. Ладно. Что репетируем?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. "Прощальную песню".
ДЕ БРИНЬИ. Где-то я видел ноты.

 

Де Бриньи отходит за нотами.

 

ЯХОНТОВ (Веселовскому, тихо). Ну, что?
ВЕСЕЛОВСКИЙ (тихо). Все сделал. У нее. 
ДЕ БРИНЬИ. Нашел!

Де Бриньи ставит ноты на пюпитр, берет первые аккорды.

ДЕ БРИНЬИ.
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,

ВЕСЕЛОВСКИЙ И ЯХОНТОВ (подхватывают).
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!


Лиза сидит дома и плачет над раскрытой страницей «Денницы». Входит Екатерина Ивановна. 
Лиза порывисто прячет журнал.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ради Бога, Лиза, что такое?
ЛИЗА. Нет, мама, ничего!..

 

Екатерина Ивановна подходит к ней, обнимает, прижимает к себе. Лиза рыдает, обняв мать.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ну, полно! Ну, скажи. Ведь легче будет.
ЛИЗА. Не могу. Это тайна.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Было ли так, чтобы я выдавала тайны?
ЛИЗА. Не было… 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Вот видишь… Ну, хочешь, я сама скажу… Ты влюблена. Да?

 

Лиза кивает.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. А он?
ЛИЗА. Нет! Он любит… Настю… 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Как ты узнала?
ЛИЗА. Они сделали номер – про любовь и дружбу… И каждый написал стихи. Ну, кто сам сочинил, а кто чужие переписал, которые нравятся… С посвящениями… 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Какой номер, Лиза?
ЛИЗА. Ну, у них журнал. Рукописный. Стихи, рассказы, впечатления… Вот – смотри!

Лиза достает «Денницу» и читает, подрагивая от переживаний.

ЛИЗА. «И если б Богом был – селеньями святыми
Клянусь – я отдал бы прохладу райских струй
И сонмы ангелов, с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!»
И посвящение – А.Г. Это значит – Анастасия Гольдгоер! А не я! Совсем не я!

 

Екатерина Ивановна берет журнал, смотрит.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Виктор Гюго «Красавица», перевод Деларю. Помню его. Он из пятого выпуска. 29-го года. Тебе ж тогда восемь лет было. Ты-то его помнить не можешь. Как ты умудрилась в него влюбиться?
ЛИЗА. Да при чем здесь Деларю?! Ты ниже читай! 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. «Лучшее стихотворение о любви по мнению Бориса Икскюля».
ЛИЗА. Да-а-а…
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Совсем меня запутала… Погоди, а вот стихи Яхонтова. И посвящение – Е.Р. Это тебе, дорогая!

 

Лиза плачет еще громче.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА (переворачивая страницу). А вот «Лучшее стихотворение о любви по мнению Леонида Воейкова «Я вас люблю, хоть я бешусь!» Александра Пушкина. И тоже – Е.Р. Стало быть – Елизавете Роттаст! (Листает). А вот Кайданов – опять из Пушкина "Прощай, любезная Калмычка..." Тоже тебе.
ЛИЗА. Очень приятно! Еще и калмычка! 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА (листает). Ну, погоди-погоди... А вот Захаржевский – из Баратынского:
(читает с выражением и вдохновением, пытаясь успокоить дочь)
"Не ослеплён я Музою моею:
Красавицей её не назовут
И юноши, узрев её, за нею
Влюблённою толпой не побегут.


Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором,
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражён бывает мельком свет


Её лица необщим выраженьем,
Её речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Её почтит небрежной похвалой".


ЛИЗА. "Не ослеплен!" – ясно сказано!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Да ты неправильно читаешь! Лиза! Что за привычка все представлять в темном свете! (Листает дальше). Да тут шестеро из десяти – тебе!
ЛИЗА. Мама! Какое это все имеет значение, если ОН любит Настю?!

 

Екатерина Ивановна усаживает Лизу, обнимает, гладит по голове.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ласточка моя, Насте – двадцать лет, она – девица на выданье, а он – мальчишка. Ты вперед-то посмотри. Когда он женится, у нее уж двое детей будет, не меньше.
ЛИЗА. Она красивей и умней! И образованней! И дочка директора! Конечно, ее нужно любить! Я б сама ее любила, а не меня-я-я…
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Лизонька, милая, ну, поверь мне, через несколько лет ты не вспомнишь ни о Насте, ни об этом мальчике. Ну, не совпало. Да, больно, да, надо пережить. Но это все детское, оно пройдет. Еще будут тебя любить! И ты будешь! Пойдем, я тебе чаю валерьянового дам, успокоишься, заснешь. Сном все проходит.

 

Уводит Лизу. Входит Роттаст с учетными книгами в руках. Книги аккуратно ставит на полку, видит «Денницу», подходит, берет, листает.

 

РОТТАСТ. «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» – «Лучшее стихотворение о дружбе по мнению Александра Трофимова»…

 

Возвращается Екатерина Ивановна, видит, что муж держит «Денницу».

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Петруша, ты уж вернулся. Как скоро. Сейчас я чаю… (Пытается забрать у него журнал). Дай, я приберу, а то раскидали тут…
РОТТАСТ. Что это, Катя? Кто раскидал?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ты потише – Лиза спать легла. Неможется ей.
РОТТАСТ (негромко, но твердо). Я спросил – что это?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Да глупости. Мальчики дали почитать Лизе свой рукописный журнал. О любви пишут.
РОТТАСТ. «Пока свободою горим»… Это, по-твоему, о любви?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Это случайность. А остальное все про любовь. Вот гляди, как красиво…

 

Она все же забирает у него «Денницу», находит стихотворение, читает:

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. 
«…Я отдал бы прохладу райских струй…
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй…»

 

Роттаст неожиданно опять забирает у нее журнал.

 

РОТТАСТ. Да ты знаешь ли, что это за стихи? Три года назад Деларю за них уволили из канцелярии военного министерства! Он их в «Библиотеке для чтения» напечатал. Отлично помню!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Уволили? Из-за любви?
РОТТАСТ. Не из-за любви, Катя, а по жалобе митрополита Серафима. Он счел эти строки богохульными! Ты в корень-то гляди! Смысл-то какой? Рай бы он отдал за поцелуй! Стало быть, Царствие Божие – за поцелуй! А ты поощряешь!

 

Роттаст забирает журнал и уходит.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА (вслед). Отдай! Она опять перестанет есть!

 

Из своей комнаты выбегает Лиза.

 

ЛИЗА. Мама, а где «Денница»? Я ведь должна вернуть Косте…

 

Екатерина Ивановна растерянно смотрит на дочь.


Класс. Лицеисты готовятся к уроку.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Играем в "правда-неправда"! Леня, твоя очередь! 
ВОЕЙКОВ. Э... Ну вот... Я читал, что в Грузии очень выгодно иметь суконную фабрику, так как нет надобности красить пряжу: овцы родятся разноцветными, и при захождении солнца стада этих цветных овец представляют собой прелестную картину!
ТРОФИМОВ. "Vox nihili!"
ВОЕЙКОВ. Что ты имеешь в виду?
ТРОФИМОВ. "Пустой звук!" Вранье! 
ВОЕЙКОВ. Но какое красивое!

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Цукат победителю – делаешь вид, что забыл?

 

Воейков отдает Трофимову конфету.

 

ВОЕЙКОВ. Ах, если б можно было после Лицея заняться хозяйством, производством, чем-то живым, а не бумажки в министерстве перекладывать!

ЯХОНТОВ. Так вернись в поместье, не ходи служить. Кто тебе мешает?
ВОЕЙКОВ. Родные ждут не этого...


Входит Оболенский. В руках у него «Денница». Мальчики замирают, переглядываются. ОБОЛЕНСКИЙ. Итак, ваше «культурное сопротивление» у меня! Я не буду объяснять вам, почему такой журнал не следовало издавать, вы сами это знаете. В связи с этим (иронично) «главному редактору Веселовскому» месячный балл за поведение будет уменьшен. А если подобное повторится, будем принимать более серьезные меры. Это всем понятно?

 

Мальчики молчат. Оболенский выходит.

 

ТРОФИМОВ. Как это могло выйти?
ВОЕЙКОВ. Кто отдал ему «Денницу»?
ИКСКЮЛЬ. Среди нас лазутчик? 
ДЕ БРИНЬИ. Интересное дело!

 

Веселовский мрачно смотрит на Яхонтова.

 

ИКСКЮЛЬ. Костя? Ты что-то знаешь?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Я… Нет. Не знаю…
ЯХОНТОВ. Я виноват, господа! Я попался за чтением «Денницы».
ТРОФИМОВ. Когда?!
ВОЕЙКОВ. Почему молчал?
ЯХОНТОВ. Вчера поздно вечером… И хотел признаться вам сегодня. Но не успел…
ВОЕЙКОВ. Плохо. Очень плохо.
ТРОФИМОВ. Что же делать?
ДЕ БРИНЬИ. Перейти с эпистлярного жанра на устный. Будем как Гомер! Все, что мы хотим передать друг другу – станем заучивать наизусть!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Знаешь, Саша, не у всех такая отменная память, как у тебя. Никто с первого раза длинных текстов не запоминает.
ИКСКЮЛЬ (Яхонтову). Вот что, Саша, ты журнал упустил, ты и должен его вернуть.
ЯХОНТОВ. Вернуть? Каким образом?
ИКСКЮЛЬ. Это уж как знаешь, а только у Оболенского он оставаться не должен, пока он его выше никуда не отнес. Мы уже знаем, чем такое может закончиться. И тут уж баллом за поведение не отделаешься.
ТРОФИМОВ. Пожалуй, Боря прав. (Яхонтову). Твоя неудача, ты и поправляй.


Цейхгауз.
Катерина Ивановна в цейхгаузе пересчитывает белье. Входит Лиза.

 

КАТЕРИНА ИВАНОВНА. Что, Лизонька?
ЛИЗА. Ты меня любишь, мама?

 

Катерина Ивановна от неожиданности отрывается от белья и внимательно смотрит на дочь.

 

КАТЕРИНА ИВАНОВНА. К чему такой допрос?
ЛИЗА. Папа не любит. Это я уж поняла. А ты?
КАТЕРИНА ИВАНОВНА. Лиза! Папа за тебя жизнь отдаст!
ЛИЗА. Жизнь отдаст, а ключ от кабинета Оболенского не отдаст, даже и спрашивать нечего. Дай ты! У тебя есть!
КАТЕРИНА ИВАНОВНА. Что ж ты... Под монастырь меня подвести хочешь?
ЛИЗА. Моя вина – я тебе поверила. Журнал показала. Теперь он где?
КАТЕРИНА ИВАНОВНА. И не проси, Лиза. Я свою вину знаю. И страдаю очень, но воровать по чужим комнатам не позволю.
ЛИЗА. Это он чужую вещь взял! Он – вор! А мы вернуть хотим!
КАТЕРИНА ИВАНОВНА. Тише! Тише!
ЛИЗА. Дай ключ – никто не узнает. А не дашь... Так я есть больше ничего не стану. И вовсе лягу и буду лежать! Вот ей-Богу! Так и будет! Как хочешь! Ты знаешь, я могу!

Катерина Ивановна тяжело вздыхает.


Коридор Лицея возле кабинета Оболенского. У двери стоит Яхонтов. Мимо проходит Калинич с книжкой Пушкина в руках.

 

КАЛИНИЧ. Вот что ж он пишет? "Читал охотно Апулея"... Разве только в переводе, да и то во французском, потому что ни других новейших, ни тем более древних языков он не знал. С языками очень плохо у него было... Впрочем, и Дельвиг, к примеру, вопреки своей немецкой фамилии немецкий знал не больше, чем Пушкин.
ЯХОНТОВ. Ну, это в Лицее. Но потом Александр Сергеевич Овидия и Горация читал в подлиннике. Это видно по его писаниям!

 

Калинич вздыхает и уходит.
К Яхонтову подходит Веселовский.

 

ЯХОНТОВ. Ну что?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Взяла. Вот. 
ЯХОНТОВ. Сколько у нас времени?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Пока он обедает. Наташа там смотрит. Если что – вперед прибежит. Давай.
ЯХОНТОВ (нерешительно оглядываясь по сторонам). А если еще кто пойдет?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Я тогда... петь начну. А ты затаись.
ЯХОНТОВ. Как там у тебя ладони? Не потные?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Нет. Все нормально будет.

 

Яхонтов, вдохнув, словно собирается нырнуть на глубину, быстро отпирает ключом кабинет Оболенского, заходит и плотно закрывает дверь.

Яхонтов обыскивает кабинет Оболенского.

В коридоре показывается Роттаст.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ (напевает). 
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!

 

Яхонтов замирает под столом.

Роттаст приостанавливается.

 

РОТТАСТ. Вы что тут делаете, Веселовский?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Жду... Андрея Филипповича. Хотел уточнить у него список литературы по моей теме...
РОТТАСТ. Так он в столовой.
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Я знаю. Я не хочу отвлекать его от вкушения, так сказать... 
РОТТАСТ (подозрительно). А что так громко поете?
ВЕСЕЛОВСКИЙ. А... мы... все громко поем... Нам... это... связки тренируем к праздничному концерту. Очень сложный мотив... У каждого своя партия. Я надеюсь солировать... 
РОТТАСТ. ... У вас красивый голос. 
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Спасибо!

 

В конце коридора появляется Наташа, которая делает Веселовскому знаки – мол, идет Оболенский. Веселовский в ужасе.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Петр Андреевич, я вам как раз хотел сказать по поводу голоса... Во вторник, да во вторник вечером на десерт какой-то экзотический фрукт подали... (Берет Роттаста под руку и уводит). У меня такая аллергия случилась. Я просто шептал, а не говорил... Вот я спросить хотел – что это за фрукт был? Чтобы мне вперед знать...

 

Они уходят в другую сторону, Наташа бежит к двери, чтобы предупредить Яхонтова, но из-за угла за ней следом уже появляется Оболенский. Наташа останавливается, поворачивается и идет ему навстречу.

 

НАТАША. Андрей Филиппович, спасите! Только вы можете!
ОБОЛЕНСКИЙ. Что такое, милая?
НАТАША. Меня Лиза за книжкой послала, а я их путаю! Опять не ту принесу! Какая-то "История".
ОБОЛЕНСКИЙ. Видимо, Геродот.
НАТАША. Вот-вот. Дот... Или Дон Кихот...
ОБОЛЕНСКИЙ. Тогда это "История славного рыцаря"...
НАТАША. Не помню я, Андрей Филиппыч! Вы бы мне показали, где на полке, а я уж по цвету определю – я помню, что она читала... Ну, как выглядит... А то у меня там глаза разбегаются! Принесу не то – она так ругаться будет!
ОБОЛЕНСКИЙ. Лиза? Ругаться? Да она слова не обронит никогда.
НАТАША. Это при вас! А при мне – так чистая фурия! Не губите, Андрей Филиппыч!
ОБОЛЕНСКИЙ. Ну... Хорошо.

 

Уходит с Наташей. Из кабинета Оболенского появляется Яхонтов с "Денницей" в руках. Он быстро запирает дверь и хочет убежать, но в коридоре опять появляется Калинич.

 

КАЛИНИЧ. Нет, вы, может быть, думаете, молодой человек, что мы не пытались привить усердие к языкам? 
ЯХОНТОВ. Что вы, Фотий Петрович! Нисколько не думаю!
КАЛИНИЧ. Даже определенные дни назначались, когда говорить следовало только по-немецки или только по-французски! С утра я вручал кому-то одному билет, который надлежало передать тому, кто был захвачен в разговоре по-русски. Так билет и передавался, а у кого он оказывался в конце дня, тот подвергался наказанию... Я всё это рассказываю вам, потому что вы интересуетесь... Я знаю...
ЯХОНТОВ. Да, но ведь это значило вызывать товарищей к шпионству и обману... (нервно оглядывается – не идет ли Оболенский).
КАЛИНИЧ. Поэтому к определенному часу билет этот вовсе пропадал без вести...

 

В конце коридора появляется Оболенский.

 

ЯХОНТОВ (хватаясь за живот). Простите, Фотий Петрович, что-то мне нехорошо...

 

Яхонтов быстро убегает.

 

Зал. Мальчики репетируют "Маленькие трагедии". Де Бриньи с отросшими больше, чем позволительно, волосами играет Моцарта. Сальери – Воейков. Икскюль в роли уличного скрипача, сидит в стороне со скрипкой в руках, ожидая, когда до него дойдет очередь репетировать. Трофимов режиссирует.


ДЕ БРИНЬИ. 
Когда бы все так чувствовали силу 
Гармонии! Но нет: тогда б не мог 
И мир существовать; никто б не стал 
Заботиться о нуждах низкой жизни; 
Все предались бы вольному искусству.


В зал входит Наташа, нерешительно мнется на пороге, теребя в руках какую-то бумажку. Де Бриньи встречается с ней глазами, она делает шаг вперед. Де Бриньи прерывает монолог.

 

ДЕ БРИНЬИ. Что ты, Наташа? Что случилось?

 

Все мальчики оборачиваются к ней.

 

НАТАША. Я тут коврик поднимала в коридоре – вытрясти на заднем дворе... Вот нашла под ним...

 

Наташа протягивает смятый листок. Ближе всех к ней Борис, он и берет бумажку, разворачивает, замирает.

 

ТРОФИМОВ. Ну? Что там? "Ab imo pectore" — "без утайки"!
ИКСКЮЛЬ. ... "На смерть поэта"...

 

Мальчики подходят ближе, берут листок, передают из рук в руки.

 

ИКСКЮЛЬ. То самое, что дал мне Лермонтов. Его рукой написано...
ВОЕЙКОВ. Но это что же значит, господа? Что он все это время пролежал оброненный под ковром?
ТРОФИМОВ. А что же тогда попало к Оболенскому? И дальше... Государю...

 

Они растерянно переглядываются...

 

НАТАША. Я подумала – вам это нужно... Сначала выкинуть хотела, чтоб уж не бередить...
ДЕ БРИНЬИ. Спасибо, Наташа, ты правильно сделала, что принесла.

 

Наташа идет к двери, выходит, через мгновение заглядывает снова.

 

НАТАША. Оболенский к вам идет.

 

И исчезает.

Икскюль, потрясенный, прячет листок.
Воейков достает откуда-то припасенную коробку конфет.

 

ВОЕЙКОВ (печальным голосом). Господа, конфеты от Помереля... Очень успокаивает...

 

Никто не реагирует. Воейков сам разворачивает конфеты одну за одной и ест. 
Де Бриньи возвращается к мизансцене.

 

ДЕ БРИНЬИ.
Нас мало избранных, счастливцев праздных, 
Пренебрегающих презренной пользой, 
Единого прекрасного жрецов. 
Не правда ль? Но я нынче нездоров, 
Мне что-то тяжело; пойду засну. 
Прощай же! 
ВОЕЙКОВ.

До свиданья.

 

(Один.)

Ты заснёшь 
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав, 
И я не гений? Гений и злодейство – 
Две вещи несовместные. Неправда: 
А Бонаротти? или это сказка 
Тупой, бессмысленной толпы – и не был 
Убийцею создатель Ватикана?

 

Трофимов хлопает в ладоши.

 

ТРОФИМОВ. Прекрасно, господа! Но я б хотел, 
еще разок пройти финал теперь уж, 
чтоб без запинок!
ВОЕЙКОВ. Эко, брат, ты, право, 
усвоил ритм, похоже, навсегда? 
Теперь мы все так будем говорить?
ДЕ БРИНЬИ (смеясь). А что же в этом, собственно, плохого!

 

В зал входит Оболенский.

 

ИКСКЮЛЬ. Но я бы попросил начать с меня! 
Мой образ очень важен в этой драме!
И что я здесь уж полчаса сижу!
ОБОЛЕНСКИЙ. И вы думаете, что вам все это сойдет с рук?!
ДЕ БРИНЬИ. Мне кажется, мы что-то пропустили!
ОБОЛЕНСКИЙ. Кто это сделал?! Кто – я спрашиваю?!
ТРОФИМОВ. О чем вы говорите – не поймем?
ОБОЛЕНСКИЙ. Вы думаете – я совсем тупой!
И ритм стиха держать не в состояньи?!
Я знаю Пушкина не хуже вас
И понимаю больше, чем бы вам
Хотелось, господа! 
ДЕ БРИНЬИ. Виват! Виват! 
Андрей Филиппыч говорит стихами!
ОБОЛЕНСКИЙ. Мне голову никто не задурит! (Ломая ритм). Где альманах?! Комедию ломаете?
ТРОФИМОВ. Это "Маленькие трагедии". 
ОБОЛЕНСКИЙ. Хотите, чтоб они стали большими?!
ДЕ БРИНЬИ (держа пушкинский ритм). Мы, правда, ничего не понимаем!
ОБОЛЕНСКИЙ (кричит на де Бриньи). Довольно говорить стихами! Довольно паясничать! Почему ваши волосы длиннее, чем предписано правилами?!
ДЕ БРИНЬИ. Но, господин инспектор, я играю Моцарта! Моцарт не может быть коротко стрижен! 
ОБОЛЕНСКИЙ. Моцарт носил парики! И как он был стрижен – никто не знает! Зато вы немедленно пойдете и острижетесь!
ДЕ БРИНЬИ. У нас... замысел... У нас концепция спектакля – Моцарт не такой, как все.
ОБОЛЕНСКИЙ. Вы отказываетесь стричься?!
ДЕ БРИНЬИ. Андрей Филиппович, я не первокурсник! Я лицеист выпускного класса и, кажется, могу...
ОБОЛЕНСКИЙ. Вы отказываетесь?
ДЕ БРИНЬИ. Отказываюсь!
ОБОЛЕНСКИЙ. В карцер!
ДЕ БРИНЬИ (потрясенно). Что?


В доме Гольдгоера.
Анастасия поет, аккомпанируя себе на пианино. Гольдгоер слушает.

 

АНАСТАСИЯ.
Пела, пела пташечка
И затихла;
Знало сердце радости
И забыло.

 

Что, певунья пташечка,
Замолчала?
Как ты, сердце, сведалось,
С черным горем?

 

Ах, убили пташечку
Злые вьюги;
Погубили молодца
Злые толки!

 

В комнату стремительно входит Оболенский, но Гольдгоер жестом останавливает его и просит присесть, чтобы не прерывать пение дочери. Оболенский этим решением крайне недоволен, но все же повинуется и опускается на край кресла.

 

АНАСТАСИЯ. 
Полететь бы пташечке
К синю морю;
Убежать бы молодцу 
В лес дремучий!

 

На последнем куплете дверь открывается, и в дверях застывают собравшиеся войти в комнату лицеисты. Их пытается не пустить Роттаст. Впереди всех Икскюль, за ним – Трофимов, Воейков, Яхонтов и Веселовский в тоске маячат сзади. Веселовский растерянно трет ладонь о ладонь.

 

РОТТАСТ (шепотом). Господа, господа, это неудобно! Остановитесь!.. Вы нарушаете! Я буду вынужден...

 

Гольдгоер их видит, удивленно пожимает плечами и жестом так же просит не шуметь.
Звуки песни смолкают, Анастасия слышит шум, оборачивается и видит мальчиков. Гольдгоер встает. Вслед за ним встает и Оболенский, словно прячется от лицеистов за спиной директора.

 

ГОЛЬДГОЕР. Что случилось, молодые люди? Что за нашествие и без предупреждения? 
ИКСКЮЛЬ (отрывая взгляд от Анастасии и преодолевая робость). Мы требуем освободить нашего друга из-под ареста!
ТРОФИМОВ. За волосы в старшем классе – это нелепо!
ВОЕЙКОВ. Накануне выпуска!
ЯХОНТОВ. В карцер – как школьника!

 

Гольдгоер оглядывается на Оболенского.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Я собирался сообщить...
ИКСКЮЛЬ. За все шесть лет учебы никого из нас не сажали в карцер! И сейчас!...
ВЕСЕЛОВСКИЙ (виноватым оправдывающимся голосом). ... Он же не сможет готовиться к экзамену... Он же должен заниматься...
ВОЕЙКОВ. Пусть Петр Андреевич выпустит де Бриньи!
ТРОФИМОВ. Или пусть отдаст ключ!
ВОЕЙКОВ. И мы откроем!
РОТТАСТ. Господа, не будьте же как дети!
ГОЛЬДГОЕР. Всем замолчать! Молчать! Я приказываю!

 

Лицеисты недовольно замолкают. Гольдгоер вопросительно оборачивается к Оболенскому.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Господин де Бриньи сам захотел в карцер. Я предупредил его, что волосы надо остричь, но он отказался!

 

Анастасия смотрит на Бориса, так и не встав со стула у пианино. И этот взгляд заставляет Икскюля вести себя решительней, чтобы не показаться трусом.

 

ИКСКЮЛЬ (Оболенскому). Вы просто мстите нам за то, что не имеете влияния на наш класс!
ГОЛЬДГОЕР. Я не предлагал вам говорить, юноша!

 

Икскюль замолкает.

 

ОБОЛЕНСКИЙ. Господа, кажется, забывают, что мы состоим под высшим военным начальством, и носить длинные волосы запрещено!
ГОЛЬДГОЕР (мальчикам). Поведение ваше непозволительно. Баллы будут всем снижены.
ИКСКЮЛЬ. Пусть так, но вы должны освободить де Бриньи.
ГОЛЬДГОЕР (закипая). Вы мне еще будете диктовать, молодой человек! Будьте любезны выйти отсюда!
ИКСКЮЛЬ. Значит, вы не позволите освободить Сашу?
ГОЛЬДГОЕР. Вы сделали все, чтобы продлить его арест!
ТРОФИМОВ. Тогда... Тогда мы его выпустим сами!
ГОЛЬДГОЕР. Что?!
ИКСКЮЛЬ. Мы все равно откроем дверь! 
ВОЕЙКОВ. Это несправедливо!
ТРОФИМОВ. Fiat iustitia, et pereat mundus! — «пусть погибнет мир, но восторжествует правосудие!
ГОЛЬДГОЕР. Какое же это правосудие?!
ОБОЛЕНСКИЙ. Это бунт, господа!
ИКСКЮЛЬ. Если вам во всем хочется видеть бунт, а не торжество справедливости, это ваше право!
ТРОФИМОВ (Оболенскому). А вы! Вы – низкий человек! Сальери!

 

Мальчики уходят.

 

ГОЛЬДГОЕР. Не сметь!

 

Роттаст бросается за ними.

 

РОТТАСТ. Господа! Но вы же не будете ломать дверь?!

 

Гольдгоер в гневе наступает на Оболенского.

 

ГОЛЬДГОЕР. Вот чем оборачивается ваша метода кнутом, а не пряником! Что за глупая мысль про карцер? Неужели нельзя было мирно все решить?! А теперь что же?! Теперь – скандал!

 

Анастасия, зло рассмеявшись, проводит рукой по клавишам и... заканчивает песню. Гольдгоер и Оболенский растерянно на нее смотрят.

 

АНАСТАСИЯ (глядя в глаза Оболенскому).
На море валы шумят,
А не вьюги –
В лесе звери лютые, 
Да не люди!

ГОЛЬДГОЕР. Довольно, Настя! Ты уж нас совсем за нечисть считаешь! Мы скроем этот неприятный эпизод. (Оболенскому). И ничего докладывать не будем! 
ОБОЛЕНСКИЙ. Но, Федор Григорьевич...
ГОЛЬДГОЕР. Тем более, что здесь есть и наша вина!

 

Возвращается Роттаст.

 

РОТТАСТ. Федор Григорьевич, я отдал ключ... Ну, право, дверь дубовая... Жалко...


Де Бриньи сидит, прислонившись к двери карцера. С другой стороны двери, также прислонившись, как бы спиной к нему, сидит Наташа.


ДЕ БРИНЬИ (громко). "Сижу за решеткой в темнице сырой..."
НАТАША (громко). Уж это больно тоскливое! Вы бы что повеселее!
ДЕ БРИНЬИ. Повеселее?.. Сейчас... повеселее...
НАТАША. Не холодно там? Может, второе одеяло попросить, чтоб вам разрешили?
ДЕ БРИНЬИ. Ну, если ты сама принесешь! Тогда я готов каждый час по одеялу принимать!
НАТАША. Все вам шутки! Вот – дошутились!
ДЕ БРИНЬИ. Вот тебе повеселее!
"Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.

 

Сердце будущим живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило".

 

К двери гурьбой спешат мальчики. Наташа поднимается. 
Мальчики отпирают дверь.

 

ИКСКЮЛЬ. Де Бриньи, вы свободны!

 

Друзья обнимают де Бриньи. Сзади в дверях стоит Наташа и улыбается. Де Бриньи кивает ей.


Кабинет Великого Князя Михаила Павловича.Великий Князь взволнованно ходит по кабинету. Ростовцев стоит у двери.

 

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. ...Другого решения, Яков Иванович, я от Государя и не ждал. Тут еще такое совпадение неприятное. Он посетил кавказскую армию и остался крайне недоволен бароном Розеном, что, как вы понимаете, отразилось и на начальнике штаба.
РОСТОВЦЕВ. Вольховский. Первый лицейский выпуск. Друг Пушкина.
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. И Кюхельбккера, заметьте.
РОСТОВЦЕВ. Но и Горчакова...
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Коли б Государю в Закавказье все понравилось, то был бы друг Горчакова, а коли там не все благополучно, то друг Кюхельбеккера! И это тут же вспомнилось! И волной пошло, что в Лицее с самого начала была вольница. "Кого вы там растите? Бунтарей?" Сердился очень. 
РОСТОВЦЕВ. Однако ж, прежние выпускники немало приличных постов занимают...
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Вот именно! Ведь это наш цвет! Их готовят – куда? Сами понимаете! А они потом придут и во главе встанут. И что будет? Хуже Сенатской! Уж если сейчас – в нежном возрасте! И чего ждать дальше?! Поезжайте. С Богом.

 

Лицеисты готовятся к концерту, но настроение подавленное, и песня звучит нестройно.

 

ЛИЦЕИСТЫ.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.


Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!


„Эй, пошел, ямщик!...“ — „Нет мочи
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;


Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.


Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;


Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой“.


Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.


Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... „Что там в поле ?“ —
„Кто их знает? пень иль волк?“


Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;


Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.


Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...


Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?


Мчатся тучи, вьются тучи;
50Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.


Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. Что-то не очень идет сегодня. И руки у меня опять вспотели. К чему это?
ВОЕЙКОВ. Да брось, Костя. Все обойдется. Лиза сказала, что ей Настя сказала, что доносить не станут.

 

С улицы слышен звон колокольчика подъехавшей кареты. Мальчики приникают к окнам.

 

ЯХОНТОВ. Не станут? Зачем бы тогда сюда Ростовцев?

 

Входит Роттаст.

 

РОТТАСТ. Господа, пожалуйте на построение. К нам прибыл начальник штаба военно-учебных заведений полковник Ростовцев!

 

Мальчики вопросительно смотрят на него.

 

РОТТАСТ. Ничего хорошего, господа. Великому Князю поступило письмо, в котором описано ваше ужасное поведение, сравнимое с бунтом.

 

Мальчики понуро идут строиться.

 

ВОЕЙКОВ. Гольдгоер все же донес...
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Это его обязанность.
ИКСКЮЛЬ. Благодаря ему, Лермонтов теперь на Кавказе!
ТРОФИМОВ. Еще неизвестно – где мы будем... 
ДЕ БРИНЬИ. Но не до такой же степени, господа...
ТРОФИМОВ. "Nil admirari!", как говорит доктор Пешель. "Ничему не удивляться".


В зал неожиданно быстро входит Анастасия. Лицеисты замолкают.

 

АНАСТАСИЯ. Я хочу, чтобы вы знали, мальчики: мой отец ничего на вас не писал! Не смотря на то, что поведение ваше было ужасно, он мне поклялся! Да! Поклялся!
ИКСКЮЛЬ. А кто же?..
ТРОФИМОВ. Да ясно – кто! Сальери!

 

Зал Лицея.

Лицеисты стоят, выстроившись в одну шеренгу. В зал входит начальник штаба военно-учебных заведений, полковник Яков Иванович Ростовцев в сопровождении директора Лицея генерал-полковника Гольдгоера… Мрачное выражение лиц обоих не предвещает ничего доброго. Поодаль мнется Калинич.


ГОЛЬДГОЕР. Господа! Начальник штаба военно-учебных заведений, полковник Яков Иванович Ростовцев!
РОСТОВЦЕВ. Господа лицеисты, думаю, мне не надо объяснять суть вашего поступка, который вы и так все отлично знаете, и который иначе как бунт охарактеризовать нельзя! С болящим сердцем я должен вам объявить решение Его Высочества Великого князя Михаила Павловича: не допуская вас к экзамену, троих из вас, как вожаков собрания: Леонида Воейкова, Бориса Икскюля и Александра Трофимова определить в военную службу рядовыми; Воейков и Икскюль на три года, а Трофимов на шесть лет должны служить в Бранденбургском резервном батальоне. Остальных выпустить в гражданскую службу без чина, со званием канцелярских служителей и обязанностью не менее трех лет выполнять канцелярскую службу вне обоих городов-резиденций… всех, кроме господина де Бриньи, которого, как не участвовавшего в смуте, допустить к выпускному экзамену и затем предоставить ему право на тот чин, которого он заслуживает по своим успехам и поведению…

 

По шеренге проходится легкий шорох, и все оборачиваются на де Бриньи. На некоторое время воцаряется молчание.

 

РОСТОВЦЕВ. С разжалованных в солдаты Воейкова, Икскюля и Трофимова предписано публично сорвать воротники формы, а так же над их головами за их недостойное поведение будут сломаны их шпаги. До проведения предписанной экзекуции все трое должны содержаться в карцере. 
КАЛИНИЧ. нашли врагов отечества... Они же – дети!

 

Неожиданно де Бриньи делает шаг вперед.

 

ДЕ БРИНЬИ. Господин полковник, позвольте мне разделить участь моих товарищей!

 

Ростовцев и Гольтгоер переглядываются.

 

РОСТОВЦЕВ (после паузы). Я не имею права изменять решение Великого князя, но доведу до сведения Его Высочества о вашем благородном поступке. 
ДЕ БРИНЬИ. Спасибо, господин полковник.
РОСТОВЦЕВ (ко всем). Вот, господа, до чего довели неуважение к закону, непокорность начальству, необузданность воли! Почтенный ваш директор, убеленный сединами отец семейства, беспорочно и честно прослуживший 40 лет, должен будет, благодаря вам, лишиться места!
ИКСКЮЛЬ. Как?!
РОСТОВЦЕВ. Вот так, молодой человек. Впредь, совершая какой-либо поступок, вы научитесь думать о том, как это отзовется на других людях, а не только на вас!
ТРОФИМОВ. Это несправедливо!
РОСТОВЦЕВ. Молчать! В служении Отечеству понятия справедливости нет! Есть понятие полезно или не полезно. Ежели молодые люди, призванные служить во благо своей державе, допускают бунт, значит, воспитание их и воспитатели требуют пересмотра и замены! Так рассудил Государь-император!

 

Ростовцев поворачивается к Гольдгоеру. Видно, что слова даются ему с трудом и мучительно.

 

РОСТОВЦЕВ. Федор Григорьевич, у меня есть так же предписание потребовать вашу шпагу и… арестовать вас…

 

От неожиданности Гольдгоер инстинктивно хватается за свою шпагу.

 

РОСТОВЦЕВ. Федор Григорьевич, вы собираетесь со мной фехтовать?
ГОЛЬДГОЕР. … Яков Иванович, побойтесь Бога, я служил на государственной службе пятьдесят лет и никогда не был под арестом!
РОСТОВЦЕВ. Мне до сих пор не все здесь ясно… Я никогда не имел случая совершать подобные действия… 
КАЛИНИЧ. Да что же это творится! Что творится!..

 

Директор, понимая бессмысленность своего жеста, отцепляет шпагу и стоит, глядя на нее, совершенно потерянный, словно, не понимая, что с ней делать. Ростовцеву тоже невыносимо смотреть на него.

 

РОСТОВЦЕВ (бормоча). Было бы разумнее, если бы это поручение выполнял кто-то другой…

 

Несколько мгновений лицеисты стоят молча, не шелохнувшись.

 

ИКСКЮЛЬ. Федор Григорьевич, мы этого не хотели!
ВОЕЙКОВ. Мы не подумали, что вы, что вас…
ТРОФИМОВ. Федор Григорьевич! Простите!
ИКСКЮЛЬ. Простите!

 

Икскюль нарушает шеренгу и устремляется к директору. Он бросается на шею Гольдгоера, обнимает его, уткнувшись головой в грудь. Плечи его вздрагивают от неожиданных рыданий. За ним и все другие лицеисты вдруг кидаются к директору, окружают его, обнимают, целуют руку, кто-то встает на колени. Лицо директора смягчается, он растроган.
Ростовцев наблюдает со стороны эту сцену.

 

ВОЕЙКОВ. Федор Григорьевич, дорогой, это нечестно!
ЯХОНТОВ. Мы будем просить!
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Мы напишем, что только мы виноваты!

 

Икскюль поворачивается к Ростовцеву.

 

ИКСКЮЛЬ. Ну, хорошо! Пускай нас! Мы еще молоды, и жизнь, конечно, поможет нам пройти через эти трудности! Но старого человека, который отдал Лицею все! 
ЯХОНТОВ. Я не верю! Не верю, что Государь может быть так безжалостен! 
ТРОФИМОВ. Федор Григорьевич – не бунтовщик! У него даже в спальне висит портрет Государя!

 

Лицеисты почти наступают на Ростовцева.

 

ГОЛЬДГОЕР. Господа, не мешайте господину полковнику выполнять его долг!

 

Лицеисты замолкают, останавливаются, расступаются и дают директору пройти среди них к Ростовцеву.
Директор подходит к Ростовцеву и протягивает ему свою шпагу. 
Несколько мгновений они стоят друг против друга и смотрят друг другу в глаза.

 

КАЛИНИЧ (подходя ближе). Да побойтесь Бога...
РОСТОВЦЕВ. Оставьте, Федор Григорьевич. Я не могу… брать на себя эту ответственность. Я обо всем расскажу Его Высочеству… Я буду вашим ходатаем!

 

Ростовцев удаляется, не взяв шпаги.
Гольдгоер гладит Калинича по плечу.


Икскюль сидит в карцере. 
Лиза сидит у себя дома за роялем.
Лиза поет. Икскюль слышит это и подпевает ей. К ним в своих карцерах присоединяются Воейков и Трофимов. Поют все вместе.

 

ЛИЗА.
Тебя ли вижу из окна
Моей безрадостной темницы,
Златая, ясная луна,
Созданье божией десницы?

ИКСКЮЛЬ.
Прими же скорбный мой привет,
Ночное мирное светило!
Отраден мне твой тихий свет:
Мою ты душу озарило.

ТРОФИМОВ.
Так! Может быть, не только я,
Страдалец-узник, в мраке ночи, –
Быть может, и мои друзья
К тебе теперь подъемлют очи!

ВОЕЙКОВ.
Быть может, вспомнят обо мне!
Заснут с молитвою, с любовью,
Мой призрак в их счастливом сне
Слетит к родному изголовью,

ВСЕ ВМЕСТЕ.
Благословит их… но когда
На своде неба запылает
Передрассветная звезда, –
Мой образ, будто пар, растает.


Лиза заканчивает играть. Входит Екатерина Ивановна.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ладно тебе убиваться.
ЛИЗА. Как Боря?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Жар. Вроде ни кашля, ничего, а горячий, как печка. 
ЛИЗА. Доктора?!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Франц Осипович смотрел уже. Говорит – нервное. Ох... Все от нервов. Пойду – компресс ему на лоб положу.
ЛИЗА. Мама! Дай мне!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. С ума сошла? Ни за что!
ЛИЗА. Мама, мне сейчас не до приличий!
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Я – не тиран! Я волнуюсь за правильность диагноза! А если это не нервы? Заразишься! И младших мне всех заразишь!


Карцер. Икскюль лежит на кровати с закрытыми глазами.

 

Входит Лиза с тарелочкой воды, тряпочкой и мензуркой с лекарством. Она подходит, ставит все это на тумбочку рядом с кроватью, потом осторожно присаживается на краешек кровати и любуется спящим Борисом. Хочет дотронуться до его волос, но не решается и опускает руку. Еще немного ждет, берет тряпочку, мочит, аккуратно прикладывает тряпочку к виску. Икскюль открывает глаза, удивленно садится.

 

ИКСКЮЛЬ. Вы...
ЛИЗА. Я знаю, вы не меня ждали... Но... я не могла не прийти... Я так страдаю за вас... Это все так бесчеловечно, безжалостно...

 

Икскюль переводит взгляд на тарелку и мензурку.

 

ЛИЗА. Это капли валерьяновые. Доктор Пешель велел. А это уксусная вода. Она жар снимает. Мама теперь не может, а я пришла... Позвольте...

 

Лиза легкими движениями мочит Борису виски. Он берет ее руку и целует.
Лиза смущенно отдергивает руку.

 

ЛИЗА. Вы бы легли. А я на лоб положу.

 

Она укладывает Икскюля, кладет ему на лоб смоченную тряпочку.

 

ЛИЗА. Так лучше?
ИКСКЮЛЬ. Очень!
ЛИЗА. Вот и отлично... (Оглядывается). Хороший у вас карцер... Просторный... Два окна. 
ИКСКЮЛЬ. Это ведь бывшая гардеробная... Думаете, мне повезло?
ЛИЗА. Еще как! Трофимов и Воейков в нижнем этаже, там холоднее. 
ИКСКЮЛЬ (тихо). Я теперь бунтовщик и ревнитель свободы... Вот уж чего сам не ожидал... 
ЛИЗА. А я всегда ожидала от вас какого-то подвига. Я знала, что вы – необыкновенный! 
ИКСКЮЛЬ. Необыкновенность моя только в том, чтобы расстроить отца и мать. Вместо радости окончания моей учебы у них теперь печаль... Но только знаете, Лиза, я счастлив!
ЛИЗА. Счастливы?!
ИКСКЮЛЬ. Да! Теперь счастлив! Раньше несчастлив был и мучился очень, ведь это через меня корнет Лермонтов угодил на Кавказ! А раз так, раз теперь я сам – в солдаты! Значит, Бог услышал меня! Значит, это искупление, Лиза! И теперь мне хорошо!.. Только вот за что Сашу и Леонида? И, главное, Федор Григорьевич через нас в опалу загремел... Это за все радости. За те вечера, что мы у него проводили... Ведь вы помните, как было весело? Знаете, какая глупость приходит в голову? Какое сожаление?
ЛИЗА (волнуясь). Какое?
ИКСКЮЛЬ. Что больше никогда и ни с кем я не буду играть в омонимы...
ЛИЗА (после паузы). Я думала об этом.
ИКСКЮЛЬ (удивленно). Об омонимах?
ЛИЗА. О том, что она не простит вам отставки отца. 
ИКСКЮЛЬ. Лиза!.. Это жестоко.
ЛИЗА. Да! Да! И в солдатах вы ей не нужны! А мне... любой нужны! Где б ни были! Я за вами всюду! Я вас... буду ждать!

 

Борис опять поднимается.

 

ЛИЗА. Я за вами!.. Только позвольте мне! Только не отталкивайте! Я за вашим полком поеду. Я буду там, где вы! 
ИКСКЮЛЬ. Лиза...
ЛИЗА. Я люблю вас! А она не любит! 
ИКСКЮЛЬ. Я это знаю! Зачем вы мучаете меня?
ЛИЗА. Мучаю?
ИКСКЮЛЬ. Ведь я не могу принять вашу любовь. Я судьбы своей не знаю...
ЛИЗА. Мне это все равно. Я на все готова.
ИКСКЮЛЬ. Вы... дрожите...
ЛИЗА. Здесь холодно...
ИКСКЮЛЬ. Здесь жарко...
ЛИЗА. Я не нужна вам?.. Не отвечайте. Я все равно буду ждать, куда бы вас ни отправили. И никогда ни за кого больше замуж не пойду! И вы оцените... Вы...

 

Лиза плачет.

Входит Яхонтов, видит их, хочет уйти.

 

ЯХОНТОВ. Ой, простите... 
ИКСКЮЛЬ. Саша, войди! Я... ничего не знаю... Ты был у других?
ЯХОНТОВ (смущаясь). Ну, да... Я тут... как этот... Как всеобщий Пущин... Решил это... двор уединенный колокольчиком огласить... заточенье лучом...

 

Лиза, вытирая слезы, выходит прочь, не глядя на Яхонтова. Яхонтов смотрит ей вслед, переводит взгляд на Бориса.

 

ИКСКЮЛЬ. Как они?!
ЯХОНТОВ (не сразу поняв вопрос, потому что еще переживает увиденное). ...Был... Воейкову марципанов принес – он же без сладкого совсем грустить начинает. Они письма домой написали. 
ИКСКЮЛЬ. Я тоже написал. Вот возьми. (Достает и протягивает ему письмо). Я теперь так рад, Саша...
ЯХОНТОВ. У тебя и вправду горячка?
ИКСКЮЛЬ. Я теперь смогу написать Лермонтову, что тоже... в опале! Я снова смогу переписываться с ним! Понимаешь! Я ведь не мог! Не смел! А теперь смогу! 
ЯХОНТОВ. Ты, правда, думаешь, что это счастье – за стихи, за журналы, за все эти слова, ничего не меняющие, судьбу себе изломать?
ИКСКЮЛЬ. Как говорит Трофимов: Et semel emissum volat irrevocabile verbum — «и, однажды выпущенное, улетает слово безвозвратно».
ЯХОНТОВ. Это не Трофимов, это древние римляне.
ИКСКЮЛЬ. Вот видишь – как давно сказано, все еще действует.
ЯХОНТОВ (берет себя в руки). Ну, тогда слушай. Я посвятил тебе стихи...

Зачем по скользкому пути
Свой тощий плод, невсхожий колос
На свет, на торжище нести?
Там – свой кумир, своя забота,
Там жизнь мятется и снует
И силой злой водоворота
Охватит, смоет, унесет...
Умы там преданы всецело
Тому, что вес имеет, тело;
Там нет восторженных детей...
Пойми ж: кому какое дело
До песен, грез души твоей?

 

Есть мощная потребность духа:
Потребность высказаться; глухо
Порой звучит ее струна,
Средою чуждой смущена.
Но и под гнетом невниманья,
Насмешки едкой, порицанья
Не может замолчать она.
Раздолье песням – на свободе,
Там, где широкий кругозор, –
На солнце, при честном народе
Давай им суд и приговор!
Как цвет дающее и колос
Простое, доброе зерно
В земле заглохнуть не должно,
Так слово правды, чувства голос
В груди таить не суждено.

 

Икскюль обнимает Яхонтова.

 

ИКСКЮЛЬ. Спасибо тебе. Никогда б я не мог так выразить, что чувствую... Я знаю, что нашу дружбу ничто не разрушит. Ни расставание, (глядя в ту сторону, куда ушла Лиза) ни женщины, ничто!

 

Яхонтов тоже смотрит в ту сторону, куда ушла Лиза, потом переводит взгляд на Икскюля и из-за его плеча видит мензурку.

 

ЯХОНТОВ. А это что у тебя? Яд? Или водка?

 

Икскюль оборачивается, подходит к тумбочке, берет мензурку.

 

ИКСКЮЛЬ. Капли успокоительные. От нервов.

 

Яхонтов вдруг забирает у него капли.

 

ЯХОНТОВ. Позволь мне...

 

Яхонтов выпивает лекарство махом. Икскюль удивленно на него смотрит.


Настя поет, Лиза аккомпанирует.

 

НАСТЯ. 
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.

 

По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.

 

Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...


Неожиданно останавливается.

 

АНАСТАСИЯ. Ну, что ж, будет уже. Честно сказать, нет мочи репетировать, когда так все... И какой теперь выпускной концерт? Для кого? 
ЛИЗА (собравшись с духом). Я хотела тебе сказать... Я больше не буду с тобой репетировать.
АНАСТАСИЯ. Как это?
ЛИЗА. Не стану больше тебе играть, прости. Пусть моя мама подыграет или Яхонтов. Да любой из мальчиков будет счастлив...
АНАСТАСИЯ. Я тебя чем-то обидела? 
ЛИЗА. Вовсе нет.
АНАСТАСИЯ. Лиза! Если есть что-то, что я не заметила, а тебе это неприятно, так лучше скажи, я попрошу прощения, и мы помиримся.
ЛИЗА. Ты ни в чем не виновата. Просто я так решила. Дело во мне, а не в тебе. Прости.

Лиза хочет уйти, Настя хватает ее за руку, не отпускает.

АНАСТАСИЯ. Я не отпущу тебя, пока не скажешь! Это не по-дружески, в конце концов!
ЛИЗА. А разве мы подруги? Ты старше, красивей, умнее! Ты поешь гораздо лучше! Быть твоей тенью и ненавидеть тебя за это – подло и мелко! И недостойно меня! И я хочу это прекратить! Вот и все!
АНАСТАСИЯ. Ли-за... Это не ты сейчас говоришь! Это не можешь быть ты!
ЛИЗА. Я! Я – настоящая! Я – такая! Да! Ведь ты ни разу, ни разу не предложила нам спеть вместе! Значит, ты тоже считаешь, что я очень плохо пою...
АНАСТАСИЯ (растерянно). Ты... хорошо поешь... Я просто дольше занималась... Но у тебя чудесный голосок...
ЛИЗА. Голосок! Вот именно! А у тебя – голос! И я больше так не хочу! Это не дружба! 
АНАСТАСИЯ. Послушай, но... если так... Наверное, я виновата... Я не слишком внимательна к тебе. Мне казалось, что ты любишь играть на рояле, что это в удовольствие... Да... Я – черствый человек... Прости меня, Лиза. Но ведь все можно исправить. Все в нашей власти... Давай будем петь вдвоем...
ЛИЗА. Только не это! Чтобы все сравнивали?!
АНАСТАСИЯ. Ах, Боже мой, ну, скажи, что мне сделать, чтобы утешить тебя?

Некоторое время молчат, смотрят друг другу в глаза.

ЛИЗА. Навести его. Ему сейчас очень плохо. Твой визит его поддержит... Ведь ему предстоит страшное...

Анастасия отпускает ее руку и отходит, смотрит куда-то перед собой, молчит.

ЛИЗА. Это гордыня – не подать нищему и обездоленному!
АНАСТАСИЯ. Нас вот-вот погонят отсюда всей семьей. Отец два дня лежал. И доктор Пешель боялся разрыва сердца или апоплексического удара. Отворял ему кровь... Эти мальчики – уже почти взрослые люди и должны отвечать за свои поступки. 
ЛИЗА. Почему тебя так любят? Потому что ты никого не любишь?

Лиза садится за рояль и одна допевает.

ЛИЗА.
Ни огня, ни черной хаты...
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне.

 

Лиза встает и резко уходит. Настя стоит в растерянности. К ней подходит няня, обнимает ее, прижимает к себе.

 

АНАСТАСИЯ. Что же теперь будет, нянечка? Что с нами будет?
НЯНЯ. А как люди живут? И не так еще живут... 
АНАСТАСИЯ. Ты ничего не боишься?
НЯНЯ. Я уж свое отбоялась. Это вы всего боитесь, потому потерять многое можно. А когда уж всё потеряно... Мне чего ждать? Как носки довяжу, да как тебе в них тепло будет. Вот и вся моя забота... 
АНАСТАСИЯ. Носки... А ты можешь их чуть больше сделать?..

 

Борис Икскюль лежит в своем заточении. В комнату входит Анастасия. Он вскакивает. Некоторое время они стоят и молчат.

 

ИКСКЮЛЬ. Я не стою вашей жалости! Нет, не стою! Вы не должны... Я виноват перед вами, перед вашим отцом... Я безответственный человек, и теперь из-за меня, не только я, но и...

 

Она медленно приближается к нему.

 

ИКСКЮЛЬ. Я знаю, что мы расстаемся навсегда, поэтому мне уже не страшно сказать вам, как... сильно я вас люблю... С самого того дня, когда на первое Рождество в Лицее Федор Григорьевич пригласил нас, еще совсем маленьких, всем классом, и вы вдруг предложили играть в фанты. И даже, кажется, вам это было интересно. Я только потом понял, что мы устроили глупую возню возле елки, вы думали – она вот-вот упадет, и хотели нас как-то утихомирить. И мы послушались, и смотрели на вас зачарованно. Все... А потом вы пели... "Побывай во всех странах, в деревнях и в городах: не найти тебе нигде горемычнее меня..." А потом я понял, что вы влюблены в корнета Лермонтова... Я только не мог понять – почему. Ведь он такой ядовитый, высокомерный и...
АНАСТАСИЯ (улыбаясь своим мыслям). И некрасивый... Я всего раз и говорила с ним. На лицейском балу... А потом он стал читать стихи. И некрасивость эта, и желчь... все ушло. И стало понятно, что это только маска, защита от одиночества и отчаяния... 
ИКСКЮЛЬ. И я стал ходит к нему, и даже, кажется, мы смогли подружиться, хотя он не дружил ни с кем... Но меня почему-то... терпел... И я понял... что вы в нем любите... И этого нет во мне.

 

Анастасия подходит совсем близко и зажимает ему рот рукой. Борис замолкает. Анастасия опускает руки ему на плечи и... целует в губы... Борис обнимает ее, еле касаясь. Потом она отступает. Отходит, оборачивается, кладет на стул принесенные с собой шерстяные носки.

 

АНАСТАСИЯ. У вас тут не тепло. Вот... Это моя няня вязала. Они очень теплые... Носите... 
ИКСКЮЛЬ. Настя...
АНАСТАСИЯ. Прощайте.

 

Она уходит.

 

Лиза поет у себя дома.

 

ЛИЗА.
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, на зло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза конечно узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног;
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ma dov e,
Галоп не прыгаешь в собранье...
Что нужды? – Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не всё ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?

 

Вбегает Екатерина Ивановна.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Лиза! Его Высочество прибыли! Лично! Беседуют с Икскюлем! 
ЛИЗА. Бориса... заберут?.. Уже сегодня? Куда?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Не знаю ничего. Узнаю – скажу.

 

Екатерина Ивановна хочет убежать...

 

ЛИЗА. Мама...
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Что?!
ЛИЗА. Я люблю тебя.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. А сейчас это к чему? 
ЛИЗА. Просто, чтобы ты знала и помнила это... всегда...

 

Екатерина Ивановна возвращается, пристально смотрит на дочь, пробует ей лоб.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Не волнуй меня! И так сердце вылетает!

 

Екатерина Ивановна убегает.
Лиза, замерев на некоторое время, вдруг вскакивает, и начинает собираться, складывая свои вещи, готовясь к побегу.


Икскюль стоит перед Великим Князем.

 

ИКСКЮЛЬ. Как – прощен?..
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Вот так, молодой человек. За вас хлопотали. Очень. Яков Иванович Ростовцев хлопотал. Князь Василий Долгоруков просил. И даже ваш тихий профессор русской литературы.
ИКСКЮЛЬ. Георгиевский? Петр Егорович?
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Ведь так мало сил в человеке, а прорвался к самому принцу Ольденбургскому, который его ко мне и привез. На образе Спасителя поклялся, что говорит правду – про все ваше противостояние с инспектором Оболенским... Возмущался необъективностью и искажением фактов. Убедил меня, что вы все – поэты, нежные тонкие создания, очень убедительно цитировал Державина и Ломоносова. Так что можно считать, молодой человек, что вас спасла русская литература. Я отправился к Государю и представил все в правильном свете. Вы прощены и свободны. Надеюсь, вы оцените старания стольких людей и...
ИКСКЮЛЬ. Я прощен?!
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ ( с улыбкой). Да очнитесь же, юноша! Да!
ИКСКЮЛЬ. И я не пойду в солдаты?
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Ну, место ли вам в солдатах? Вы теперь выдержите экзамен и выберете себе министерство по душе и склонностям вашим.
ИКСКЮЛЬ. Министерство...
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ. Я вижу, вы ошеломлены. Я понимаю ваше состояние... Желаю вам поскорее прийти в себя и начать готовиться к экзамену! Успехов, молодой человек! Отечество ждет, что вы ему послужите.

 

Великий Князь выходит. Икскюль без сил опускается на кровать и сидит, глядя в одну точку. К нему заходит де Бриньи, медленно приближается, садится рядом.

 

ДЕ БРИНЬИ. Я должен сказать тебе, Боря. Я больше не могу носить в себе. Это я тогда продиктовал Оболенскому весь текст "На смерть поэта".

ИКСКЮЛЬ (не глядя на него). Я догадался, Саша.
ДЕ БРИНЬИ. Когда?
ИКСКЮЛЬ. Когда Наташа нашла листок. Только ты мог запомнить все с первого раза да еще с голоса.
ДЕ БРИНЬИ. И зная это, ты все равно пошел вызволять меня из карцера?
ИКСКЮЛЬ. Это провидение, Саша. Не через тебя, так иначе, а Лермонтов все равно бы стал Лермонтовым... Гордыня – считать, что через нас...
ДЕ БРИНЬИ. Значит, ты простил меня?
ИКСКЮЛЬ. Простил... Я только не понял – зачем?
ДЕ БРИНЬИ. Я узнал, что в Департаменте Государственных Имуществ осталось только два места. А мы назначены туда втроем... Я подумал, что тебя отец все равно спасет и куда-нибудь пристроит, а мы с Яхонтовым никому не нужны... Мне показалось несправедливым...

 

Икскюль кладет ему руку на плечо. Сидят молча.

 

Лиза слышит приближающиеся шаги и лихорадочно прячет собранные вещи.

Входит Екатерина Ивановна.

 

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Прощены! Все прощены! Великий князь был у Бориса, говорил с ним – мне показалось целую вечность, а потом вышел и сказал: дети!
ЛИЗА. А директор? 
ЕКАТЕРИА ИВАНОВА. Он останется в должности!
ЛИЗА. Стало быть... ничего не случится?
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА. Ты не рада? У этой истории, Слава Богу, счастливый конец!
ЛИЗА (в отчаянии). Счастливый конец никому не нужен! 
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА (после паузы). Видно, у тебя начался возраст противоречий. Ничего, это до первых родов...

 

Екатерина Ивановна пожимает плечами и уходит. 
Лиза начинает плакать, сначала тихо, потом громко в голос, вынимая и разбрасывая уложенные уже вещи.

 

Музыка. Выпускной вечер. Все обитатели Лицея в сборе. Концерт начинает Веселовский.

 

ВЕСЕЛОВСКИЙ. 
«Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен –
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское село."

 

Все хлопают.
К роялю подходит Анастасия, а за рояль садится Екатерина Ивановна.

 

ДЕ БРИНЬИ. Господа! Прощальный концерт девятого выпуска мы решили полностью сделать из песен и стихов выпускников Лицея! И сейчас Анастасия Гольдгоер...

 

Анастасия поднимает руку, прерывая его.

 

АНАСТАСИЯ. Господа! У нас подарок! Я хочу объявить вам Елизавету Роттаст, которая сегодня первый раз будет петь на зрителях!

 

Все хлопают. Анастасия что-то шепчет Екатерине Ивановне. Та уступает ей место, и Анастасия сама садится за рояль аккомпанировать.
В белом бальном платье выходит Лиза. Она очень хороша. 
Анастасия играет. Лиза поет.

 

ЛИЗА.

Соловей мой, соловей
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Кто-то бедная, как я,
Ночь прослушает тебя,
Не смыкаючи очей,
Утопаючи в слезах?
Ты лети, мой соловей,
Хоть за тридевять земель,
Хоть за синие моря,
На чужие берега;
Побывай во всех странах,
В деревнях и в городах:
Не найти тебе нигде
Горемычнее меня.
У меня ли, у младой,
Дорог жемчуг на груди,
У меня ли, у младой,
Жар-колечко на руке,
У меня ли, у младой,
В сердце миленький дружок.
В день осенний на груди
Крупный жемчуг потускнел,
В зимню ночку на руке
Распаялося кольцо,
А как нынешней весной
Разлюбил меня милой.

 

Лиза смотрит на Бориса, Борис на Лизу.

 

ДЕ БРИНЬИ. А теперь вальс, господа! Всех прошу в соседнюю залу.

 

Де Бриньи приглашает Анастасию, не давая возможности никому другому это сделать, и ведет ее в соседний зал. Наташа, сдерживая слёзы, провожает их взглядом. Там уже отдаленно слышна музыка. Все направляются туда. Лиза задерживается возле Икскюля.

 

ЛИЗА. Так вы больше не герой...
ИКСКЮЛЬ. Простите, если разочаровал вас...

К ним подходит Яхонтов и подает Лизе руку.

ЯХОНТОВ. Ведь вы не откажете мне, Елизавета Петровна?

 

Лиза, чуть поколебавшись, после мгновенной паузы, подает руку Яхонтову, глядя при этом на Икскюля. Яхонтов уводит Лизу.

 

Зала пустеет. Тихо уходит плачущая Наташа. Остаются Гольдгоер и Ростовцев, не замечая стоящего у портьеры Икскюля.

 

РОСТОВЦЕВ. Поздравляю вас, Федор Григорьевич. Девятый лицейский выпуск.
ГОЛЬДГОЕР. Нелегко он мне достался... Этот праздник.
РОСТОВЦЕВ. Все потрясения, Федор Григорьевич, слава Богу, позади. Впереди – только будни... Обычные будни. Что может быть прекрасней ничем не нарушаемой повседневности?
ГОЛЬДГОЕР. Письмо написал Оболенский?
РОСТОВЦЕВ. Да. И в выражениях он не стеснялся. Видимо, очень мечтает выслужиться. Ваше место не дает ему покоя.
ГОЛЬДГОЕР. Что же повлияло на решение Государя? Ведь... это удивительно, что он изменил решение... 
РОСТОВЦЕВ. Мне тоже хотелось это знать, я не удержался и спросил Великого Князя, как ему удалось...
ГОЛЬДГОЕР. Как же?
РОСТОВЦЕВ. Он сказал Государю: не делай из них героев. Уже достаточно героя Пушкина, героя Лермонтова, героев 14 декабря... Слишком много героев на тебя одного.
ГОЛЬДГОЕР. И это подействовало?
РОСТОВЦЕВ. Государь – мудрый человек.

 

Они удаляются туда, где музыка. Икскюль остается один, выходит на авансцену.

 

ИКСКЮЛЬ. Так вот в чем главная подлость! Нас простили, чтобы победить и уничтожить!

 

Выпускники выстраиваются в хор.

 

КАЛИНИЧ. И как на первом же построении стали выкликать всех на фамилии, дошли до него: Александр Пушкин! Выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, немного сконфуженный...

 

Звучит прощальная песня воспитанников Царскосельского Лицея.
Она звучит, то громче, то тише. Когда затихает, на ее фоне каждый из мальчиков говорит:

 

ИКСКЮЛЬ. Икскюль Борис Яковлевич, барон. Был ландратом, возглавлял Эстляндский сельскохозяйственный союз. Умер 19 ноября 1884 года в Ревеле.
ЯХОНТОВ. Яхонтов Александр Николаевич. Умер 12 января 1890 года в селе Комне Псковского уезда в чине статского советника.
ВЕСЕЛОВСКИЙ. Веселовский Константин Степанович, большая золотая медаль. Умер 3 ноября 1901 года в чине действительного тайного советника и должности ординарного академика.
ДЕ БРИНЬИ. Де Бриньи Александр Егорович. Умер в чине надворного советника в отставке.
ТРОФИМОВ. Трофимов Александр Иванович. Умер в 1884 году в чине действительного статского советника и должности санкт-петербургского столичного мирового судьи.
ВОЕЙКОВ. Воейков Леонид Александрович. Умер в 1886 году в чине штабс-капитана в отставке.


ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ
ВОСПИТАННИКОВ ЦАРСКОСЕЛЬСКОГО ЛИЦЕЯ
GRADUATION SONG

 

 Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!

 

 1-й голос
О матерь! вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Длань крепко съединилась с дланью,
Связала их к тебе любовь.
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела – кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо – правды в суд.

 

 Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйтe, сыны!

 

 2-й голос
Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас юных съединил
И в сем святом уединеньи
На службу музам посвятил!
Прими ж теперь не тех веселых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости твоей.

 

 Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!

 

 3-й голос
Благословите положивших
В любви отечеству обет!
И с детской нежностью любивших
Вас, други наших резвых лет!
Мы не забудем наставлений,
Плод ваших опытов и дум,
И мысль об них, как некий гений,
Неопытный поддержит ум.

 

 Хор
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!


ЗАНАВЕС

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера